Последний билет

Чонин громко кашляет, но всё же вновь открывает дверцу и подбрасывает пару осиновых поленьев. Старая печь совсем не топится: дышать получается через раз — в лёгкие забирается едкий дым, оседает на рёбрах. Чонин точно знает, что быть такого не может, но готов поклясться — тот поступает по венам прямиком в сердце. Оно начинает биться ещё чаще, когда к нему сзади подкрадывается Кенсу и упирается своим подбородном на плечо. — Ну её, может? Чонин поднимается первым и перехватывает его тонкое запястье, заставляя следовать за собой. На расправленный хлипкий диван они падают вместе и тут же смеются от громкого скрипа пружин. Кенсу жмётся ближе, зарывается длинными пальчиками в чужие отросшие волосы и тихонько поглаживает. Чонину остаётся только наслаждаться ненавязчивыми ласками и прикрыть глаза от наивного удовольствия. Ему никогда не снятся нелепые кошмары, лишь воздушные замки, прошлое, искажённое до неузнавания, и Кенсу. Ночами он прыгает от брюзжащих критиков до первого в жизни урока математики, тут пустой желудок и кричащая мать. Этой зимой ей потребовалось ровно десять минут, чтобы собрать все его пожитки и выкинуть их на улицу. Чонин прекрасно понимал и её и своих младших братьев — Тэ часто истерил, начинал брюзжать слюной, требуя себе личное пространство. Готовится к экзаменам сложно, морально и физически, поэтому Чонин пиздует на все четыре стороны, главное — куда подальше. С Кеном они знакомы довольно долгое время. До очень спокойный, понимающий, и главное — неравнодушный. Встретились впервые ещё в десятом классе, благодаря общим знакомым, быстро разговорились и постепенно начали приближаться к той тонкой грани, отделяющей ещё не ставшую крепкой дружбу от недолюбви. Чонин сочинял ночами приключенческие рассказы, выдумывал интересные метафоры и перебирал эпитеты в поисках чего-то совершенного. Они были как хороший и плохой коп, где роль добряка навечно отдана До, а себя хочется наказывать. Казалось, Кенсу не замечал ни кривого почерка, ни раздражающей инверсии, ни трогательно дрожащего голоса Кима, озвучивавшего для него строчку за строчкой. Чонину всё сложнее, в помещении становится душно, а он ещё и слова проглатывает. Он дёргается и ловит удивлённый взгляд — слушают его внимательно. Длинные ресницы едва подрагивают, и тогда голос окончательно срывается. Чонин никогда прежде не представлял да и не интересовался особо, насколько отзывчивым может быть чужое тело. По бледной коже вновь идут крохотные мурашки — Кенсу стонет сильнее и резко хватает ртом воздух, стоит только провести пальцем по головке. Чонин знает, что первый блин всегда комом, но До нежно гладит его по мокрым волосам и заверяет, что это не так. Говорит, что всё будет хорошо, хотя сам, кажется, перепутал любовь с чем-то другим. Громкий хлопок двери заставляет вздрогнуть не только Чонина, но и его мальчика, который, видать, тоже заснул и теперь беспокойно сопит. Ким тут же усмехается, ведь Кенсу не любит глупых прозвищ, и вообще на год раньше родился. Но именно Чонин в свои двадцать два чувствует себя старшим, не только среди них, а в этом грёбанном доме, куда его привел Кен, когда мать окончательно слетела с катушек и выкинула сыночка на улицу, как безродного щенка. И пусть это чудовищно и неправильно — называть временный приют такими словами, но лгать получается плохо. Домик старый, построенный по всем существовавшим в то время традициям и соответствующий возможностям. Кенсу было пятнадцать, когда его родители заживо сгорели, и он изо всех сил старается забыть день, в который старшая сестра чуть ли не с воем и истерикой выгоняла социальные службы вон, лишь бы оставили Кена в покое. Самой едва двадцать, худющая, да лицо, как белый лист. Опеку оформили на соседскую бабушку и вполне на законных основаниях заботились о ней до самой смерти. Это случилось, когда Кенсу уже спокойно продавали шампанское и перестали подозрительно оглядывать перед тем, как вручить пачку сигарет. Скоро их будет четверо — Кенсу, Джуна, её хамоватый муж и совершенно чудесная дочка, до появления на свет которой месяца три, а она уже руководит окружающими, да и Чонин сбоку припёку. Джуна всегда мило и мечтательно улыбается, чувствуя, как ребёнок начинает возмущённо или же, напротив, радостно пинаться, и вторит каждому его движению. Смеется, что попсовая музыка совершенно не нравится малышке, а вот классика — самое оно. Именно поэтому по субботам у них два часа Чайковского и Штрауса. — Какого хера? Ну и запашина! Хунг из второго поколения иммигрантов, довольно крупный и упёртый