like the first time

      Четыре утра. Примерно.       Очень странное время, загадочное. Никто не знает об это, но скорее всего новый день начинается именно в это время, когда солнце уже готово триумфально появиться, но оно пока готовится за плотными прохладными кулисами океана; когда луна готова отдать свою сияющую плотность, растворившись в солнечном свете, но этот свет ещё настолько жидкий, что ещё не в силах луну растворить.       Этот день будет проведён в дороге, потому что Бато сказал Майору: «…я отвезу тебя, куда хочешь. Однозначно». До Тосасимидзу на Сикоку ехать ещё семь с половиной часов; может быть, они успеют до того, как солнце спрячется за противоположными кулисами Японского моря, которые будет не видно…       Бато ехал и, сам того не осознавая, медитировал на дороге под пойманное чилийское радио, включенное на самой низкой громкости. Майор полулежала на сиденье пассажира под его курткой и то проваливалась в сон, минут на сорок, то просыпалась и скользила взглядом по тому, что проносилось за стеклом.       – Да отключись ты уже по-нормальному. Просыпаться в середине цикла сна вредно. – серьезно начал Бато.       Майор лишь медленно провела по нему нейтральным пустым взглядом; и промолчала. Как «по-Майорски».       – Можно спросить?       – Можно.       – Если ты просыпаешься в середине цикла сна, ты запоминаешь сны?       Майор сощурилась потому, что был задан очень сложный вопрос:       – Бывает по-разному.       – Например…       – Например, бывает, что просыпаюсь именно от увиденного сна, и это не обязательно кошмар, просто сон с сюжетом собранных из текущих мыслей и размышлений; бывает, просыпаюсь и чётко помню сон, но полностью забываю его в течение часа; бывает, просыпаюсь и не помню ничего, хотя чувствую, что сон видела…       – И как было сейчас?       – Что?       Бато едва сдержал кряхтение: – …ты сейчас проснулась в середине цикла. Я заметил, примерно сорок минут назад ты расслабила руку и у тебя перестали двигаться глаза под веками; значит, ты заснула. А сейчас…       – Ничего. – быстро ответила Майор. – сон наверно был. Но я не помню.       И вдруг она улыбнулась и добавила:       – И это хорошо.       Бато адски, невыносимо хотелось продолжить как-то в духе: «Да ладно? Неужели? И почему это хорошо?», но он сдержался и промолчал, даже скорчил серьёзноватую мину. А через четверть часа, когда почувствовал, что закрывшая глаза Майор вот-вот снова расслабит руку, просто не выдержал и твёрдо, серьезно, немного приглушенно сказал:       –…осязание, пиломоторный рефлекс, структура сна и ещё много всего интересного. Я завидую тебе, Майор, ты овладела человечностью лучше любого человека.       Майор распахнула глаза и уставилась на Бато:       – Стоп. – так же серьезно отреагировала она, давая себе секунды, чтобы очнуться и понять, как расставить точки над «i». – …что ты подразумеваешь под «завидую»? Тебе плохо от того, что мне хорошо? Ты неудовлетворен тем, что у тебя нет того, что есть у меня?       – Погоди. – у Бато «побежали мурашки»; это Майор так умеет расставлять точки над «i».       – Ты хочешь обладать моим телом? Тебе плохо от того, что ты не можешь так же как я управлять своим? – настойчиво, но со своей характерной нейтральностью продолжала Майор; сейчас она забомбардирует Бато «точками» и будет смотреть, как он их расставляет.       Вдруг Бато чуть подскачил в сиденье от осознания одного очень интересного чувства к Майору; подскочил так, что машина вильнула:       – Чёрт, подери Майор, ты права – я тебе не завидую.       – Ах, так… – тихо, чуть разочарованно протянула Майор; она ожидала, что Бато как минимум начнет один за другим разделываться с её вопросами, чтобы разобраться в себе, но тот, кажется, понял, что точка всего одна; и всё остальное к «i» относится косвенно.       – …мне НЕ плохо от того, что тебе хорошо – от того, что у тебя отличное тело и ты можешь им мастерски управлять; настолько мастерски, что… это не просто круто… это кайфово. Соответственно, мне никак не станет «хорошо», если у тебя этого тела и этого мастерства не будет; тем более, лучше мне не станет ни на йоту, если я буду обладать твоим телом; ведь я – не ты и моё мне соответствует.       Бато с дрифтом прошёл крутой поворот на автостраде. Тот, кто не знает Бато, был бы шокирован: ничего себе, гонщик!       Майор вцепилась в подлокотники и вжалась в сиденье; как только поворот был пройден, она позволила себе улыбнуться. Бато продолжил рассуждения:       – А что мне надо-то? …честно и от души работать, чтобы грести хорошие бабки. Их вкладывать в тело – в качественный биоматериал, заказы, спецадаптацию…; и каждую новую деталь осваивать как новую, приносящую новые неповторимые ощущения; и никогда не ждать от кибер-тела той старой… когда-то бывшей «человечности».       Майор сощурилась. Бато продолжал:       – Человечность она в осознание, в ощущении себя человеком и не важно, как ты распорядился своим телом, как им распорядилась судьбы. Ты – этот тот, кто раз за разом находит себя в себе.       –…и не важно что «по работе», нас в любой удобный момент могут «убрать».       Бато в своей характерной манере заржал:       – Это ты мне говоришь, Майор?       Она заигрывающее смотрела ему в лицо; Бато описательно представил свой фрейм ожидаемой продолжительности жизни:       – Ты ж без меня знаешь, что чем труднее наша работа, чем больше риск быть грохнутым… Тем, что парадоксально, нас сложнее грохнуть; само существование 9-го Отдела это подтверждает.       –…соответственно, тебе можно смело вкладывать свою «зэпэ» в тело; твоё увлечение кибер-бодибилдингом я одобряю; но до тех пор, пока оно продуктивно…       Майор чуть свернулась на бок, чуть подтянув съезжающую с себя куртку, и с какой-то невообразимой терпкой нежностью ещё раз прошлась взглядом Бато по плечам и руками и остановила мутнеющий, засыпающий взгляд на его массивном корпусе.       Майор заснула. Первый ли раз при Бато?       Стыд? Предвкушение? Желание? Кусанаги было не понятно, потому что ум такое не запоминает; она снова и снова теряется. А тело? Запоминает? Как это возможно, ведь тела меняются? Призрак? Знает, хранит, но почему-то не помнит?       Что это за ощущение? Когда Ран так… иными словами не скажешь – профессионально, подныривает под Кусанаги, забрасывая её бедра себе на плечи, начинается дрожание в животе; по ощущение – каждый раз новое.       Что это за ощущение? Когда Ран так раскрепощено спокойно и уверенно касается её ртом там, где обычно не касаются.       Что это за ощущение? Когда серёжка в её языке, неуловимо проскальзывая в неуловимых местах, концентрирует и пускает неописуемые тёплые волны.       Что же это за неописуемое ощущение? Когда дрожь и волны в животе будто синхронизируются, усиливая друг друга, начинает искренне хотеться свернуться клубочком вместе с Ран, спрятаться от всего света; спрятать эти ощущения.       Что это за ощущение? Когда Ран отстраняется и смотрит глубоко в глаза и, кажется, дотрагивается до призрака.       Что же это за неописуемое ощущение? Когда понимаешь, что дыхание уже давно за гранью привычного ритма и контроля – оно превратилось в ритмичную череду шумных всхлипов.       Что же это, чёрт подери? Когда Ран, так крышесносно сладко и хитро улыбаясь, с ласковым хихиканьем запрыгивает на диван, удобно устраивается между ног Кусанаги и накрывает её между ног руками, и начинает играть, ища в тепле и мягкости такую же жемчужинку.       Играть, и как только Ран наиграется, что-то неуловимое сжимается внутри и начинает пускать полноценные сильные, заливающее всё тело волны в обратную сторону.       