«— Да это же бунт! — Нет, государь, это революция» — такой диалог произошёл между Людовиком XVI и его подданными, когда он узнал о захвате Бастилии
Саундтрек: Ramin Djawadi — Light of the Seven
В первые июльские деньки по городу пробежала волна слухов, что король созывает войска к Версалю и Парижу, и что численность их превышает двадцать тысяч. Военные, уже стоявшие в столице, были заменены швейцарскими, немецкими и фламандскими. Свои, французские, были ненадёжными. Командовали иностранными войсками иноземные командиры, не знавшие любви к Франции и готовые стрелять в кого угодно за звон монет. Монет, которые будут собирать с народа. «Мы платим солдатам за то, чтобы они нас защищали, а не за то, чтобы они разрушали наши очаги», — восьмого июля Национальное собрание во главе с Мирабо составило петицию, в которой просило короля отозвать из столицы войска, в первую очередь иноземные. Но король отклонил просьбу, уверяя, что войска служат для защиты честных граждан от грабителей. Все эти новости каскадом сыпались на меня с утра до ночи, ведь политика и сорта вин — единственные темы, на которые рассуждали посетители лавки. И как бы сильно мне ни хотелось не обращать на всё это внимание, реальность была слишком давящей. И даже оглушающей, ведь по городу сновали толпы громких протестующих. Единственной надеждой всех граждан был Неккер. Министр финансов Неккер был крупным банкиром. Король не единожды прибегал к его помощи в тяжкие времена. Неккер снискал популярность в народе за то, что предлагал сократить расходы двора. Он же приложил немало усилий, чтобы убедить короля в необходимости созыва Генеральных штатов. А недавно прибег к крайней мере — договорился закупать хлеб за границей. Но пока хлебные лавки были пусты, а народ продолжал бушевать. Двенадцатое июля. Париж был взбудоражен новостью о том, что их идола отправляют в отставку. Король уволил Неккера. Финансисты и дельцы закрыли биржу, патриоты осознали, что король ищет предлога распустить Национальное собрание. А между тем Неккер по приказу короля уже покинул Париж и, оставив суету позади, отправился в Бельгию. На его место назначили де Брейтеля. Того самый барона де Брейтеля, который еще недавно похвалялся перед Марией-Антуанеттой, что сожжет Париж, если понадобится. Я сидел в Пале-Рояле вместе с Леоном, слушая разговоры вокруг. — ...на одни свечи Мария-Антуанетта тратит сто пятьдесят семь тысяч франков в год. И огарки тоже не пропадают! Они идут в пользу ее любимой камеристки, и той это приносит чистого дохода пятьдесят тысяч франков в год! — А из Бастилии торчат пушки! Пушки, Карл! Среди людей ходили самые разные разговоры: некоторые лишь обвиняли власть во всех грехах, некоторые уже собирались бросаться на амбразуру ради свободы. Мне порядком это надоело. — Говорит Камилл Демулен! — раздалось в толпе. Демулен вскочил на скамейку, кругом него уже столпились люди: лавочники и стряпчие, купцы, ремесленники и рабочие — здесь собралось всё Третье сословие. Демулен говорил взволнованно, горячо, чувственно и увлекательно, хотя и слегка заикался. Парижане, терпение которых было на исходе, с радостью внимали ему. — Граждане, нельзя терять ни минуты! — заявил Демулен. — Увольнение Неккера — это набат, который предупреждает патриотов о готовящейся против них Варфоломеевской ночи. Знайте же, сегодня вечером швейцарские и немецкие батальоны выйдут с Марсова поля, чтобы покончить с народом, который уже не хочет скрывать своего недовольства! Для большего эффекта Демулен помолчал, затем продолжил с новой силой: — Нам остается один путь к спасению — самим взяться за оружие! К оружию! — вскричал Демулен. В моих руках дрожал лишь кремневый пистолет с пулями и горсткой пороха, что вызовет искру пламени. Пламени, что сожжёт Париж. — Но прежде для опознавания друг друга