«Восстанию с оружием в руках всегда предшествует восстание идей» — Уэнделл Филлипс
Dario Marianelli feat. Jack Liebeck — Jane's Escape
Леон обещал приехать через неделю. И неделя эта была одной из самых тяжких за мои двадцать с хвостиком лет. Не то, чтобы мне было нечем заняться; напротив, дни напролёт я продолжал реставрировать наш новый дом: убираться, обновлять сыпавшуюся штукатурку на первые появившиеся деньги… В оставшееся время я рассказывал о нашем заведении на улицах и играл в догонялки с Софи, постоянно поддаваясь ей: нужно же было сестричке самоутверждаться в своём мнимом превосходстве. А ещё каждый Божий день, ближе к сумеркам, я вылезал на крышу и наблюдал, как город погружается в хаос. Полночи не мог спать, поутру болела голова. Страшнее оказалось то, что по прошествии недели Леон не вернулся. Я переживал; одному Богу было известно, где носило моего Борегара. Я и сам не заметил, как начал называть его своим. Следующая неделя ничем не отличалась от предыдущей; так прошёл месяц. В последние дни я уже не находил себе места, и однажды сбежал из дома. Софи помогала матери по хозяйству, отец как всегда запропастился где-то в городе. Я по обыкновению открыл окно с наступлением сумерек и, перемахнув подоконник, на сей раз прыгнул на землю. Падать было невысоко, ноги не пострадали. По улице сновала громкая толпа. Во главе сборища бедняков шли два рослых человека, что высоко над головой несли чучело человека, которое дрыгало руками и ногами, когда мужчины дёргали за верёвки. «Сегодня мы бросим в огонь Ламуаньона! А завтра придёт черёд и другим!» — распевала толпа. Как оказалось, пару часов назад толпа напала на дом начальника ночного караула, которого обвиняли за самовольные поборы Ламуаньоном оказался министром юстиции в отставке, известным спекуляциями и несправедливыми приговорами. Толпа стремилась продемонстрировать, что станет с заместителем Ламуаньона, если тот продолжит идти дорогой ухищрений. Я поморщился. Вымощенные грязные тротуары повели меня в ту часть Парижа, какую я никогда не знавал. Дома тут стали ещё ниже, улицы — грязнее, люди — угрюмее. Если такое вообще было возможно. Магазины один за другим закрывались; открытыми оставались только лавки, изрыгающие удушающие запахи гари, жира и кипящего масла. Между всем этим зловоньем, дополняемым запахом отходов (я всегда держал нос закрытым и дышал ртом) затесались жители под стать своему району. Сплошные алкоголики, неспособные связать два слова на прекрасном языке; дряхлые уродливые дамы, скрывающиеся под завесой кривого макияжа; дети в оборванных лохмотьях, распевающие непристойные песни. Я сам не заметил, как дошёл до больно подозрительного здания: с перекошенной крышей и облупившейся краской, оно стояло, еле втиснувшись между соседями, и не внушало ничего, кроме как отвращения. Из дома, а скорее из притона, доносилась канонада звуков всех тембров и громкостей. Я понятия не имел, какой бес сидел в тот момент на левом плече рубашки, но он заставил меня сделать шаг вперёд. Затем ещё один. Подняться по скрипучей лестнице. Отворить дверь и вдохнуть спёртый воздух. Запах чего-то до рвоты противного ударил в ноздри, и я отшатнулся. Только я собирался и уйти, как чья-то рука подхватила мою и затащила внутрь. Дверь позади закрылась. На меня обрушился шквал фальшивых любезностей и формальностей. Хотелось заткнуть уши, но обе мои руки были заняты чужими, женскими. Не такими, какие были у аристократки, использующей мальчика как средство перевозки; у неё они были сахарными и бархатистыми, в моих же ладонях томились скукоженные лапы… Все окна закрывали грязные тёмно-серые занавески; освещение шло от керосиновых ламп. Основная зала включала бар, к которому мне не дали даже приблизиться, и кучу диванчиков и тахт, разбросанных невпопад. Везде царил хаос, подпитываемый