Первая волна, вторая, третья… четвёртая, пятая, шестая, седьмая, восьмая… а потом, кажется, что и кости и мышцы теряют малейшую жесткость; Кусанаги падает с локтей и просто тонет в ощущении безмятежности и 8удовольствия.       Ран ложится рядом и с упоением смотрит, как Кусанаги нежится в этих волнах; как беспомощно и пугливо хватает воздух, будто его чертовски не хватает; будто её накрывает так в первый раз.       Ран закрывает глаза, Кусанаги закрывает глаза – не в этих ли секундах теплой, как морская вода пустоты – то желанное спокойствие, когда наступает тишина везде: в теле, в уме, в призраке?       А потом, всё можно смело начать сначала.       Слышится шуршание, знакомое дыханье и хихиканье; пространство вдруг опять делает странное «туда-сюда», и девушки в обнимку сваливаются на край дивана потому, что другой его край сдвинут в сторону.       И слышится звонкое и свежее и освежающее, как лимонад в жаркий летний день:       – Довольно тут балдеть без меня! Пошли в ванну, всё готово!       Кусанаги смеётся, Ран смеётся и рычит одновременно, хватает завалившуюся бутылочку; они перелезают через бугры дивана и мчатся в ванну потому, что там ещё одно море, источающее все любимые ароматы; и там Куру, ещё одна, без которой никак.       Это была очень странная весна.       Я работала в Токио, в клинике мне дали отпуск. Куру-тан после защиты 2-ой диссертации по педиатрии в Сеуле взяла академический отпуск. Мотоко, …я до сих пор не разобралась, каким макаром она это провернула, сбежала с учений в Сирии.       Мы собрались в Израиле, в Яффо.       Втроём мы день за днём мотались по святым местам; без экскурсовода, с ночевками в хостелах; мы шли по интуиции, по тому немногому, что помнили из Писаний, без устали ведомые освежающим и лишающим усталости ощущением, что всё ЭТО здесь было… все ОНИ, здесь были – наступали на эти камни, может быть, касались этих стен или прислонялись к ним, их прогревало почти тоже солнце, они также мерзли ночами… как две с лишним тысячи лет назад; с той лишь разницей, что ВСЁ запомненное, записанное и пересказанное здесь без сомнений было – но ИНАЧЕ; так как не записано никем; так, как никем не пересказано. Мы шли за этим ощущением.       Мы покинули Иерусалим и вернулись в Яффо, уставшие до полуобморочного, через четыре дня.       Очаровательный еврей Мойше сопровождал нас почти целые сутки по пути из Иерусалима; помог сесть на попутку-автобус, общался с нами на простом, но понятном английском; посоветовал дешевую, но чистую гостиницу; помог в ней же поселиться; повёл ужинать в кафешку, в которую мы бы никогда не зашли сами, с очаровательной хозяйкой-булочкой; сам ел не много, а развлекал разговорами меня, уже перешедшую 65%-й порог кибернизации, и Мотоко, пока Куру-тан уплетала двойные порции; повел гулять по набережной; заиграли нас в пляжный теннис с местным… и поняв, что мы действительно устали и что ни на дискотеку, ни на бессонную ночь нас не хватит, как-то очень заботливо, с пониманием, отвёл обратно в гостиницу, до последнего не заговаривая о перспективе следующей встречи.       Он примерно показал, где живёт. Оказывается, одновременно далеко и близко, в противоположном конце Яффо, который был хорошо виден даже с четвертого этажа гостиницы, построенной на возвышении.       – Встретимся завтра на закате? Мы будем гулять по набережной.       Мы проспали весь следующий день до заката. Встретили Мойше, катающегося на роликах с группой разношерстных друзей. Они, не докучая расспросами – кто мы и от куда, как-то быстро организовали нам прокатные ролики и прокатили по нескольким кругам.       Когда компания начала расходиться, Куру спросила Мойше:       – Есть ли пляж, где народа поменьше, мелководье подлиннее и буйки подальше?       Мойше тогда расхохотался. Оказывается, есть; только далеко, рядом с место, где он живёт – на другом краю побережья, где заканчивается Яффо. Пляж оказался неудачно затенен высотками, так что особой популярностью не пользовался. Он привел нас на этот пляж.       