Twizzles

      1.       Крис смотрел с горьким сочувствием, почти болезненным, и Пхичит, не дотянув улыбку, отвернулся. Перехватил стакан другой рукой, потом еще раз, и еще, еще…       — Солнышко, — мягко сказал Крис, подпер щеку ладонью. Пхичит поднял на него максимально честные и непонимающие глаза. — Солнышко, мне кажется, ты запутался.       — Как ты? — невинно уточнил Пхичит. Крис глубоко вздохнул.       Он никогда не рвался в жилетки, но неизменно испытывал нежные чувства ко всем, кого тащил в свою постель, а в случае Пхичита еще и дорожил их дружбой — в той мере и смысле, в каких эти понятия в принципе были применимы к Крису, — так что… Разве мог он отказать, когда его солнышко попросилось излить душу?       Правда, теперь солнышко начинало раздражаться, и Крис чувствовал себя глупо: кому из них вообще нужен этот разговор?       Никому, если уж на чистоту.       — Малыш, я и Вик… Это очень старая и сложная история, совсем не то же самое, что у вас. Давай еще разок: зачем он тебе?       — Весь мир знает, кому и зачем Виктор Никифоров в постели, а ты спрашиваешь, — улыбнулся Пхичит, опуская ресницы, и его захотелось обнять, закутать в одеяло и оставить рядом с собой. Шестерни внутри скрипнули и застопорились. Крис не понаслышке знал, что портить это чудо в определенном смысле уже некуда, но совершенно точно не желал ему тех нездоровых, хаотических отношений, в которые чудо имело неосторожность впутаться.       Он знал, что такое быть любовником свободного Виктора, и уже успел выяснить, что такое быть любовником Виктора обрученного, — и согласился. Он представлял, как это работает, и умел с этим жить.       Пхичит — определенно нет.       — Солнышко, если я хоть немного тебя знаю, ты — не из той породы людей, которые будут спать с мужем лучшего друга, в которого к тому же по уши влюблены черт знает сколько лет, просто потому, что этот муж сексуальный. Зачем это тебе? Ты себе-то умеешь это объяснять?       — Это не моя проблема, — легко отрезал Пхичит и откинулся на спинку стула. — Брак не мой, изменяю тоже не я. Почему это должно меня заботить?       — Действительно, почему? — усмехнулся Крис, поднялся и медленно щелкнул выключателем. Комната погрузилась в темноту.              2.       Юри никогда его не замечал. Пхичит и не надеялся.       Надо сказать, у Юри был вкус: тягаться с самим Виктором Никифоровым — глупее не придумаешь. Разве может человек, так чисто, так искренне обожающий идеал, полюбить кого-то вроде Пхичита?       Вот именно.              Юри с его круглым и бледным лицом походил на мальчика-луну и так же, как Луна отражает солнечный свет, отзеркаливал отношение к себе: улыбка на улыбку, неприязнь на неприязнь, и Пхичит собрал в груди нужный механизм, приспособился греться в отражении собственной любви, причудливо преломленной, разложенной то ли на спектр, то ли на множители.       А потом Никифоров сошел с плаката, обрел плоть и кровь.              И все полетело в тартарары.              3.       Виктор с поразительной легкостью делил мир надвое — так конек легко разрезает лед уверенным шрамом, почти механически. Черное и белое, возвышенное и приземленное, достойное и недостойное внимания.       Лучшей половине жизни принадлежали такие вещи, как творчество, обожание публики, романтика, высокие отношения, красота, занятия любовью и Юри.       Небрежно отбрасывалась шелуха вроде немытой посуды, готовки яичницы, баллов за технику и, скажем, секса.       Пхичита восхищала уверенность Виктора в том, что брак и оргазмы могут не иметь между собой ничего общего. Тот факт, что при всем при этом Виктор шифровался от Юри и, упаси Боже, СМИ с параноидальным рвением, вообще заставлял Пхичита ржать до слез; не веселых.       Весы их положения скрипели, замерев в критическом наклоне.              Так или иначе, с Виктором было более или менее понятно: он получал свои оргазмы, разнообразие сексуальной жизни, адреналин, игру в шпиона и что там еще он извлекал из регулярного траха с как минимум двумя любовниками (был ли у Виктора кто-то, кроме него, Юри и Криса, Пхичит знать не особенно хотел, берег остатки мужского самолюбия).       Ну, справедливости ради, Пхичит тоже получал свои оргазмы, в этом смысле дела обстояли по-братски честно.       Суть, конечно, была не в этом; более того, несмотря на скептические замечания Криса, Пхичит даже умел это себе объяснять. Или почти умел.       Хорошо, он по крайней мере умел быть честным с собой и нехотя, но признавал, что, пока Виктор не маячил на горизонте, дышать было… легче. Юри не стал более недосягаемым — куда дальше-то. И все же… И все же что-то такое собственническое ныло и скреблось в Пхичите, что-то, что видело шанс в чужом одиночестве тогда, когда шанса там не было и в помине.       