У меня есть Окси

Мирон плохо спит, а когда просыпается, еще долго лежит, глядя на спящего рядом Славу: тот явно не планирует вставать в ближайшие часы, но во сне у него вид настолько беззащитный и милый, что у Мирона не возникает и мысли о том, чтобы его потревожить. Глядя на сладко сопящего Славу, он пытается вспомнить, когда последний раз в его постели был кто-то, кто оказался там не поебаться со звездой или проспаться после пьянки, и не помнит. Мирон невольно вздыхает, понимая, что Слава здесь в общем-то тоже не по своей воле. В его планы наверняка не входили пиздюли от Шокка и бегство к Мирону, и это тоже не добавляет оптимизма. Мирон медлит максимально — так не хочется вставать и заканчивать эти минуты искусственной идиллии, но разбитый нос Славы и сияющее синевой лицо безжалостно возвращают в суровую реальность. Мирон не называл место, понимая, что Шокк отлично его знает: переулок недалеко от Пяти углов — с выложенной плиткой пешеходной зоной и памятником певцу древности — был местом, где они зависали всякий раз, когда оказывались в Питере в хорошую погоду. Этот уединенный островок в центре города прекрасно подходил для долгих посиделок с пивом и сигаретой. Своего рода «наше место», которое они вслух так никогда не называли, но подразумевали именно это. Обычно здесь тусуются студенты и иногда бомжи, но сейчас еще рано и для тех, и для других, зато самое время решить один сугубо личный вопрос. Мирон сворачивает в переулок, мыча себе под нос мотив песни, которую никак не может вспомнить — ни слов, ни исполнителя, только незамысловатый мотив. Почему-то в голове возникает мысль, что, если позвонить Славе и напеть его, тот наверняка узнает, потому что мотив известный — то ли махровая попса, то ли классическая рок-баллада. Слава спит, а Мирону предстоит крайне сложный разговор, но песенка все равно продолжает зудеть в голове, и солнце слепит даже через темные очки, и неожиданно становится весело и легко. Однако бодрый настрой улетучивается мгновенно, как только Мирон видит сидящую на каменной скамейке фигуру. Дима поднимает голову: он тоже в очках, но по тому, как неестественно он замирает, понятно — заметил. На секунду Мирона парализует не то страх, не то злость — застарелые обиды дают о себе знать, рождают те самые «фантомные» боли, о существовании которых он забыл. В глазах мутнеет, а ноги становятся ватными: с минуту он так и стоит на тротуаре не в силах сделать ни шага в сторону скамеек и памятника, потому что внутри против воли все переворачивается от сменяющих друг друга эмоций, будто его привязали к мишени и начали пальбу его неудачами и воспоминаниями. Мирон сжимает кулаки, медленно выдыхает и силой заставляет себя собраться. Перед глазами всплывает разбитое, перепачканное кровью лицо Славы, и это приводит в чувства. Мирон достает сигарету и делает шаг вперед. Дима снимает очки, смотрит напряженно и тяжело, буравит усталыми глазами. — И что только в нем такого особенного? — без обиняков сразу спрашивает он, едва Мирон замирает напротив. — Ты даже наконец-то решился встретиться со мной, я удивлен. — Ты извинишься, — отвечает Мирон ему в тон, — или не извинишься, но отъебешься от меня раз и навсегда. Дима выглядит расслабленным и уверенным в себе. Это раздражает. — У-у, грозный какой стал, мальчик мой, — он так знакомо, по-отечески улыбается. — Один пришел или позвал своего кореша Жигана? Говорят, вы теперь дружите. — Нахуя это все? — выдыхает Мирон, начиная нервничать. — Ты хотел встретиться. Ну вот, я пришел. Дима вздыхает и хлопает по месту рядом с собой. — Присядь, не бойся. Ты же знаешь, я тебя никогда не обижу, — мягко, как ребенку, говорит он. — Я прощаю тебя, ок? — врет Мирон. — Мы были молоды, делали хуйню. Я готов даже официально объявить, что прощаю, только отвали от Славы. Он ни при чем. Дима хмурится и чешет подбородок. — Так и будешь стоять? — с видимым сожалением оглядывает он Мирона. — Жаль. Я надеялся, что наша встреча