мы должны установить какой-нибудь отличительный знак, — продолжал Демулен. — Выбирайте, какой цвет вам по душе? — Зеленый! Зеленый! Цвет надежды! — грянул хор голосов. — Друзья, сигнал подан! Я вижу устремленные на меня глаза полицейских и их соглядатаев. Но живым в их руки я не дамся. Вот, смотрите! — Демулен вытащил из карманов два пистолета. — Берите пример с меня! К оружию! Толпа зашумела. Зашуршали и деревья, с которых сотни вытянутых рук срывали зеленые листья, превращая их в кокарды. На сюртук Демулена какая-то женщина прикрепила розетку из зеленой атласной ленты. Еще немного, и не осталось в Пале-Рояле человека, не украшенного либо зеленой розеткой, либо ветвью, приколотой к шляпе или поясу. — Красиво, правда? — улыбнулся Леон, прикалывая сорванный лист мне на рубашку. — Красиво, — кивнул я и, воспользовавшись общим замешательством, отвёл Леона в сторону. Мы укрылись за колонной. — Просто хотел побыть немного с тобой, прежде чем... Всё это начнётся, — объяснил я. — Вот разберёмся со всем этим бардаком, и у нас будет предостаточно времени друг на друга. Уедем из Парижа, поселимся на берегу моря... — мечтательно пролепетал Леон. — Всё как ты хотел. Я зачарованно смотрел на него, не в силах отвести взгляд от аквамариновых глаз, мечтательно возведённых ко хмурому небосводу. — Сэм... Если там что-то случится... — Не случится, — оборвал я. — Не хочу об этом. Даже не начинай. Леон медленно, словно под водой, протянул руку и отодвинул вьющиеся тёмные прядки от моих глаз. Я поджал губы и зажмурился. — Ты боишься? Да, отдаться соблазну. Отвлечься. Размякнуть перед столь важной задачей. Потерять голову. Я боялся. Но Леон прильнул ближе, аккуратно выводя на моей щеке невидимые узоры. Успокаивало. Неспешными движениями он повёл по животу другой рукой, поднимаясь к груди, задерживаясь там на миг, затем уходя выше, к плечу, ныряя за него, к лопаткам, к талии. Монстр внутри сжал моё сердце в кулак, и оно забилось чаще, отчаянно пытаясь выкарабкаться из мёртвой хватки. Я не замечал ни холодный ветер, пляшущий в волосах, ни коварный страх, ядом расползающийся по всему телу, — ведь на душе было как никогда тепло. Он смотрел на меня затуманенным взглядом через полуприкрытые глаза. Лёгким движением оказался у моего лица, соприкоснулся кончиком носа с моим, заворожил согревающим дыханием. Пока одна его рука оставалась на талии, вторая нашла мою руку и переплела пальцы. Свободной я обнял его за широкие плечи. Я почувствовал сладкий вкус манящих, соблазнительных губ; пальцами провёл по бакенбардам, спустился к шее, мягко обхватил её. Рука на талии сжалась, поцелуй углубился, но в нём не горела страсть. В нём грустила нежность, как бы прощаясь, но обещая непременно вернуться. Я забыл о революции, забыл о войсках и оружии, о народе... Всё это маячило вдалеке, а я больше не тревожился. Земля ушла из-под ног, монстр внутри обратился в жаркий пламень, красящий лицо и щёки, сжигающий всё внутри. Я покинул этот мир, оказался в раю. Жаль, что ненадолго. — Леон... — мой голос дрожал. — Не лезь под пули, — только и смог я выдавить из себя. Стоило сказать, как я люблю его, как дорожу, но... Я не смог. — Не полезу. Всё будет хорошо, Сэм, — он гладил меня по шевелюре, перебирая густые пряди. Я лишь надеялся, что он понял мои чувства без слов. Наверное, мне не стоило верить столь наивному заявлению. Но я поверил. Иначе можно было сойти с ума. Я смотрел ему вслед. Усмехнулся пятну на рукаве — такая неидеальная деталь в идеальном образе.***