мужчина, доказывающий словами и поступками, что такие имя дано ему не зря — ужасно мужественный, без сомнения. Он имел дурную привычку ходить с зубочисткой во рту, пользовался исключительно шипровыми ароматами и имел всего пару любимых кроссовок, покупавшихся неизменно у одного продавца-иранца с рынка. Громко шаркая стёртыми подошвами, он подошёл к окну и дёрнул дверцу форточки на себя. Чонин, всё ещё помятый после сна, перехватил кружку покрепче и прислонился плечом к косяку. Вода была совершенно невкусной, и ему ещё предстояла пробежка до ближайшей колонки. — Чего тебе, пидор? Дай пройти, — рыкнул тот как можно более грозно и, переступая через порог, намеренно толкнул его. — Хунг, милый, устал? — из соседней комнаты показалась Джуна и смазано чмокнула того в щеку. Мужчина слегка поморщился и скрылся в ванной, не забыв хлопнуть дверью. — Чонин, ты как? У тебя смена в восемь начинается? Чонин, казалось, совсем не замечал всей тяжести коробок. Работал он всегда на ура, цеплялся за любые возможности получить лишнюю денежку, брал дополнительные смены, если ему позволяли. Хозяйка ресторанчика вообще была очень хорошей женщиной под семьдесят, но бегала куда лучше своих ровесников. Она постоянно твердила, что ему прямая дорога в официантики, но Чонин предпочитал дышать пылью тесного склада. Но позавчера он всё же согласился на эту авантюру и, надо сказать, произвёл тот ещё фурор, да и чаевые довольно неплохие. — Я же тебе говорила, — довольно протянула хозяйка, — шустрей! Чонина, впрочем, не покидало ощущение того, что он торгует собственной жопой. — Я завтра уезжаю на смену, буду через месяц, — как всегда спокойно рассказывал за ужином Хунг. Кенсу часто шутил, когда они с сестрой оставались дома, о том, что он мог и рождение дочери пропустить, работая этой чёртовой вахтой. — Разбудишь меня в шесть. — Только не забудь ключи оставить, будь добр, — попросил его До, прежде чем тот убрался из-за стола. — А ещё чего тебе оставить? — тут же оскалился мужчина, но, словив на себе взгляд жены, остепенился и, издав тихий смешок, кинул связку на стол. — Держи, педик. Хунг весьма мужественный, образцовый самец и глава. А ещё он гомофоб, открытый и не представляющий ни на секунду, что это не самое лучшее качество — позиция в обществе, которую так активно навязывают по тв. — Какого чёрта он здесь делает? Я не сяду за стол с этим педиком! — Педерастам скоро и в армии не надо будет служить. Обязательно жопу подставлять, чтобы попасть в ваши ряды? — Воды до завтра не хватит. Сходите на колонку, кто там из вас женщина. Кен через полтора года закончит экономический — Чонин уверен, что на красный диплом, не иначе. До всегда сидит за своими научными книжками допоздна, пока не заболят глаза, безбожно растирает их и вновь продолжает, строчку за строчкой. Его сестра приятно улыбается и просит помочь, хоть и поначалу чувствовала себя виноватой из-за того, что отрывает от работы. Чонин смеётся, выходит во двор, ведь с дровами более некому справиться, да и боится за свою жизнь — Кенсу ненавидит, когда его нарекают тонкой натурой. Чонин всё чаще откладывал писанину в долгий ящик, последнюю тетрадь и вовсе потерял где-то посреди чужого хлама. Слова вроде «вдохновения» и «окрыления» всегда высмеивались им, ведь сваливать на настроение всё куда проще — а это просто руки из жопы, корявое построение предложений и банальнейшие сюжеты. Кенсу же бесконечно любил эти сравнения и упорно настаивал на том, что чониновская муза бухает второй месяц, ложится под каждого второго поэта, и пора ей уже брякнуть, чтобы не притащила трепак какой-нибудь. Лечи её потом, суку неблагодарную, потакай капризам и пиши ночь напролёт, словно приход словил. Дело лишь в том, что с каждым днём Чонин всё больше тухнет, гниёт изнутри. С одной подработки на следующую, полуторачасовая поездка в другой конец города, встретить Кенсу, растопить печь, порядком подзаебавшую. — Вот ты вроде нормальный парень. Ну, мелкий, хоть и с генетикой хорошо должно быть. Ты в кого такой, а, выродок? — Чтобы к ребёнку, блять, не прикасался. Увижу — руки загребущие прямо по локоть затолкаю. Да тебе и не страшно уже, не привыкать ведь? — Знаешь, я давно перестал слышать, что он говорит. Это не более, чем слова, — приглушённо рассказывает Кенсу, когда свет в доме потух. — Вот доучусь, и уедем куда подальше. Мне это имущество и даром не нужно — того и гляди, разваливается на глазах. Сестру бы ещё пристроить к хорошему пареньку, да она, дурёха, вцепилась в этого мудака. И да, ты ведь знаешь, что мы всё переживём, м? Бросишь