пройдет по-другому. Вот знаешь, столько лет прошло, а я всё ещё люблю тебя. — Вот только не надо этой ебанины про любовь! Ты всегда вел себя просто как злобное ревнивое хуйло. Но одно дело засирать интернет годами, а другое — трогать близких мне людей, — цедит Мирон, скрестив руки на груди. Это не совсем то, что он планировал говорить, но живые разговоры редко строятся по плану из головы. — Ты не подпускал меня к себе! — гаркает Дима, мгновенно выходя из себя, смотрит зло и строго, будто собирается отчитывать. — Неужели так сложно было сразу просто дать мне возможность объяснить?! — Мне похуй, — дергает плечом Мирон. — Мне твои объяснения не всрались — ни тогда, ни сейчас. Я не за ними пришел, а чтобы этот разговор стал последним. Я и его не хотел, но ты вынудил. — Тогда пизда твоему Славику, — спокойно отзывается Дима — нарочно провоцирует. — Я напишу заяву, — срывается Мирон, — рил, никогда не хотел, но ты сам вынуждаешь! Я теперь сам знаешь, какая шишка, а ты так и остался никем, — он зло щурит глаза. — Возвращайся в Берлин, Дима, здесь тебе ловить нечего. Тот неожиданно заходится хриплым смехом, но продолжается это недолго. — Шишка, блять, только посмотрите! — раздраженно фыркает он. — Шишка геморроя на моем заду, разве что! — Дима чуть наклоняется вперед, чтобы упереться ладонями в колени, и смотрит исподлобья. — Честное слово, так и придушил бы тебя, падла неблагодарная! Забыл, как я из тебя, молокососа, мужика сделал, как заботился, оберегал? Теперь тебя на всю страну ебет этот пиздюк антихайповский, а ты и рад скулить и подмахивать! — Мужика сделал?! — фыркает Мирон, снимает очки и смотрит презрительно. — Хуй там плавал! После развала «Вагабунда» я построил Империю! Представляю, как тебя бомбит от зависти! Ведь скоро я соберу «Олимпийский», а ты так и останешься пустым местом — моей брошенкой. Да все, что хотят слышать от тебя люди — истории обо мне! Вот уж действительно мощь, настоящий мужик, блять! — Вот! Ты даже не отрицаешь, кто кого бросил, — рычит Дима, но не как боевой кобель, а как старый, побитый жизнью сторожевой пес. — Я совершил одну ошибку, и ты тут же размазал меня как дерьмо по асфальту, словно только и ждал, когда представится такая возможность. Сбросил меня за борт, как ненужный балласт, хотя, помнится, клялся… — он резко замолкает и подозрительно отворачивает лицо, преувеличенно заинтересованно смотрит на тротуар и редких прохожих. — Да что тебе говорить, ты не умеешь ценить близких людей, поэтому все так же один. Сегодня Славик, завтра еще кто… Даже друзей меняешь, как перчатки. — Это не так, — Мирон качает головой и медленно выдыхает, чтобы чуть успокоиться. Дима знает, куда бить, и бьет прицельно, конечно. Вот только нихуя он не прав, и надо быть идиотом, чтобы снова повестись на все это дерьмо. Дима неадекватный взрослый ребенок, который не понимает, что нельзя всю жизнь идти против всех и не получать за это. Здравая мысль о том, что кое-кто, похоже, западает именно на таких вот агрессивных безбашенных придурков, тут же посылается на хуй, и Мирон наконец прикуривает. — Даже если ты прав, то мне похуй, что ты там думаешь, — повторяет он, выпуская дым вверх. — Пиздуй в свою Германию и обижайся дальше, но от меня отъебись. Дима лишь качает головой и снова осматривает его с ног до головы, буквально ощупывает взглядом. — Ты так повзрослел, жаль, я не видел, как это произошло, — с явственным сожалением в голосе выдает он. — Простил, говоришь? Хотелось бы верить, но по глазам вижу, что нет. Мирон скрещивает руки на груди и смотрит сердито. Все эти откровения сейчас совершенно ни к чему. Да, он повзрослел, и не без помощи предательства Димы, но от этого нерадостно. — Прощу, если свалишь из моей жизни, — говорит он твердо. Дима кивает, словно согласен, но вдруг просит с грустной улыбкой: — Посиди со мной, Мирош. Я столько лет наблюдал за тобой лишь издалека, не могу уйти так просто. Мирон медлит несколько долгих секунд, но