шумом, вознёй, сигаретным дымом и едким запахом спирта. «Руки» усадили меня на тахту рядом с окном и сели по обе стороны от меня. «Руками» оказались две полностью обнажённые женщины в возрасте лет сорока (хотя я не умел определять возраст точно, особенно возраст проституток) с телами, измазанными вязкой, липкой жидкостью, словно оставленной бургундскими улитками[1]. Их руки гладили мои брюки и грудь под уже расстёгнутой рубашкой, а толстые губы шептали: «Какой милашка!», «А какие сильные руки, наверняка работал в поле…», «К нам редко заходят такие, как ты…» Я судорожно осмотрелся вокруг: другие проститутки гладили члены и ласкали яички клиентов; некоторые работали ртом, другие сидели верхом на коленях молодых людей, словно участвуя в скачках. Одной профурсеткой обладали сразу трое мужчин… И тут мой глаз на мгновение зацепился за двух мужчин, припавших друг к другу где-то в уголке комнаты. Может, мне и показалось. Мои размалёванные Иезавели[2] не переставали оглаживать меня, но я не отзывался на их ласки. Они были мне противны. Заметив перемену настроения «рук» с похотливого на раздражительное и даже отчасти гневное, я ужаснулся; что со мной могли сотворить?.. Они пошептались друг с другом и, хитро глянув на меня, удалились. Я должен был уходить. Немедленно. Одному Богу было известно, как я тогда испугался. Толпа не пропустила бы меня. Пока я обдумывал план побега, ко мне вместе с «руками» подошёл грузный мужчина с глубоко посаженными глазами, острым носом, лысым затылком и выпяченной вперёд грудью. В таком как он могло поместиться два меня, это точно. «Руки» похлопали мужчину по широким плечам и ухмыльнулись. «Нашли для тебя товар», — засверкали они гнилыми зубами. «Гора», как я прозвал его для себя, тупо улыбнулся, звякнул кошельком и кинулся на меня. Он пытался целовать, но лишь тычился своим острым носом; я изворачивался как мог, но всё было тщетно: от такой массивной туши нельзя было укрыться. «Руки» смеялись надо мной, закатив головы кверху, и никого в жизни я ещё ненавидел так сильно, как их. Даже Джека из соседнего дома в Версале, который кидался в меня камнями. Под пыхтящим дыханием прижимающегося ко мне мужлана я расслышал тихий голос мужчины, намеревавшегося приоткрыть окно. Это был мой последний шанс не лишиться достоинства. Я решил пойти вабанк и обхитрить безмозглого дубину. Успокоившись, я прижал руки к его волосатой груди и посмотрел в такие же карие как у меня глаза. — Пожалуйста, не делай мне больно, — пролепетал я настолько беспомощно, насколько мог. — Я отдамся тебе сам, только слезь с меня. Сперва наверняка нужно разогреть его… Мужлан улыбнулся шире, демонстрируя отсутствие нескольких зубов (неужто продал?), отпрянул от меня, и я воспользовался моментом. Со всей силой засадив ему сапогом по челюсти и острому носу, я юркнул под мускулистую руку и прошмыгнул мимо диванчика. Как хорошо, что до окна было рукой подать. Перемахнув через подоконник, ровно как и час назад, я дал стрекача и, очертя голову, бежал что есть мочи. Пружинистые ноги довели меня до родной двери. Я распахнул её и пробрался в свою комнату незамеченным; мама и Софи ушли в гости к новым знакомым, отец громко храпел из своей спальни. Я скинул с себя помятую одежду и закрылся одеялом с головой; наутро моя подушка была мокрой от слёз.***