писать, ну и пусть — это не конец. Время, творчество, желание открывать по утрам глаза — всё катится в ебеня. — Сюда подошёл! — орёт во всё горло Хунг. Стоять у него получается едва ли, но он упрямо держится. Чонин побелел, как только увидел в его руках двустволку. — Я тебе сказал, блять! На Кенсу нет лица, он смотрит лишь на сестру и умоляет её уйти и запереться в комнате. Та его, естественно, не слушает и пытается вставить пять копеек в поток пьяной речи, в итоге получает своё — Хунг грубо толкнул её и следом захлопнул дверь, чтобы не мешала вершить правосудие. — Заденешь сестру — больше не увидишь. Никаких «ещё раз», ты уже исчерпал свой нулевой лимит, — Хунг на это сразу скалится, и напряжение разрезает громкий выстрел. Штукатурка сыплется на пол, сердце падает туда же. Чониновский кулак встречается с обезображенным гримасой лицом. Ружьё отлетает в сторону Кенсу, и тот нисколько не медлит — хватает сразу же и бежит на улицу, лишь бы убрать куда подальше. Чонин бьёт под дых, под колено, по лицу, не скупиться, за каждое слово, каждый брезгливый взгляд. Хунг поначалу принимается истерично смеяться, но вскоре у него получается лишь орать матом. Когда у него изо рта начинает хлестать кровь, вместе со звуком хлопнувшей двери в комнату влетает Джуна и замахивается на Чонина схваченными со стола ножницами: — Вон! Не шучу — я подам на тебя в суд, изверг, блять! Визжала она очень долго — голос было слышно на три двора вперёд. Повторять дважды не нужно, достаточно и одного раза, чтобы убедиться в том, что мир ебнулся. Чонин побрёл вдоль по улице, не особо задумываясь о том, что куда, зачем. Вскоре он опустился на грязные ступеньки какого-то бара, и компания не заставила себя долго ждать. — Скучаешь, красавчик? — к созерцанию грустной картины мира присоединилась какая-то скучающая барышня, от которой не хило так несло табаком. На хрупком запястье была куча металлических браслетов, при каждом движении они гремели, как у какой-нибудь проезжей цыганки. — Ну давай, кукусик, не хандри. Всё наладится. — Только не теряйся, ладно? — Кенсу не может найти себе места и постоянно переступает с ноги на ногу. Новая приятельница Чонина медленно хлопает глазами, пытаясь понять, к чему это он. — Я поговорю с ней, ты же знаешь, это Джуна. Она хоть и вспыльчивая, но ты ей нравишься. Через два часа светает, и Чонин, ни жив ни мёртв, поплёлся на работу. Хозяйка застала его у чёрного хода, дремлющего беспокойно. — Можешь переночевать на складе, там где-то, помню, лежала раскладушка. Плед я тебе принесу, чтоб холодно не было, — она вздохнула и коротко погладила его по волосам. Чонин готов поклясться, что в этом мимолётном жесте было куда больше ласки, чем в словах его матери. — Бедный мальчишка. Чонин не считал себя бедным, оставлял эту гаденькую жалость для бездомных котят и погорельцев. Вечером Кенсу приносит ему сетку со всеми вещими, что удалось раскопать среди хлама. Он не улыбается, лишь чувствует себя виноватым. — Прости. Ей нужно успокоиться. Чонину не за то прощать, он тянет парня на себя и долго обнимает. Кенсу трясёт, но он упорно продолжает молчать. Кен приходит на следующий день, извиняется, теряется и убегает обратно. Так продолжается две недели, после чего встречи стали проходить гораздо реже и короче. Чонин его хвалит за то, что стал рассуждать адекватнее, задвинул чувства подальше, ведь так легче воспринимать реальный мир. Спустя месяц он видит Кенсу со статной девушкой, которая немного выше того. Она громко смеётся, обнажая ровный ряд белых зубов, и учится стрелять по шарикам. Да, Кенсу выбрал свою сестру, и это самое правильное, что он мог сделать в данной ситуации. Ким постоянно одёргивает себя, уверяет, что ждать не стоит, но где-то там в своей противной дрожащей душонке надеется на предложение встречаться тайно, скрываться, как в средневековых романах. Кенсу смотрит в глаза и уверенно проходит мимо. Чонин гордится своим мальчиком.

ххх

Чонин лыка не вяжет, падает на асфальт не специально, просто летит по инерции — запнулся за камень. Августовская ночь тёмная, небо хмурое, ни одной звезды не видать. Рядом притормаживает какая-то тачка, не самой последней модели. — Эй, мэн! Тебе как, удобно? В луже сидишь. Весь следующий год Чонин собирает разбросанные носки по чужой квартире, тихо ругается себе под нос и ходит на цыпочках, а то, не дай бог, разбудит ещё этого неряшливого мерзавца. Ким вывалился на кухню и включил небольшой светильничек — так работать со статьями было удобнее. Дышать стало легче, третий роман завтра поступает в продажу.