все же не сдерживается: — Сука! — орет он так, что голуби у неработающего фонтанчика разлетаются. — Сука! Ебаная срань! Он выдыхает, запрокинув голову назад, успокаивается и все-таки садится. — Нахуя ты Славу отмудохал так? — спрашивает он хмуро. — Он виноват, что ли? Дима лишь пожимает плечами. — Я думал, он просто троллит, — признается он нехотя, — ты же знаешь, что бы я ни плел, за тебя выбью зубы любому. Но, когда ты сам написал, понял, что снова оплошал, старый дурень. Он продолжает смотреть одновременно с теплотой и какой-то байроновской тоской. — Я горжусь тобой, правда. Ты всегда был гораздо лучше и сильнее меня, ботаник. — Ты не можешь мной гордиться, — цедит сердито Мирон; перед глазами снова встает перебитое лицо Славы, и хочется сделать тоже самое с Димой или даже что похуже. — Ты ни при чем. — Ты это кому доказываешь — мне или все-таки себе? — беззлобно усмехается Дима и вдруг наглым, совершенно собственническим жестом берет руку Мирона в свою, рассматривает кисть, с силой сжимая пальцы. — Тебе просто проще молчать, не замечать меня, делать вид, что я ни при чем, но все, чего ты добился, всегда было и есть вопреки. — И что? — Мирон тянет руку на себя. — Добился же. Все это как-то нереально. Он так давно не видел Диму, даже не говорил с ним, что вот такой момент неожиданной близости выбивает из колеи. Мирон рассчитывал скорее на грубые домогательства или на мордобой, чем на странную ласку. Во времена «Вагабунда» Дима с ним никогда особенно не нежничал. Прежде чем отпустить его руку, тот тянет ее вверх и резко прижимается губами к «чертову колесу» на тыльной стороне ладони. — На удачу, — поясняет Дима, усмехается, поймав охуевший взгляд Мирона и встает. — Не трону я твоего Славика, но и никуда не исчезну, так и знай. Теперь — точно нет, — он сует руки в карманы и уходит вразвалочку, довольно насвистывая что-то себе под нос. Мирон замечает, что его сигарета дотлела до фильтра и поднимается, чтобы выкинуть ее в урну. Солнце заливает переулок, отражается в окнах домов напротив, и Мирон счастливо улыбается. Надо торопиться — неизвестно, что может учудить Слава, проснувшись в квартире в одиночестве. Точнее, неизвестно, не сбежит ли он тут же, поэтому надо торопиться. Мирон ускоряет шаг, прикуривает и неожиданно вслух произносит нараспев: — В зубах дымится сигарета, привет, мне хорошо, а вам? * Слова песенки всплывают сами собой, и Мирон в душе не ебет, откуда он помнит и как будто даже любит это старье, но продолжает напевать незамысловатый припев всю дорогу.

***

Слава просыпается так неожиданно и резко, словно над ухом какой-то ебаный фашист разорвал гранату: подскакивает на кровати, осоловело озирается и тут же со страдальческим воем падает на спину. Боль в голове такая злая и звенящая, словно вместо нее Славяну, как Франкенштейну, присобачили чугунный таз, и мысли поварешкой стучат по нему — дзынь-дзынь, блять! Одновременно с этим маневром к горлу подкатывает, и приходится буквально скатиться на пол, чтобы успеть добежать до толчка, не заблевав чужую отвратительно чистенькую квартирку. Спустя полчаса его немного отпускает, и Слава даже пытается осмотреться, где оказался. Он все ещё очень туго соображает, да и мало чего помнит, но только не то, что футболка на нем с еврейского плеча, будто даже хранит запах владельца и вообще пиздатая, нужно оставить ее себе. Больше Славе у Мирона дома ничего не нравится — пусто, безлико, как-то мертво и стерильно. Нужно было всё-таки наблевать посреди комнаты — ебнуть антихайпом и революцией этот выхолощенный имперский шик. Быстро устав слоняться, он находит в холодильнике початую бутылку минералки, возвращается с ней в кровать и с подозрением оглядывает соседнюю подушку, словно пытаясь по ее невинному виду определить спал ли Мирон и где его вообще носит. Под ложечкой начинает сосать, хотя сейчас несложно перепутать признаки похмелья с дурными предчувствиями, но Слава почему-то не решается позвонить, только