Проснувшись раньше обычного, я смыл с себя все следы вчерашнего вечера и решил напрочь забыть о произошедшем; навсегда поставить крест на подобных заведениях. Я выпил бокал красного полусладкого, и мир стал лучше. Заняться было совершенно нечем. От смертной скуки меня спасла Софи, шлёпнувшая мне по плечу и с криком «Вода!» скрывшаяся за дверьми. Впервые за долгое время я улыбнулся и помчался следом. Её любимое небесно-голубое платье служило ориентиром среди тёмно-блеклой палитры вокруг. Размытые дома летели с такой скоростью, будто я не бежал, а скакал верхом — так близко они были построены друг к другу. Перемахнув через прилавок с гнилыми фруктами и проскользнув под телегой с сеном, я наконец дотянулся до плеча Софи кончиками пальцев. И тут же помчался обратно, ухмыляясь её громкому негодованию позади. Я любил её. Не раз был наслышан о том, как соседские дети в Версале не могут прожить ни дня без ссоры. Нас это не касалось. Да и когда тут ссориться, если я целыми днями был в поле, а она помогала матери по дому. Выдавалась свободная минутка — тут же мчались купаться в ближайшем озере или валяться в сене. Завернув за угол, я вновь очутился на уже родной улице и, смотря за плечо, чтоб не догнали, трусцой бежал к дверям дома. Тут-то я врезался в кого-то, кто уже хотел постучать. В ноздри ударили запахи цитруса и бергамота. — А ты ни капли не изменился, Сэм, — услышал я голос, по хрипотце которого так тосковал. Не ответив, я бросился вперёд и с горячности обнял Леона, расплывшись в улыбке.***
Когда-то в Пале-Рояль было не пробраться: солдатам, лакеям, «рабочим, учащимся и собакам» и прочей челяди вход был воспрещён. Но не так давно запрещения спали. Первым делом для солдат, которые не знали, куда девать то свободное время, когда они не стоят гарнизоном в Париже. Позднее — для других простолюдинов. Леон не стал церемониться. Обняв меня в ответ и похлопав по спине, сообщил, мол, есть одно дельце, которое неплохо было бы провернуть. Ему нужна была помощь, хотя я искренне не мог понять, на что я годен кроме работы в поле. — Боюсь, моих денег не хватит даже на то, чтобы здесь находиться, — нервно усмехнулся я, осматривая витрины галерей. На них сверкали украшения, веера, ленты, шлифованные и негранёные драгоценные камни: оправленные и без оправ. А что это было там? Надушенные жасмином перчатки, диковинные зажигалки, костюмы с иголочки, часы с компасом и без него… А еда! Вафли, ликёры, апельсины, пирожные. У меня, выросшего на хлебе с молоком, побежали слюнки. Париж по праву гордился своим Пале-Роялем, и я понимал за что. — Моих денег хватит на нас обоих, если тебя это так сильно волнует, — ухмыльнулся Леон, наблюдая за моим бегающим по витринам взгляду. — Мы здесь не за тем, чтобы покупать средства к туалету или чего бы то ни было ещё. Присядь за столик, Сэм. Буду через минуту. Я старался держать спину настолько прямо, насколько возможно. Попав в высшее общество, я был всё равно что затесавшийся среди врагов казачок. Проще говоря, чувствовал себя не в своей тарелке. Когда Леон поставил передо мной красивую вазочку, в которой пряталось разноцветное мороженое, я замешкался. — Отказы не принимаются, — скомандовал Леон, и мне оставалось лишь подчиниться. — А пока слушай. Когда я вернулся домой, то обнаружил, что мой стол был кем-то разрыт. Как выразился мой товарищ Германн: «Шавка что-то вынюхивала». Всё было перерыто, жуткий беспорядок. Пропали… пара-тройка важных бумаг. Осмотрелся… Люк на крышу был открыт. Закрыл на замок и тут же к тебе, а ещё послал за Германном. Я думал, быть может вы поможете мне разобраться в этой фантасмагории, — Леон постукивал пальцами по столику, пристально глядя мне в глаза. — Не вопрос! — доев угощение и облизнувшись, я вскочил, выказывая готовность. — Твой бы энтузиазм да реформам… — А что, с ними всё так плохо? — Да ты умеешь мягко выражаться, — хохотнул Борегар. — Скажем так, после провала хлебной реформы[3], отставки бедняги Тюрго[4] и торгового договора с Англией[5]… Реформ нет в принципе, — Леон направился к выходу и я последовал за ним. — Что, полнейший застой? — Вполне верная формулировка. На днях третье сословие объявило себя Национальным собранием, — с нарочитым пафосом воскликнул Леон. — Когда им сказали расходиться, они начали играть в мяч, — тяжело вздохнул Борегар и покачал головой. — Словами, провозглашениями, декларациями да клятвами ничего не изменишь. Нужно действовать. Сколько бы ты не упрашивал карету, от слов она с места не сдвинется. Вот и тут аналогичная ситуация. — А как надо действовать? — недоверчиво поинтересовался я. — А эта беседа для иного разговора. Не здесь и не сейчас, — ухмыльнулся Борегар. — Спасибо за мороженое! — опомнился я. — Не вопрос, — ослепительно улыбнулся Леон.***
