«Нищета ведет к революции, революция — к нищете» — приписывается Виктору Гюго
Dario Marianelli — Someone is Watching
Холодный ветер распахнул окно. Я проснулся с больной головой. Продравши глаза, я вскочил и схватился за лоб, пытаясь чётче вспомнит события вчерашнего вечера, но после прыжка в Сену всё было как в тумане. Точнее, как в пучине. Идти куда-либо совершенно не хотелось. Отец весь день должен был провести в городе, договариваясь о чём-то касательно лавки, а мать не имела привычки вламываться в комнаты, так что меня никто не беспокоил, и ещё с полчаса я просто умирал в постели, пока старые привычки не взяли верх. Никогда раньше я так не пил, и уж тем более никогда раньше не нежился в простынях до обеда, а вставал спозаранку; даже раньше, чем молочник начинал звенеть бутылками, будя всю округу. Я вылез из-под одеяла и обнаружил свою одежду аккуратно сложенной стопкой на стуле: постиранной и высушенной. Одеваясь, я учуял духи Леона на воротнике рубашки — цитрус и бергамот благоухали в мягком тендеме. Щёки вспыхнули, стоило мне подумать о том, что Леон раздевал меня. Порыв холодного ветра из открытого настежь окна согнал с меня наваждение. Я вылез. Аккуратно пройдя по прогнившим доскам, завернул за угол и обнаружил лестницу в стене. Испачкав руки, взобрался на крышу; удерживая равновесие, проскочил по ветхому карнизу и, наконец, схватился за ржавый флюгер в форме кентавра. Впервые я увидел Париж как на ладони: я различал высокие здания, иные даже в четыре-пять этажей. Но они теснились вдалеке, возвышаясь над тем, что было здесь: а здесь были тёмные, узкие улицы. На соседней улице приземистые, грязные, крытые черепицей домишки будто вросли в землю. Казалось, в них и не жил никто; одни только мастерские — столярные, кузнечные, слесарные. Двери на стёршихся петлях противно пищали, будто моля о помощи. На противоположенной стороне широкой улицы появилась так выделяющая на фоне грязи grande dame[1]. Её накрахмаленные платья сверкали идеальной чистотой, и, само собой, ей не хотелось намочить и испачкать их подолы. Подозвав какого-то мальчишку холёным пальчиком, она, не говоря ни слова, указала на лужу перед её туфлями. Юноша преклонился, встал на колени, чуть не поцеловал грязную землю и напрягся, подставляя свою широкую спину. Дама, будто бы и не задумываясь взобралась на «сиденье», приподняв шуршащие юбки. Мальчик, хлюпая сабо по лужам, перенёс пассажирку на другой, относительно чистый тротуар. Опустив сахарные пальчики в ридикюль, дамочка достала парочку су и с лёгким отвращением на лице вручила их мальчишке. При виде этой tableau vivant[2] я вздохнул. Париж! Тот самый Париж, которому слагали оды, — моя подружка Виолетта вечно читала их с выражением, — разлагался на моих глазах. В тот самый момент в моём сознании зародилась мысль, которая позже превратится во всеобъемлющую, всенародную идею. Идею о том, что что-то должно изменится. Я вернулся в комнату растерянным, будто потерявшим какую-то светлость в душе, ну или, по крайней мере, разочарованным в отсутствии этой светлости у других. Странное дело, в Версале, в тени дворца, мне никогда в голову не приходили подобные мысли; то, как мы жили, казалось единственно верным путём жизни, но сейчас… Сейчас мне казалось, что все мы живём вовсе неправильно. И самое главное — что это можно и нужно менять. Я не пробыл в Париже и недели, но он уже изменил меня. За всеми этими думами я не заметил конверта на полу. По видимому, его сдул утренний ветер. Он же меня и разбудил. Проведя во волосам пятернёй, я взял конверт и не церемонясь вскрыл его. Внутри меня ждал лист приятной на ощупь бумаги, на которой аккуратными буквами с завитушками, — лично мой почерк всегда был кривой-косой, но я по крайней мере умел писать, — было написано письмо. Мне.«Дорогой Сэмюэль, то есть, Сэм, как вы наказали вас звать. Вчерашний вечер запомнился мне прекрасной дружеской прогулкой, коей я не знавал уже давным-давно. Должен сказать, что получил от неё истинное удовольствие, и от всего сердца благодаря вас за это. Однако боюсь, что повторить подобную прогулку мы сможем ещё нескоро; в силу своего статуса и некоторых предписанных обязанностей я покидаю Париж минимум на неделю. Сразу по возвращению я вас навещу. А пока я буду отсутствовать, вы можете ближе познакомится с городом. Только, прошу, будьте осторожнее. Он вовсе не такой идеальный, каким может показаться. Желаю вам не заскучать.
Ваш друг, Леон Борегар»
Я сжал бумагу в мозолистых пальцах и тяжело вздохнул. Причина моего уныния наконец прояснилась. Без Леона картина Парижа иссохла, облупилась и потеряла все свои прекрасные краски.