забивает номер в телефонную книгу. Через какое-то время он снова вырубается, но просыпается от звука отпирающего дверь ключа. — Слава? — в комнату заходит свеженький Мирон и смотрит как-то странно: то ли недоверчиво, то ли весело. — Два часа дня, хрена ты спать! — Сделай потише, — почти умоляет Слава, нахлобучивая на голову подушку. — Где ты был? — С Шокком встретился, — Мирон пожимает плечами, делает пару шагов и замирает у кровати. — Больше он к тебе не сунется. А вот и очередная граната, блять! Только Слава уже знает, чем это закончится, поэтому лежит и не рыпается. Без резких движений, руки за голову… — Ну, какого хуя-то, а? — вопрошает он, откинув подушку, не у Мирона — у потолка. — Как, зачем, почему, блять?! Почему ты меня не разбудил? Только не говори, что ты ходил один, еблан конченный, блять! — вся эта срань вырывается из него совершенно против воли. — Все в порядке, — Мирон неожиданно смеется и плюхается рядом с ним на кровать. — Я же говорил, мне он ничего не сделает, как и тебе теперь. — Зарыли топор войны? — Слава смотрит на него с подозрением. — Что ты ему сказал? — спрашивает он так требовательно, как будто имеет на это право. На деле, конечно, когда ты в чужой постели и с разбитым ебалом, выебываться не стоит, но иначе Слава не был бы собой. Он рассматривает Мирона в поисках следов какой бы то ни было агрессии, но не находит. — Вроде того, — кивает Мирон не слишком уверенно. — Сказал, от тебя отъебется, а от меня — нет. — А, ну, пиздато, — кивает Слава, — ждём новый выпуск слезливой мелодрамы от Шокка. Интересно, в какой роли там выступлю я? Глупо ревновать, ещё глупее — дать понять, что ты ревнуешь, но Слава честно заебался ходить вокруг да около. Пусть ему нихуя и не светит, кроме разового перепихона. — Ну, расскажешь мне, — пожимает плечами Мирон, — я его не читаю, не слежу. Понятно, что мне доносят, когда его совсем кроет, но не думаю, что в ближайшее время это будет. Он получил сегодня достаточно. — М-м, ясно, — выдавливает Слава и натягивает на голову одеяло — не хочется, чтобы Мирон видел его перекошенную рожу. Мирон его трогает через ткань — то ли пытается стащить, то ли потрепать. — Как рожа? — спрашивает он неуверенно. Слава в ответ лишь молча высовывает руку с большим пальцем вверх — класс, спасибо. — Есть будешь? Я могу приготовить, — продолжает нудить Мирон. — И у меня охуенный кофе есть и чай из Лондона. Я его не пью, правда. — Чаек давай, — Слава всё-таки вылезает из-под одеяла и снова смотрит на Мирона, развалившегося рядом, — расслабленного, с задравшейся футболкой и полоской света на щеке, потому что штора задернута неплотно. Кажется, тот ещё что-то говорит и морщит свой шнобель, щурится, отчего длиннющие ресницы, отчетливо различимые сейчас, забавно подрагивают, и Слава лишь мычит в ответ что-то нечленораздельное, радуясь, что его стояк под одеялом никто не заметит. — Ок, бери, что надо, — Мирон поднимается. — Белье, полотенце в шкафу, если пороешься в ванной, там и щетка новая должна быть, — сообщает он мимоходом. — Короче, разберешься. — Не парься, глотну чайку и поеду, — Слава неожиданно для самого себя смущается этой милой суеты вокруг себя. Опасности нет, как и нет смысла и дальше утруждать Мирона его обхаживать, хотя очень хочется воспользоваться ситуацией и гостеприимством. — Дела какие-то? — хмурится Мирон. — Очередной баттл? Он, как и всегда, стоит с нечитаемым выражением на умном ебле, и не ясно, хочет ли он, чтобы Слава задержался, или это вежливость напополам с чувством вины. — Какие у меня дела, я же лентяй и балагур, — Слава пытается улыбнуться, несмотря на запекшиеся корочки на губах. — Мешать не хочу, — честно признается он. — Ты не мешаешь, — Мирон как-то странно дергает губой, будто хочет улыбнуться, но передумывает. — В общем, бери, что хочешь, я курить, — он машет рукой и резко съябывает на кухню. Это почти бегство Славу озадачивает, но он решает не зацикливаться сейчас. Не мешает — так