Сынгиль, не знавший ситуации, но знавший Пхичита, а остальное то ли понимавший, то ли игнорировавший, выражал это проще: не твоя, вот ты и бесишься. Помимо этого, Сынгиль имел неприятное свойство оказываться правым.       А еще было чувство. Одна из бешеных тварей, сидевших в Пхичите, как будто умела считывать с Виктора отпечаток Юри, снимать слепок с рук, которыми он ласкал Юри, с губ, которыми он его целовал, и складывать все это в почти осязаемый фантом. Звучало безумно, но разделяя с Юри Виктора, Пхичит как будто прокладывал к нему какую-то эфемерную, личную связь…       Ладно, эту часть он объяснять не умел, умел только чувствовать.       Крис еще как-то предположил, что «испорченный», даже «развенчанный» Виктор может быть Юри не так интересен, но эту версию Пхичит поспешно отмел: он никогда не хотел, чтобы Юри обо всем узнал.              4.       Или не совсем никогда.       У этой тайны было всего три хранителя (даже если у Виктора были еще любовники и любовницы, Пхичит и Крис справедливо считали, что, раз они ничего не знают о предполагаемых номерах четыре и далее, то и номера ничего не знают о них), и каждый из трех хотя бы раз, но оказывался в шаге от того, чтобы проболтаться.       Пхичит зарекся хранить секреты, не считая совсем уж исключительных случаев, вроде ледового шоу хомяков или вот этой чехарды, потому что тайны имели ужасное свойство рваться наружу в самый неподходящий момент.       Впрочем, неудачным был любой момент, который выбирала ноющая, скребущая и плачущая по дням без Виктора тварь, чтобы напомнить о себе и подначить Пхичита рассказать все Юри. Пока что он вел с разгромным счетом и старался не думать о том, что случится раньше: ситуация каким-то непостижимым образом разрешится или тварина все-таки заработает первое и последнее очко.       Приемы борьбы у Пхичита были всякий раз одни и те же: он вспоминал абсолютно счастливое лицо Юри и начинал радоваться за него. Этот механизм отладился еще в Детройте: если Юри был счастлив, Пхичит тоже был счастлив. В эпоху до Виктора он довольствовался тем, что был рядом, тем, что был нужен, и этого было более, чем достаточно, пока… Интересно, Виктору икается каждый раз, когда он об этом думает, или через один?       Оканчивалась борьба с тварью тоже стандартно: с воем и рыданиями у Криса в руках, потому что в процессе схватки выяснялось, что тварь не внутри, что тварь — сам Пхичит, потому что, сюрприз, спит с мужем лучшего друга. В которого до кучи еще и влюблен.       Да е-мое.              — Мне бывает интересно, что у него внутри, под скорлупой? — задумчиво говорил Крис, глядя на прямую спину Юри, будто расчерченную по раскаленной до бела линейке. Пхичит посмотрел задумчиво, поймал взгляд Юри и механически улыбнулся: привет. Юри, отразив, улыбнулся в ответ.       Как будто бы всепрощающе.              Криса тоже мучили позывы правдивой словесной рвоты, потому что гладить икающего от слез Пхичита по голове и стирать язык о бесчисленные «солнышко, нельзя так себя не любить, что ты» у него тоже никаких сил не оставалось. Чем дальше, тем очевидней становилось, что прекращать надо как можно скорее, но… не так. Крис по опыту знал, что явки с повинной в измене никому добра не приносят. Особенно когда эти явки с повинной происходят после доноса третьих лиц. Особенно когда все и без третьих лиц было известно, а оно было, сколько бы Пхичит ни открещивался и сколько бы ни мотал головой в ужасе, упираясь лбом в его плечо.       Он не мог бы сказать, когда все это неожиданно стало его делом и его проблемой.              Неизвестно, мучился ли желанием сдаться сам Виктор, но на их фоне он совершенно неприлично цвел и пах: похоже, возможность быть пойманным доставляла ему нереальное удовольствие.              5.       Пхичит так и не выяснил, в чем было дело, хотя и сильно сомневался в том, что на Виктора неожиданно снизошла благодать супружеской верности; так или иначе, однажды Виктор просто сказал: «Знаешь, я возвращаюсь к Юри», — и ушел. Собственно, странно было бы ждать других объяснений. Это все еще был не брак Пхичита и не его проблемы.       Правда, и отнятый фантом, и очнувшаяся совесть, и грызущая боль были очень даже его, но это уже были не проблемы Виктора.       И все же…       Юри, после краткого периода беспричинной холодности и раздражительности, снова был счастлив. Он светился, когда смотрел на Виктора, когда чувствовал его руку у себя на талии, и Пхичиту снова было довольно этого: он был счастлив, когда счастлив был Юри. И больше не был тварью, которая спит с его мужем.              Весы снова качнулись; пожалуй, им всем еще предстояло подстроить свои механизмы под новое положение вещей, но хрупкое равновесие уже установилось, и это было прекрасно.       — Давно пора, — сказал Крис и улыбнулся.