Дворняжка...

      — Андрей, ну что ты прилип к окну? Вы с Федором как договорились?       — Он позвонит, когда они подъезжать будут.       — Вот видишь! Так что не волнуйся, мы не прозеваем их приезда.       — Катюша, иди сюда, — я подошла к мужу, — посмотри на окно Ритиной комнаты, только аккуратно, чтобы дети тебя не увидели.       Как я и думала, дети пошли в отца, такие же нетерпеливые. Прильнули к окошку, лица радостные, о чем-то переговариваются, надеются первыми увидеть въезжающую в ворота машину и выскочить во двор.       — Хорошо, что тебе пришло в голову пригласить к нам Ольгу Вячеславовну, Андрюша. Это было спасением.       — Да это не мне пришло в голову, это девочки так решили. Я тогда приехал в «Zimaletto», собрал твой бабсовет, обрисовал ситуацию, и… Знаешь, ведь все, как одна захотели помочь маме, но Оленька настояла, что это будет она, мол у других семьи, дети, а она одна, вполне может переехать к нам и побыть маминой сиделкой. Тем более, что им и вспомнить есть что, и отношения у них всегда были хорошие, ровные, и даже уколы она делать умеет. И согласись, она помогла, очень помогла, мама с ней начала оживать не по дням, а по часам.       — Это потому, что маме было с кем часами говорить о Павле Олеговиче, Оленька столько лет проработала с ним. Мне даже кажется, что они на почве папы подружились, хотя и раньше вроде никогда не ссорились. Ты у меня просто молодец.       — Это ты молодец, ты придумала отправить их обеих в лечебный санаторий. Всего месяц прошёл, а и Ольга Вячеславовна здоровье подправила, и мама уже может ходить, нормально разговаривает, может себя обслуживать сама.       — Андрей, знаешь, что мне мама заявила, когда мы с детьми навещали ее в последний раз?       — Знаю, она мне тоже заявила, что будет жить у себя. Но я категорически против этой идеи.       — Я тоже. Мне кажется, что самым разумным будет поселить маму в левом крыле. Так она и свободы не потеряет, там вход отдельный, и всегда будет рядом.       — Не согласится она.       — Согласится! Надо только обставить все так, что это не она в нас нуждается, а мы в ней. Понимаешь? Например, попросим ее учить детей немецкому и английскому, и вообще следить за их учебой.       — А ты не боишься, что мама из ребятни сделает роботов, эдаких светских марионеток?..       — Нет! Не боюсь. Знаешь, когда она рассказывала мне о своей жизни, я поняла, что она сама очень страдала от того, что из нее до такой степени вытравили все человеческое, что она никогда не позволяла себе эмоций, не позволяла проявлять чувств, что не жила, а только играла в жизнь. Понимаешь? И мама ни для кого такой жизни не хочет, тем более для Ромки с Ритой. Она любит их. Любит по-настоящему.       — И меня? — и столько в этом вопросе было зареванной обиды детства, что у меня сердце сжалось.       — И тебя любит, очень любит, Андрюша. Только…       — Что?       — Она всегда боялась тебя потерять, вот и старалась не привязываться. Ты же знаешь, что у Маргариты Рудольфовны до тебя было двое детей.       — Знаю, они не выжили.       — Вот и тебя она боя…       — Кать, — перебил Андрей, — почему мама с тобой откровеннее, чем даже со мной?       — А ты когда-нибудь заходил к ней, чтобы просто поговорить? Не узнать, как она себя чувствует, а поговорить, рассказать о себе, поделиться с ней чем-то, что наболело, как со мной?       — Нет!       — А ты попробуй! Ты пойми, ей очень тяжело раскрываться. Как же тебе объяснить? Ну, вот смотри… Ты в детстве не боялся обнять маму, так?       — Так, но… Мне всегда казалось, что она дежурно меня обнимает в ответ.       — Дежурно! — горько усмехнулась я. — Хорошо, пусть дежурно, как тебе это тогда казалось, но обнимала. А ее за то, что она, смела броситься к матери, с пяти лет наказывали. Она даже плакать не имела право, когда ее секли — это тоже было нарушением приличия, за это тоже было наказание. Разницу чувствуешь?       — Маму секли? — Андрея передернуло.       — Да. И сейчас ей очень хочется недополученных и тепла, и ласки, и доброго слова. И она готова не только получать все это, но и давать. Но она… Понимаешь, у нее есть чувство вины, особенно перед тобой, и она считает, что недостойна внимания с твоей стороны.       — Передо мной? Да ведь тебя она вообще…       — А за меня ты не беспокойся! Мы с ней всё выяснили, всё до капельки. И у меня нет проблем, я искренне могу ее обнять и даже поцеловать, и она это не только принимает, но и сама ко мне тянется. И ты попробуй! Попробуй с ней просто поговорить, вам обоим станет гораздо легче.       — Мам-пап! — закричали дети у нас за спинами. — Вы чего здесь стоите? Бабуля приехала!

***

Глава последняя. «Убить дворняжку».