Это продолжалось уже в течение более двух недель, с тех пор, как люди короля прибыли в Париж с целью подавить беспорядки. После бунта в тюрьме Аббатства улицы Парижа были заполнены вооруженными людьми. Тринадцать тысяч из них присоединились к народной милиции, и они кочевали по районам в поисках оружия, их призывы становились все громче и громче, а раздавались чаще. Этим утром они достигли своего пика. В первые часы утра милиция штурмовала Дом инвалидов, в результате чего получила в свои руки ружья, десятки тысяч ружей, судя по всему. Но у них не было так нужного всем пороха. Где же можно было его найти? Бастилия. Вот куда все спешили рано поутру четырнадцатого июля тысяча семьсот восемьдесят девятого года. Не лучшее место для визита. Оглядевшись, я осознал, что все окружающие делятся на две группы. К первой относились те, кто готовился к неприятностям и старался уберечь себя, семью и имущество от грядущих ужасов. Вторая группа эти ужасы намеревалась воплотить в жизнь. Что отличало группы? Оружие. Вторые несли оружие — я видел вилы, топоры и пики, которыми они размахивали в воздухе. Шепот превращался в рокот: где мушкеты? Где пистолеты? Где порох? Париж и сам стал пороховой бочкой. Возгласы «за свободу!» перемешались со смехом и криками кучки возбужденных животных. Лошади фырчали, ведомые испуганными кучерами через переполненные улицы. Пастухи пытались отогнать глупый, испуганный скот в безопасное место. Вонь свежего навоза повисла в воздухе, но не только она наполняла сегодня Париж. Запах восстания. Нет, не восстания. Революции. Баши и крепостные стены Бастилии приближались. Толпа замерла, закричала. Откуда ни возьмись притащили телегу, полную мушкетов, тут же летящих в толпу протянутых рук. Царило веселое, даже праздничное, настроение. Меня радость не захватила. Я проталкивался через ряды плотно стоящих людей, пропуская мимо ушей проклятия. Толпа немного поредела, но теперь вдоль дороги стали выкатывать пушки. Этим занимались мужчины, некоторые из них были в форме, другие в одежде партизан, и на мгновение я задался вопросом: «Что происходит?», пока не раздался крик: "Французская Гвардия с нами!" В забегаловке я не раз грел уши и слышал сплетни о солдатах, предавших своих командиров; поговаривали, что мужские головы насаживали на пики. Вблизи стоял хорошо одетый джентельмен. Мы обменялись быстрыми взглядами — в его глазах блестел страх. Он думал о том же, о чём и я: как далеко зайдут революционеры? В конце концов, их мотивы была поддержаны многими дворянами и представителями других сословий, даже сам Мирабо был аристократом. Но значило ли что-нибудь в перевороте? Я нашёл отца в толпе и зашагал с ним вровень. — Я горжусь тобой, — лишь вымолвил он. Ох, эта Бастилия! Её упоминали во всех наказах, требуя немедленного уничтожения крепости. Когда-то она защищала Париж от чужеземцев и феодалов, но при последних королях стала оплотом монархии, символом произвола. Как ненавидели ее все, кто собрался сейчас для того, чтобы ею овладеть, сокрушить, не оставить камня на камне!.. Пока же она твёрдо стояла, всем своим видом внушая величественность. Величественность, которую необходимо было сокрушить. Восемь её мрачных, тяжелых башен высились, взирая на Париж. В башнях на большом расстоянии друг от друга были пробиты узенькие оконца, почти не пропускающие света. Верхушки башен смотрели в небо красиво вырезанными острыми зубцами. На входе в крепость стояла передовая караульня, в которой днем и ночью сидел часовой. Все ворота охраняли часовые. Кроме того, в Бастилии был двор для прогулок заключенных и множество разных строений, переходов и галерей, в которых впору было заблудиться и тому, кто был здесь своим человеком. Вот какова была Бастилия! Вот что предстояло сокрушить французскому народу! И мне в том числе. — А комендант-то выставил пушки. Глянь, торчат из всех бойниц! И в самом деле, угрожающие жерла пушек на башнях крепости смотрели прямо на Сент-Антуанское предместье. Де Лоне, комендант Бастилии, еще не решался вступить в открытую борьбу с народом. Узнав от своих дозорных, что люди всё прибывают к