Sarah Schachner — Books of Grievances
Квартира Леона располагалась ближе к центру города, в одном из красивейших домов Парижа. Мне даже показалось, что я попал в другой мир, стоило переступить порог. Стильные светильники различной формы наполняли квартиру ярким, но в то же время матовым светом. Тонкие восковые свечи поддерживали японские журавли. Огромные подушки, сделанные из епитрахилей и расшитые золотом, разлеглись на мягких персидских тахтах. В китайских (я мог ошибаться) вазах росли изящные индийские пальмы, а рядом с ними в вазах из севрского фарфора стояли коварного вида цветы из лесов Америки и пышные травы Нила. На стене была вывешена картина с измученным юношей со стрелой в боку. — «Святой Себастьян» Гвидо Рени, — пояснил Леон и, подойдя, прикоснулся к лицу юноши. — Копия, само собой. С занимательной историей. Себастьяна казнили за его приверженность к христианству. Сперва этой стрелой, но она его, впрочем, не убила. А затем забили камнями. Ты когда-нибудь замечал, что люди готовы растерзать тех, кто чем-то отличается от них? От их веры, расы, положения и… прочего, — хмыкнул Леон, поджав губы. — Замечал, — буркнул я. — Но-но, это не стоит грусти. Вскоре закажу копии нескольких картин да Винчи. У него тоже занимательная история. Впрочем, мы здесь не за этим. Я не кажусь тебе чересчур педантом? — он вопросительно изогнул бровь. — Ну что ты. Я принимаю тебя таким, какой ты есть. В его глазах промелькнуло странное выражение, быстро сошедшее на нет. Леон прошёл дальше и увидел разбитое окно. Напротив окна стоял шкаф. Когда мы заходили, мне показалось, что он скрипнул. — Дело плохо, — Леон сжал кулаки. — Вестимо, в моё отсутствие кто-то ещё удосужился наведаться сюда. Повесить бы их всех… Если вор и пытался работать профессионально, вышло у него это из рук вон плохо. Спешил, подумал я. Выдвижные ящики не задвинуты, повсюду разбросаны кипы бумаг. На одной из них я краем глаза уловил надпись «Монастырь Св. Якова». Более детальное изучение бумаг прервал звук шагов в коридоре. Мы насторожились. — Ну и дрянь, — вымолвил мужской голос, обладатель которого предстал перед нами спустя мгновение. Он был чуть выше меня, примерно одного роста с Леоном. Чёрные, как ночной призрак, волосы; такие же сверкающие глаза. Чуть менее аккуратные, чем у Леона, бакенбарды. Бледноватое, словно полотно, лицо; длинный острый нос, сломанный по меньшей мере дважды, и глубоко посаженные глаза. Одет он был в чёрный мундир с золотыми пуговицами и в такие же как у Леона белоснежные чикчиры, заправленные в высокие чёрные сапоги. — Германн, сто лет, сто зим! — Леон улыбнулся и обнял вошедшего; они похлопали друг друга по спине. Я, сам того не замечая, сощурился. — Поговаривают, ты без пальцев остался, — хмыкнул Леон. — Что стряслось? — А, это… — Германн продемонстрировал левую руку с тремя пальцами. — Ничегошеньки интересного. Карета отдавила, да-да. А потом я пристрелил кучера. Вот так! Не волнуйся, Леон, мне и трёх пальцев хватает, чтобы держать ствол и ублажать женщин, — Германн поиграл бровями. А я никак не мог понять, говорит он всерьёз или нет. — А это мой… друг Сэм, — представил меня Леон и нервно улыбнулся. — Рад знакомству, — мы с Германном пожали друг другу руки. Его были обжигающе холодными. На месте мизинца и безымянного пальца была лишь пустота. Левша, рассудил я. Никогда таких не встречал. — У нас