не мешает, что он, дебил спорить? Не тогда, когда сам хочет остаться. Выпутавшись из одеяла, он прямо в труселях тащится в ванную, все равно кроме Мирона в квартире никого нет. Однако в коридоре его останавливает пораженный возглас и, обернувшись, он натыкается на застывшую в дверях квартиры лупоглазую девчонку. — Миро-о-он! — орет она, захлопывая за собой дверь и продолжая таращиться на Славу. — Ты ничего не хочешь объяснить?! Славу интересует тот же вопрос. — Сара? — Мирон выскакивает из кухни, как баскетбольный мяч, и пучит глаза еще сильнее, так что теперь родство невозможно не заметить. — Ты что тут делаешь? — выдыхает он ей в лицо дым. — Меня прислали тебе передать закваску, — она демонстрирует явно не легкий пакет. — А ты снова куришь? — Откуда у тебя ключи? — Не заперто было — заходите, люди добрые! Слава чешет пяткой лодыжку и широко зевает. — Здрасьте, — бросает он на всякий случай. — Сара уже уходит, — Мирон, видимо, пытается выдавить свои глаза из черепа, иначе не ясно, чего их пучить еще больше. — Но я… Дверь захлопывается с диким грохотом, оставляя Сару с вопросами по другую сторону квартиры. — Эй! — начинает она лупить по железной поверхности кулаками. — А ну открывай! Иначе я нажалуюсь всем родным! И продам про тебя сплетни в газету! — Не продашь! — огрызается Мирон. — Я хорошо кушаю, так и передай всем, я не пьяный, дома чисто! Стук прекращается, но раздается с упрямым любопытством: — Скажи, как хоть зовут мальчика?! Прежде чем наконец-то слинять в ванную тот самый «мальчик», давясь смехом, кричит вперёд Мирона: — Слава я! И на всякий случай закрывается на замок.

***

Когда Сара и Слава одновременно исчезают, Мирон выдыхает и матерится под нос, рассматривая упавший на свежую футболку пепел с забытой сигареты. Все, как и обычно, идет через задницу. Он тащится на кухню и задвигает в глубь ящика очередную банку от сердобольных родственников. Как и любая «белая ворона», а точнее, «паршивая овца» в семье, Мирон не афиширует свои родственные связи и отношения с ними, но Славе, разумеется, везет. Ждем твиттов про закваску для Оксаны, блять. Мирон на автомате делает тосты, варганит кофе и ставит на стол все подряд, не зная, что едят в «Антихайпе» кроме пива и пельменей. Впрочем, у него самого тоже негусто. Чаще он ест не дома, а для гостей заказывается что-то из доставки. Слава полощется в ванной, и Мирон хмурится, размышляя о том, как поступить дальше. Можно, конечно, предложить провести время вместе, но это даже мысленно звучит совершенно уебищно. «Как из твиттера районной давалки», вот уж точно. Если бы только можно было знать, что происходит в голове у Славы и не надоела ли тому вся эта движуха, что постоянно происходит вокруг Мирона. Но ответов на этот и другие вопросы пока не находится. Остается только курить и пить кофе. — Поможешь заклеить морду? — Слава снова в одном белье беспалевно заваливается на кухню — как у себя дома, честное слово. На подбородке виднеется коряво присобаченный пластырь, а с мокрой башки ещё капает через раз; Слава тут же цапает со стола тост и, толком не прожевав, комментирует старания Мирона: — Из тебя вышла бы отличная еврейская жёнушка, у меня аж аппетит проснулся, хотя с утра я заблевал весь твой золотой горшок. Мирона так и подмывает сказать ему, чтобы тот прикрылся, но это наверняка породит только больше веселья и троллинга, поэтому он с максимально похуистическим выражением лица находит новые пластыри и подходит к нему. — Надо бы обработать, — замечает он, рассматривая Славу и надеясь, что это не напоминает ничего, кроме врачебного интереса. — От синяков, — добавляет он для веса. — Можешь просто послюнявить, я так всегда делаю, чтобы заражения не было, — нарочито серьезно сообщает Слава, но тут же переводит тему: — Будут проблемы? Кто это хоть, сестра? — Троюродная, — Мирон поджимает губы и начинает клеить, — никаких проблем. Здесь корочка уже, — комментирует он, — ее главное не содрать, тогда