Дворняжка...

      — Скажи, — нарушила долгое молчание Марина, — ты тогда сделала бы свое черное дело, если бы мы с Павлом Олеговичем тебя не остановили? Или в последнюю секунду все же одумалась бы, а? Только отвечай честно.       — Я не знаю…       — Вот и молодец.       — Что?       — Молодец, говорю, что лапшу на уши не стала развешивать. Я так задумала, если ты мне сейчас начнешь врать, будешь рассказывать сказки про то, как ты и сама бы в последнюю секунду передумала, разговора не получится, а если скажешь правду, так и я тебе правду скажу.       — Какую правду?       — Я всю ночь думала, и вот чё я тебе скажу, зараза ты эдакая: нельзя тебе Катюхе с Андрюшей про то рассказывать. Никак нельзя. Ты-то душу облегчишь, а им с твоей правдой что делать? Катька-то, она дурочка, она вмиг простит, только всегда потом тебя бояться будет. Не нарочно, а страх останется. А вот с Андреем и вовсе будет беда. Он же в глаза жене смотреть не сможет, ты хоть это понимаешь? А что ему делать с тобой? Ты на себя-то в зеркало глянь, — Мариша, видно сама испугавшись слов, которые у нее вылетели, замолчала, правда ненадолго. — Я имею в виду, что… Даже если Андрей тебя не простит, он не сможет выставить тебя из дома в таком состоянии. Сама подумай, каково ему будет? Или ты, зараза, своими манипуляциями снова заняться решила? А? — вдруг подозрительно прищурилась Марина. — Чё, думаешь, что раз ты больна, так никто и не сможет на тебя сердиться? Все тебе всё сразу простят?       Я понимала ее недоверие, но мне почему-то стало так больно и обидно, что захотелось завыть. Я ведь не могла ей всего рассказать, и не потому, что не доверяла. Ей-то я как раз доверяла безоговорочно, давным-давно для себя решила, что если уж и расскажу кому-нибудь всю правду о своей жизни, так это ей. А чем расскажу? Чем? Ртом, который не слушается, который за один раз не выдавливает из себя больше пары слов? Или рукой, которая еле-еле шевелится, и не сможет написать даже того, что с трудом говорит рот?       — Я расскажу, когда поправлюсь. — ответила я и закрыла глаза. Зачем Марине видеть мои слезы? Решит еще, что я и сейчас ею манипулирую.       — Ритка, да не рассказывай ты им никогда! Есть такие тайны, что лучше унести их с собой в могилу. Тайны, от которых плохо, а не хорошо. И меня больше не бойся, я не открою рта.       — Я не боюсь.       — Чё, думаешь не понимаю, какой я стервой для тебя была? Чуть чего не по-моему, сразу намекала тебе, что могу, мол, и правду сказать. Как это у вас, благородных, называется? Шантаж? Вот я и шантажировала. Так что нам обеим есть в чем каяться друг перед другом. Вот давай так и порешим, будем каяться дружка дружке, будем ненавидеть дружка дружку, или может даже подружками станем, а детей давай трогать не будем. Пойдет?       — Я не знаю.       — Ритка! Да понимаю я, как тебе плохо! Понимаю, что покаяться решила! Только зачем перед детьми-то? Хочешь, я тебе батюшку приведу? Перед ним и покаешься.       Марина, конечно же была права, есть такие тайны, которые лучше уносить в могилу. Много счастья ли мне дала правда об отце, когда в девяностом, уже после его смерти, я ее узнала? А Пашеньку правда, так и вовсе убила…       — Спасибо тебе, Марина.       — Чего это? За что?       — За все.

***

Эпизод самый страшный. «У точки невозврата»(окончание).