крепости, он отпустил делегатов, с которыми битый час вёл переговоры, пообещав убрать пушки. Однако остальные требования выполнить отказался. Между тем де Лоне отдал приказание не убрать пушки, а лишь отодвинуть их в глубь амбразур, чтобы успокоить осаждающих. Пока велись переговоры, народ внизу роптал: — Сдавай Бастилию! Этого жаждет народ! — Солдаты, спускайтесь вниз! Идите к нам! А толпы все прибывали. Людской поток вплотную подошел к Бастилии. Один из протестующих поднялся на крышу парфюмерного магазина и, схватившись за цепь, удерживающую подвесной мост, принялся резать ее. Когда мы оказались перед Бастилией, он завершил работу. Мост рухнул, грохоча так, что дрожала вся площадь. Мост упал на человека, стоящего внизу. Человека, которому не повезло оказаться в не то время в не том месте; в один прекрасный момент он стоял на берегу рва, размахивая мушкетом и отталкивая тех, кто пытался открыть подвесной мост, а в следующее мгновение уже исчез в тумане крови и переплетения конечностей, выступающими под ужасными углами из-под моста. Гибель этого несчастного была ничто по сравнению с ликованием в честь открытия подвесного моста. В следующий момент толпа начала затоплять внешний двор Бастилии через открытый подвесной мост. Де Лоне, решив, что пора кончать с мятежниками, дал команду: — Залп! Ряды поредели. Упали первые раненые. Клуб дыма, словная сдутая пудра, медленно рассеивались, обнажая кровь на земле. Залп смутил нападающих — как никак, почти все они были неопытными воинами, вступившими в первое в жизни сражение. Они отпрянули, пытаясь укрыться от выстрелов. Однако вскоре паника прошла, и все, у кого были ружья, застреляли в ответ. Я произвёл первый выстрел и поразил одного из защитников крепости в плечо. Солдаты французской гвардии и городской милиции гордо помогали революционерам. Отставной драгунский офицер по имени Эли добровольно стал военачальником народа. Осаждающие бросались к подходу на второй мост. Но терпели неудачу и возвращались, оставляя на земле убитых и раненых. — Нам не преуспеть без пушек! — рассудил Эли. — Только ядра заставят крепость сдаться. — Я знаю, как одолеть крепость, — сказал кто-то в толпе. — Надо устроить огромный таран и попросту пробить стены цитадели. — Не годится! — взревел другой человек. — Бастилию надо сжечь, иначе никак! Надо поджечь бочки и кипящим маслом облить крепость с помощью пожарных труб… — Бастилия — крепость, и ее можно взять только правильной осадой и штурмом. Наконец на подмогу революционерам прибыли пушки, захваченные в Доме инвалидов. Сразу в сердцах осаждавших возродилась надежда; каждый с новым пылом схватился за свое оружие: кто за ружье, кто за саблю, кто за пистолет. Огонь по народу не на шутку разозлил толпу. Сейчас она напоминала осиный улей, в который по чём зря тыкали палками. Де Лоне заметался. Он решил, что одних пуль в противодействии недостаточно и распорядился сбрасывать на революционеров камни. Солидный булыжник с грохотом разбил зубец нижней башни. Осколки всех форм и размеров посыпались на землю. Один из них угодил отцу в голову, превратив её в кровавое месиво. Отец рухнул. Я не успел даже осознать это. В смятении оглянулся. Сперва заметил в толпе рыжий проблеск волос. Затем — пятно на рукаве. — Леон! — крикнул я, но возглас утих в суматохе. Я продолжал кричать его имя, медленно подбираясь ближе. И когда я оказался в нескольких шагах, Леон, кажется, услышал меня. Он обернулся, нашёл меня зелёными глазами. Его очерченные губы, казалось, произнесли мои имя. И тут раздался очередной залп. По синему мундиру Леона, словно яд, растекалось красное пятно. Я беззвучно закричал, уловив предсмертный взгляд возлюбленного. Другой осколок, небольшой, прилетел мне в лоб, и мир в тот момент зажёгся невероятно яркой вспышкой. А затем всё потонуло во тьме.