Мы, убедившись, что в зоне «нас видно» нет даже береговой охраны, сняли с себя то, что можно было относительно прилично снять – шорты, юбки, гольфы и носки; и полезли в воду.       Мойше, улыбаясь, лезть в воду вежливо отказался:       – Я могу вас оставить, могу подождать во-он под тем навесом.       Куру-тан и Мотоко не спешили отвечать, а я выпалила:       – Подожди нас, пожалуйста. – Господи…, почему я это тогда выпалила; я ведь даже ничего не предчувствовала.       Мы заплыли далеко за буйки и, почувствовав приближение грани усталости, вернулись к ним. Мотоко залезла на большой якорный буй; я повисла на тросе между двумя маленькими; Куру схватила трос между двумя другими буйками и легла на воду на спину…       ...и кажется, каждая из нас ушла в себя.       Что потрясает до сих пор, я совершенно не помню, как шумело море. Помню лишь то, что моё внимание было полностью в моих новых кибернетических ногах; помню лишь – как толкала воду, чтобы балансировать на плаву; как, повиснув на руках, по очереди раскручивала и сгибала все шарнирные суставы, чтобы их прочувствовать… Я в первый раз плавала, став киборгом; и это было не менее прекрасно, чем залезть в теплую морскую воду ребёнком, которому интересно всё новое.       Мотоко, раскачав буй, подпрыгнула и нырнула под воду.       «Один».       «Два».       «Три».       «Четыре».       «Пять».       «Шесть».       «Семь».       «Восемь».       «Девять».       «Десять».       «Одиннадцать».       «Двенадцать».       «Тринадцать».       «Четырнадцать».       «Пятнадцать».       «Шестнадцать».       «Семнадцать».       «Восемнадцать». Нас с Куру продирала дрожь, хотя вода была очень тёплой; Мотоко не выныривала; секунды били в виски.       «Девятнадцать».       «Двадцать».       «Двадцать один».       «Двадцать два».       «Двадцать три».       «Двадцать четыре».       «Двадцать пять».       «Двадцать шесть».       «Двадцать семь». Мы перегруппировались и начали, изо всех сил стараясь сохранить ясность ума, вглядываться в воду вокруг.       «Двадцать восемь».       «Двадцать девять».       «Тридцать».       «Тридцать один».       «Тридцать два».       «Тридцать три».       «Тридцать четыре».       «Тридцать пять».       «Тридцать шесть». Я, судорожно втягивая воздух, мертвой хваткой держа трос, вглядывалась в воду, боясь допустить хоть какие-то вербальные мысли…       «Тридцать семь».       «Тридцать восемь».       «Тридцать девять».       «Сорок».       «Сорок один».       «Сорок два». Между мной и Куру вода посветлела – Мотоко вынырнула и тут же, балансируя на плаву, начала вглядываться в наши лица.       Я боялась проговорить всё, что плескалась из подсознания: «…сука, жестокая эгоистичная сволочь, железная бессердечная тварь…».       У Куру дрожали зрачки, в её глазах было видно море слез… Она тряслась и молчала.       Мы быстро поплыли к берегу, молча.       Мотоко плыла спокойно, выходила первой, украдкой поглядывая на нас.       На третий шаг вне воды на песке Куру упала на колени и начала плакать, выпуская из себя только заглушенные всхлипы. Мотоко сделала единственное, что могла сделать в тот момент – встала на коленки с рядом и обняла её за плечи. Куру вцепилась в её руки, явно хотя сделать её больно. Я стояла рядом, молчала, тряслась и смотрела на них.       К нам подбежал Мойше; встал над Куру и наклонился:       – Что случилось? – он серьезно заглянул каждой из нас в лицо.       Я замотала головой, не в силах подобрать слова.       Куру дважды громко захватила воздух, пытаясь унять раздирающее её рыдание, и громко начала говорить:       – Она… – Куру схватила Мотоко за запястье. – полный киборг. Она нырнула… ни знака… не предупредила… на 42… 42 грёбанные секунды…она не выныривала!       