      Мы с Андреем пришли в их дом через пару дней после похорон Павла Олеговича, когда еще не было ясно выживет ли Маргарита Рудольфовна, но документы в больницу необходимо было принести. Пока Андрей искал все, что было нужно забрать, я бесцельно ходила по кабинету, не в силах одна выйти в коридор и снова уткнуться взглядом на дверь в ванную комнату. В какой-то момент что-то привлекло мое внимание в камине, я подошла ближе и увидела белые листы с напечатанным текстом, видно их пытались сжечь, но бросили в уже погасший огонь.       Я аккуратно достала листы, отряхнула их от золы и взглянула на первый попавшийся. Это был документ, подтверждающий, что Олег Александрович Жданов является родным братом Андрея Александровича Жданова.       К документу был подколот лист, на котором четким, уверенным почерком от руки было написано: Маргарита родила сына, крепкого, здорового мальчика, как и положено роду Мильке. Мальчика назовут Андреем в честь «родственника». Когда-нибудь это поможет ему сделать хорошую дипломатическую карьеру. Главное, успеть переписать родословную. Я сделал первый шаг, мне удалось записать нашу дворняжку Пашку родным племянником Жданова, того самого Жданова, который августе сорок шестого года выступил с докладом. Этот доклад лёг в основу партийного постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград» и мать нашей дворняжки, работавшая в «Звезде» редактором, отсидела пять лет. Того самого Жданова, благодаря которому его дед и бабка по материнской линии не пережили блокаду Ленинграда. Но это отдельная история, и я обязательно ее запишу. Я все запишу, когда-нибудь Пашка это прочтет! И поймет всю изящность моей мести. Может тогда он поймет, что нельзя лезть суконным рылом в калашный ряд?! Родился дворняжкой — роднись с дворняжками! Или получай по заслугам.       У меня по спине тонкой струйкой потек пот, я поняла, что скорее всего, Павел Олегович в тот ужасный вечер нашел эти листы, и прочел их, и это его убило. Марго хотела их сжечь, но видно была в таком состоянии, что и не заметила, как камин затух.       — Катя, — раздался голос мужа, — я все собрал, пойдем.       Я заметалась по кабинету, не зная на что решиться. Забрать документы и сразу же их уничтожить, не говоря об этом даже Андрею? Показать их мужу? Спрятать и потом передать Марго? Бог его знает, а вдруг там что-то нужное, что-то важное, и Маргарита Рудольфовна их бросала в огонь только в порыве?       — Катюша, ты не уснула? — я услышала звук шагов, Андрей шел в кабинет, я успела спрятать бумаги под пальто и даже чуть-чуть отдышаться. — Ты что такая бледная?       — Не по себе мне, Андрюша здесь.       — Мне тоже. Пошли.

***

      …Это было третий день после того, как Марго упала. Уже несколько раз мы говорили с ней по душам, стали чуть ближе и понятнее друг другу. И я решилась.       — Маргарита Рудольфовна, я должна вам сказать что-то очень важное.       — Говори.       — Я боюсь.       — Катенька, даже если ты мне сейчас скажешь, что… Да что угодно! Хотя нет, не все, что угодно. Нюсю я не позволю выгнать. А все остальное я постараюсь принять. Даже если ты не позволишь мне больше видеть детей. Мне будет без них очень больно и плохо, но я пойму, что это заслуженно.       — Маргарита Рудольфовна, да вы что? Вы чудесная бабушка, разве я враг своим детям, чтобы лишать их общения с вами? Нет, я не об этом, я боюсь за вас.       — За меня?       — Да. — я еще с минутку решалась. — Я знаю, почему умер Павел Олегович. Документы не сгорели, вы бросили их в погасший камин.       — Ты все прочла? — белыми бескровными губами спросила свекровь.       — Нет, только два листа. Документ о родстве со Ждановым, и приписку к нему.       — Андрей знает?       — Нет. Это не моя тайна и… И я не знала, как мне поступить, — расплакалась я. Господи, ну почему я такая? Пришла, чтобы поддержать Марго, а сама разревелась, как клуша. — Что мне делать, Маргарита Рудольфовна?       Она долго, очень долго молчала, думала, кусала губы и хмурилась.       — Разведи огонь в камине, помоги мне сесть в инвалидное кресло, дай мне документы и отвези меня к камину. А потом оставь одну, пожалуйста.       — Я сделаю все, как вы просите, только одну я вас не оставлю. Я буду молчать, я даже не буду смотреть, что вы делаете, но оставить вас одну в таком состоянии я не могу, и не просите.       Она снова очень долго думала.       — Хорошо, я постараюсь забыть о твоем присутствии, а ты не бросайся меня жалеть, ладно?       — Ладно.

***

      Маргарита Рудольфовна брала лист, прочитывала его и бросала в огонь. Потом второй, потом третий… Пока не дошла до справки о «родстве» и приписке к ней.       — Будь ты проклят, будь ты навеки проклят, — вскричала она и бросила в огонь все остальные листы не читая. Она даже не плакала, сидела, как каменная, и смотрела, как горит в огне ее проклятье. — Катенька, перемешай золу, чтобы все до кусочка сгорело. И ничего никогда не рассказывайте Андрею. Он не должен стыдиться ни своего имени, ни своего деда.       Я сделала, как она просила.       — А теперь я хочу лечь спать, и проснуться уже без прошлого…

***

      — Бабулечка приехала! — Рита понеслась к машине.       — Бабушка! — вторил ей Ромка, не отставая.       Мы стояли у дверей и смотрели, как впереди всех несется собака Нюся, как с разбегу запрыгивает на руки к Марго, облизывает хозяйку, а та целует и гладит ее, свою дворняжку…