без рубца заживет. Остальное — синяки и гематомы. Можно просто кремом помазать, чтоб быстрее сошли. И да, у меня есть большая еврейская семья, которая меня презирает, — он широко улыбается, — можешь начинать писать дисс. — Да ладно, мне тоже предки присылают жратву из дома, че такого? — пожимает плечами Слава. — Только недавно забирали с Ванькой с поезда передачку весом в двадцать кило. Еле доперли, — вздыхает он как-то отстраненно, словно сам потерял мысль, а Мирон чувствует чужую руку у себя на бедре. Он дергается и резко лепит пластырь, что держал в руке. — Ага, — говорит Мирон, не понимая, надо ли как-то реагировать на это или сразу раздеваться, потому что уж ломаться он явно не собирается. Но Слава осторожно сцепляет руки у него под коленями, тянет Мирона на себя и, уткнувшись подбородком в живот, проникновенно смотрит вверх со своей милой придурочной улыбочкой. Вкупе с побоями это смотрится совсем уж по-неправильному трогательно: славины злой беспринципный язык и безбашенность с такими нежными жестами совершенно не должны сочетаться. Но, как ни парадоксально, они сочетаются. Ему идёт вся эта противоречивость, вот точно, бойкий и ласковый, точнее уже не скажешь. — Гандон ты, Мирошка, — между тем как ни в чем не бывало громогласно заявляет Слава. — Топ-панч, — фыркает Мирон. — Что на этот раз? — он выгибает бровь, старательно игнорируя интимность их положения сейчас. — Хуевый баттл-рэпер? Хуевый чел? Хуевый хозяин хаты? — Хуевый бойфренд, — фыркает Слава. — Мне каждый раз, чтобы с тобой увидеться, придется по роже огребать? — Я все уладил, — Мирон предсказуемо злится: он уже не хочет чувствовать вину, и так хватило нервотрепки за последние дни, к тому же у Славы самого хватает грехов. — Чтобы увидеться, люди используют обычно более традиционные способы, — сообщает он сердито. — Ну, теперь-то у меня номер есть, я тебя заебу звонками, — Слава закатывает глаза, но Мирона не отпускает, хотя наверняка чувствует, как тот напрягся. — Я скучал, а ты гандон, — снова припечатывает он и словно примирительно трется не пострадавшей щекой о футболку. — Давай просто обсудим сразу всю ту хуйню, которую ты обо мне думаешь? Что тебе всё-таки не совсем поебать на меня, я кое-как уяснил. А вот к этому Мирон вообще нихуя не готов. То есть, понятно, что, наверное, такой разговор крайне нужен и вообще — это по-взрослому и правильно, но вот только он такое не умеет, и то, что это предлагает Слава, не только удивляет, но и откровенно пугает. Это же Слава — антихайп и похуизм, какие разговоры?! Вероятно, вся гамма эмоций отражается сейчас на его лице, и Мирон тут же заставляет себя принять максимально пафосный и равнодушный вид. Непонятно, зачем. А еще непонятно, что отвечать Славе на этот вопрос, потому что правду точно нельзя, а врать не хочется. — Что я думаю? — по-еврейской традиции отзывается он. — А ты что думаешь? Слава начинает по-идиотски гыкать. — Думаю, как же легко тебя развести! Видел бы ты свои сложные щи! Я нормальный пацан, хоть и пидор, мне бабские разговоры не всрались. Мирон понимает, что вспыхивает сейчас реально как баба и тут же резко вырывается из его рук. — Придурок, — бурчит он не слишком злобно, скорее, чтобы скрыть растерянность. Да уж, это было эпически глупо, уверовать в то, что Слава собрался на полном серьезе обсуждать их дальнейшие перспективы на «долго и счастливо». Он же настоящая девочка-пиздец, даром, что мужик под два метра ростом, какие там разговоры! Мирон садится за стол и снова прикуривает. — Кто знает, кроме Шокка? — спрашивает он, сам не зная, зачем. Нет, репутация, конечно, важна, но, можно подумать, он сможет хоть как-то помешать Славе написать твитт про еблю с Оксаной, если тому этого захочется. Слава вместо ответа пару секунд задумчиво пялится на свои руки, после чего тянет их через стол и буквально сует Мирону под нос, растопыривая пальцы. — Вот сколько! Мирон смотрит на них скептически и выставляет указательный: — Охра, — он