тут дело, — напомнил я. — Ах, да, само собой, — наигранно пролепетал Германн. — Дело первой важности. Не ждёт! — сейчас Германн казался шутом, но в следующий момент стал внезапно серьёзным. — Какие бумаги пропали? — Club breton[6], — поморщился Леон. — Надо бы найти какие-нибудь зацепки. Хоть что-то, дай Бог оно осталось. Германн начал осматривать бумаги, Леон — копаться в столе, а я бродил по квартире. — Ничего кроме бумаг не пропало? — поинтересовался я. — Позволь гляну… Хм, похоже, золотая статуэтка льва. Досадно, — Леон нахмурился и отодвинул стул подальше. Мешал осматривать бумаги. — Да у воришки глаз-алмаз, не иначе. Такой раритет стащил! — прыснул Германн и почесал затылок. — Ты сказал, что сюда наведался кто-то ещё, — обратился я к Леону. — А есть гарантии, что не наведаются снова? — Все самые важные бумаги я и так храню в потайном месте, а те, что попали им на руку… В общем-то, они довольно бесполезны, если не знать, к кому их отнести, — Леон подозрительно улыбнулся. — А если они знают? — Не знают. Сэм, не волнуйся об этом, я сегодня же предприму все меры осторожности. Бережёного Бог бережёт. — А не бережёного конвой стережёт[7], — усмехнулся Германн. Леон пропустил его слова мимо ушей. — Надо бы проверить и другие комнаты, мало ли что, — сказал он. — Германн, помоги-ка мне. Сэм, следи, чтобы никто не зашёл. Сейчас, только закрою входную дверь.Sarah Schachner — A Seditious Act
Я кивнул и склонился над бумагами. Когда шаги товарищей стихли, за спиной скрипнул шкаф. Я вновь услышал шаги и подумал, что Леон что-то забыл. Почувствовал тревожный зуд между лопаток, я подался вперёд и вскочил, обернувшись. Лезвие ножа чуть было не задело мои волосы. — Леон! — крикнул я и пригнулся, избегая второго удара. Я перевалился через стол, и нож позади меня вонзился в дерево. Пока вор мешкал, вытаскивая его, я схватился за вазу на столе и с размаху заехал ею по лицу грабителю. Тот был в маске. Я отпрянул, рвано дыша. Вор рявкнул, вытащил нож и вновь кинулся на меня. Я побежал, но понимал, что входная дверь заперта, а времени отворять её у меня не было. Чуть поодаль от стола стоял отодвинутый Леоном стул. Я вцепился в него железной хваткой и со всей силой, какая у меня была, развернулся, поднимая стул в развороте. Вышло так, что я ударил грабителя ножками по лицу и сиденьем по рукам, выбив нож. Вор злобно простонал. Он вновь встал и схватился за мои плечи. Я схватился за его в ответ и подался головой вперёд. Наши лбы столкнулись, и мир озарила вспышка, после которой в глазах дико рябило. Квартира плыла. Кажется, мне досталось больше, чем ему, и грабитель зарядил мне кулаком по носу. Я почувствовал обжигающую жидкость, что пошла из носа. — Леон! — вновь позвал я. За дверьми уже слышались его шаги. Вор смекнул, что к чему и кинулся к окну. Я попытался ухватить его за ногу, но был не в состоянии держать крепко, и вышло лишь снять с него сапог. Дверь распахнулась, и Германн выстрелил в тёмную фигуру, но промазал. Леон подбежал к окну, но неизвестный уже спускался по подоконникам. Я увидел это, когда шатающейся походкой подошёл к Борегару. Тот вскинул пистолет и произвёл выстрел. Вору поранило руку, и он с криком полетел вниз со второго этажа. Упал на спину. Я подумал, что помер. Но нет, пополз куда-то. Вторым выстрелом Леон осёкся и выругался. Вор тем временем более-менее благополучно скрылся в толпе. — Теперь уж ищи-свищи, — цокнул Германн. — В такой толпище не отыщешь. Леон сжал кулаки, но когда перевёл взгляд на меня, они будто сами разжались. — Боже правый, Сэм, — в его глазах мелькнула жалость и даже сожаление. А я всё пытался остановить кровь, казалось водопадом льющуюся из носа. Ноги подкосились. — Сэм! — зов Леона был последним, что я услышал, прежде чем поплывшая реальность не превратилась в непроглядную темноту.