Куру зажмурилась, свернулась, прижимая руку Мотоко к груди; а потом резко навалилась на неё; держась над Мотоко на выпрямленных руках, она начал судорожно хватать воздух, чтобы не выпустить слова, ругательства, которые так и выплёскивались изнутри – он жгли как кислота. Мотоко, напряженная, просто смотрела Куру в лицо. Мойше терпеливо ждал, пока Куру отпустит; потом помог обеим встать, не позволив себе ни одного комментария.       Так, не сказав ни слова, он довел нас до гостиницы. Меня и Куру по-прежнему трясло.       Когда в лобби наступил момент прощаться, я схватила Мойше за руку:       – Можно попросить тебя об очень интимном?       Он нейтрально, конечно настороженно, кивнул.       – Не подумай, что мы настроенный к тебе неправильно – ты просто потрясающий парень, и …ты так заботишься о нас в Яффо, мы очень благодарны тебе. Но пожалуйста, эту ночь …поспи с нами в одном номере.       По выражению его лица было ясно, он понимал, в чём суть, но недо-понимал.       Вчетвером мы поднялись в номер, у нас был большой диван и двуспальная кровать. Мойше устало сел на диван, Мотоко забралась на кровать с краю. Куру, молча, пошла в ванную без нас. Я села на другой край кровати, став вершиной треугольника между Мотоко и Мойше, и от бессилия опустила голову на руки. Мы ни о чём не могли говорить.       Мотоко попросила Мойше вымыться, после того, как из ванны вышла Куру. Потом вымылась я, потом Мотоко.       Казалось. Что стемнело уже полжизни назад. Я уложила Куру на кровать вместе с собой. Мойше, оставив Мотоко удобную нишу в разложенном диване, лег с ней с краю.       Я, казалось, уснула первой, но скоро проснулась от того, что Куру тихо плакала рядом со мной. Мойше и Мотоко тоже поднялись на диване.       Опять же молча, без обсуждений, Мойше только жестами попросил Мотоко слезть с дивана, и сильным движением пододвинул его край к кровати; я и Мотоко смекнули одновременно, навалились на другой край и передвинули его плотно к кровати.       Мойше обошел получившуюся мягкую конструкцию, собрал все подушки в середину, взял себе одну и лёг поперёк кровати, свесив ноги с кровати на диван; и повел руками, чтобы справа от него легла Мотоко, слева – Куру:       – Ран, ты не против… на краю…       – Я люблю спать на краю. – чуть ли не радостно сказала тогда я.       Лежа Мойше отвернулся от Мотоко, и обнял Куру; та, маленькая буквально спряталась в его ручищах. Я прижалась к её спине.       Я видела, что на грани засыпания Куру просунула руку через Мойше, чтобы держаться за Мотоко.       – «Железненькая». – Мойше вдруг, не открывая глаз, отвёл руку назад и очень смело провел ладонью по бедру лежащей за ним Мотоко. Она напряглась; я напряглась. Но Мойше выдохнул – …ничего я делать не буду, даже не думаю, вы ведь просили просто спать… – и продолжил, обращаясь к Мотоко. – У тебя потрясающее кибернетическое тело. И я вижу… я чувствую… как хорошо ты им владеешь, но…       Мойше приподняло голову, чтобы заглянуть в лицо мне.       – Если уж решила нырять – ныряй с ними.       Мотоко прижалась к Мойше, как я – к Куру; я чувствовала это, иначе её рука, через Мойше, через Куру, не дотянулась бы до меня…       Как это? Стоило ей коснуться меня… меня как изо льда вытащило в тепло; неописуемо, но меня почти отпустило:       – Куру… тебе тепло?       Она хихикнула; меня отпустило.       - Конечно тепло, меня обнимают одновременно три очёнь тёплых человека.       Мы уснули.       Утром мы разошлись, попрощавшись легко, будто проёдет совсем немного времени, и мы снова встретимся. Мойше не провожал нас в аэропорт. Через несколько часов я вылетела прямым рейсом в Токио; потом… тоже через некоторое время Куру вылетела в Сеул транзитом через Пекин. Мотоко не стала рассказывать нам, как она вернулась в Сирию; у неё не возникло проблем.