смотрит с вызовом. — Ванька, — Слава возвращается к надкушенному тосту и, разбрасывая крошки вокруг, вещает: — И то, он сам допер. Правда, думает, ты меня трахнул. — Ха-а-а, — Мирон откидывается на спинку стула и заливисто хохочет. Это его настолько веселит, что он не может остановиться и даже утирает выступившие слезы. — Вот так-то, Славчик, можешь меня хоть как выебать, общественность все равно поставит лайки мне и скажет, Окси крут! — Я нарочно делал вид, что жопу берегу и хожу кое-как, чтобы от тебя подозрения отвести, скот неблагодарный, хули ржешь? — Слава пытается шутить с серьезным еблом. — Какая щедрость, — Мирон закатывает глаза. — Значит, Вани у нас хранители тайны, как символично! — объявляет он патетично. — Мне подходит. — А что насчёт остальных мушкетёров? — вспоминает Слава. — Им-то ты как объяснил все эту хуятину? Что мы закорешились? — Времени объяснять не было, — качает головой Мирон, — тебя доставать надо было. Думаю, Охра им объяснил без всех подробностей. Мирон пожимает плечами. Друзья поймут, за это он переживает меньше всего. — Короче, нихуя это уже не секрет! — непонятно, с какой эмоцией это сказано, но Слава на какое-то время затыкается, уткнувшись в телефон. — Ебать я красавчик, — спустя пару минут присвистывает он, нарыв слитые фотки. — Кровь, мясо, прям Бандитский Петербург, как ты любишь. — Поорут и успокоятся, — Мирон кривится. — К тебе больше народу придет посмотреть на разбитую рожу на концерте, будут спрашивать. Мне все это знакомо. Он застывает и смотрит на Славу. Тот, несмотря на синяки, выглядит на удивление милым, даже каким-то невинным, что ли. Это все его странное поведение — оно сбивает с толку. Только Слава может крыть матом всех и вся без разбора и без жалости, а потом смущенно улыбаться, тискать котиков и даже краснеть. Вот и сейчас он сидит побитый и растрепанный, улыбается то задорно, то несмело, и у Мирона предательски сжимается все внутри при одной мысли о том, что еще могут сотворить с таким вот Славиком за пределами квартиры. И дело не в Шокке. Начистить ебальник этому выебистому дурню наверняка хотят очень многие, а Слава не видит берегов, и Мирон не представляет, как помешать этому. Хоть не выпускай из квартиры, блять! Вот только Слава не из тех, кто будет сидеть и не высовываться. Только не он. Мирон качает головой, не понимая, как он умудрился так быстро и так опасно вляпаться. Пока Мирон предается рефлексии, Слава доедает тост, залпом выпивает чай (кто так делает вообще?!), вытирает руки о трусы, хватает со стола несколько пакетиков того самого дорогого английского чая и резко подрывается. Пока он одевается и возится в прихожей, Мирон отчаянно пытается придумать способ задержать его хоть ненадолго и не выглядеть при этом жалко. Ничего не выходит, и уже в дверях он выговаривает дебильное: — Не нарывайся больше, не маленький же. Слава на это усмехается и неожиданно берет его лицо в ладони: он целует — торопливо, но чувственно — и через секунду уже сбегает вниз по лестнице. Так быстро, будто украл этот поцелуй. Мирон закрывает дверь и приваливается к стене с тихим стоном. Все это совсем неправильно и херово, и с этим надо завязывать немедленно. С мыслями, фантазиями, ебучими чувствами, что размножаются, как опухоль и, похоже, хотят сожрать Мирона изнутри по всем законам природы. Это Слава может себе позволить так целоваться и веселиться без конца. Он не маниакально-депрессивный тип с расстройствами, зафиксированными в медицинской карте, у него нет на кону тура всей жизни, нет тонкой душевной организации и отчаянного романтика, спрятанного очень глубоко под панцирем. Славе можно играть в новую стадию отношений с Оксимироном-гандоном только потому, что ему так веселее жить. Мирону нельзя, потому что ничем хорошим это не кончится, потому что уже херово от того, что Слава ушел. Телефон брякает, сообщая об обновлении: Гнойный объявляет миру, что он «УЖЕ ВЫПИЛ СВОЙ ЧАЙ ТАК ЧТО МОЖНО НЕ КОНЧАТЬ».