      — Значит, вот что мы сделаем, — после долгого раздумья, наконец, говорит Павел. — Кате нужно помочь, и это не обсуждается, так что ты, Марго, остаешься, связываешься с Людмилой Борисовной и помогаешь девочке. — он снова молчит, вздыхает, и крепко прикусывает губу. Это очень плохой признак, и я сразу понимаю, что ничего хорошего меня не ждет. — Мы разводимся, и это тоже обсуждению не подлежит. Так что я уезжаю прямо сейчас, а вы Марина, скажете детям, что мне позвонили и срочно вызвали меня в Лондон.       — Ишь, какой умный выискался, — теперь уже на Павла танком идет домработница. — Тоже мне, Понтий Пилат, сраный! Руки он умывает! А кто тут без тебя твою заразу оставит, не подумал? Я ее пинками под зад из дому вытолкаю, как только ты уйдешь. Ты чё же думаешь, чё она гадостей не натворит, если за ней твоего присмотра не будет? Нет, милый, так не пойдет. Ты хочешь и голой жопой на кактус залезть и не обколоться? И чё б, значит, дети ничего не узнали, и чё б самому ни за чё не отвечать! Во, трус-то!       — Да как ты смеешь так разговаривать с Павлом Олегович…       — А ты помолчи! — рычит на меня Марина. — Не с тобой говорю. С тобой я вообще разговаривать больше не стану. — и тут же, Павлу: — А ты подумал, чё у Андрея и так горе, легко ему будет еще и развод родителей переживать?       Они долго еще что-то обсуждают, но уже спокойно, без всплесков злости и без оскорблений. Меня они словно не замечают, говорят обо мне в третьем лице, и шепотом, как о прокаженной. Это больно, ужасно больно, в какой-то момент к боли примешивается стыд. Я отхожу, сажусь с ногами в кресло, закрываю лицо руками и ухожу в себя. Мне необходимо переварить все то, что я услышала от Павла.       Я и не замечаю когда Марина уходит, просто вдруг становится тихо и я поднимаю голову.       — Паш, я правда стала похожа на своего отца?       — Да, Рита.       — Это ужасно.       — Да, это ужасно. Это так ужасно, что я не могу больше. — он берет одеяло и подушку с кровати и идет ко второму креслу.       — Не надо, ложись спать нормально, я тебя не побеспокою.       — Будешь спать в кресле?       — Если усну. Паша, что вы с Мариной решили?       — А ты не слышала? Ты же кивала головой!       — Я не слышала.       — Я остаюсь, для детей у нас с тобой прекрасные отношения. О том, что ты собиралась… — он запинается, подыскивая нейтральное слово, — О том, что ты собиралась сделать, никому ни слова! Завтра позвонишь врачу, поможешь Кате выкарабкаться. А потом мы уедем. Я в Лондон, а ты в московскую квартиру. И будешь пока сидеть дома, без всяких раутов и гламурных вечеринок, чтобы дети даже не подозревали, что мы расстались. А когда у них все наладится, мы вместе сюда приедем и скажем им, что мы расстаемся. И запомни, я буду следить за каждым твоим шагом. И если ты хотя бы подумаешь навредить матери наших внуков, у нас с тобой будет совсем другой разговор. Это ясно?       — Да.       Павел засыпает, а я до утра сижу в кресле, раз за разом проматывая наш разговор, отложив в сторону все, что касается развода. Об этом я подумаю позже. Мне приходится признать, что Павел прав! Прав во всем.       Как я сама ни разу не подумала, что когда я называла Катю дворняжкой, это рикошетом било и по нему?       «Нам не по ран­гу иметь в до­ме двор­ня­жек», — лейтмотивом звучит в голове голос отца. Получается, что я такая же как он. И дело совсем не в том, что взяв в руки внучку мне безумно захотелось ее для себя, такое ведь могло случиться и если бы это был ребенок от Киры. Только вряд ли бы тогда я посмела высказать свое желание в слух, а уж о том, чтобы ее отнять, вообще бы даже не подумала. А с Катей, значит, можно? Кому? Мне? Мне! У которой тоже хотели отнять сына!       — Ты не­мед­ленно от­не­сешь щен­ка ту­да, где его взя­ла.       — Па­поч­ка, я не мо­гу! Она же по­гиб­нет.       — Ты мо­жешь.       — Нет!       Папа был прав, я могу! Господи, какой ужас!       Я пытаюсь взглянуть на невестку беспристрастно, но с первого раза у меня ничего не получается. Да и со второго, и с третьего тоже. Все, что я вижу в Кате своим внутренним зрением, окрашено черной краской и… мыслью, что Кирюша бы это сделала по-другому. Так может в этом все дело? Не в Кате, а в Кире, и в том, что я давным-давно расписала себе жизнь Андрея с Кирой? Расписала… Себе… А по какому праву? По тому же, что отец расписал себе мою жизнь с Ва­димом Ни­кола­евичем? Ну, нет! Хватит! Я больше не позволю себе быть своим папой.       С пятого или с шестого раза мне удается вспомнить, как светятся глаза Андрея, когда он смотрит на Катю, и посмотреть на нее его глазами. Приходилось признать, что мальчик мой счастлив. Он почти совсем перестал пить спиртное, значит, ему и так хорошо рядом с Катериной и детьми, и совершенно не нужно поднимать настроение алкоголем, и забываться незачем. Он совершенно не смотрит на других женщин, значит, его они не интересуют, ему достаточно Кати. Он стал спокойным, значит, жена не только не мотает ему нервы, но и поддерживает его во всем. Так чего же мне еще-то нужно? Родословную, как у собак? Чтобы повесить на стену и гордиться? Да ведь и так есть чем гордиться, вон Паша сказал, что у девочки прекрасная деловая репу…       Стоп! Меня опять заносит куда-то не туда. А если бы Катя, родив Ромку, вообще больше не стала работать? И никакой деловой репутации у нее не было бы, но Андрей был бы с ней так же счастлив, что тогда? Тогда уж она точно бы не подошла? А почему? Ведь и я сама дома сидела, и Кира заявляла неоднократно, что работает только до первой беременности.       Господи! Как тяжела ты, переоценка ценностей! А переоценивать надо. Необходимо! Иначе Я = Рудольф Брунович, и развод с Пашей — это уже данность, и сына мне тоже придется потерять…       А утром я вижу, мечется Катя с ребенком на руках, как пугливо смотрит на нас всех, как ей страшно, и я вспоминаю себя вот такую же. И что-то, неведомое до сих пор, горячей лавой извергается из моего сердца и стремительно течет к глазам. Бедные мы, бедные. Все, вместе с этой несчастной девочкой.       — Ан­дрей, — спокойно говорю я, спрятав поглубже огненную лаву, — вы­зывай скорую, это пси­хоз.       — Вы ни­чего не по­нима­ете, — плачет Катя. — Ри­точ­ка боль­на, она сла­бень­кая. Она без ме­ня по­гиб­нет.       — Не хо­чешь в пси­хуш­ку, — жестко говорю я, хоть мне ее и очень жалко, — тог­да иди к вра­чу за по­мощью! Я знаю о чем го­ворю!       — От­ку­да?       — Са­ма че­рез это про­ходи­ла. — неожиданно даже для себя, открываюсь я.       — Прав­да?       — Да! Толь­ко со мной не мин­даль­ни­чали. Мне бы­ло один раз ска­зано — или я при­нимаю по­мощь, или Ан­дрея бу­дут рас­тить мои ро­дите­ли, ли­шив ме­ня всех прав на ре­бен­ка. Хо­чешь, я и те­бе мо­гу та­кое ус­тро­ить.       — Я все по­няла, — в ужа­се шепчет невестка. — Вы хо­тите раз­лу­чить ме­ня с Ан­дрю­шей, заб­рать мо­их де­тей и… Это для Ки­ры, да? Вы ста­ра­етесь для Ки­ры?       — Прек­ра­ти ис­те­рику. И Ки­ру боль­ше не бой­ся. Я еще на том по­казе ей объ­яс­ни­ла, что об Ан­дрее она мо­жет за­быть.       — Прав­да?       — Ми­лоч­ка, я кто угод­но, толь­ко не врунья, яс­но? Ну, что, бу­дем ско­рую вы­зывать, или пой­дешь к вра­чу?       — Пой­ду к вра­чу.       — Вот и лад­но. И о том, что я те­бе о се­бе рас­ска­зала, ни­кому ни сло­ва.       — Хо­рошо.       — Ан­дрей!       — Да, ма­ма.       — Зво­ни Люд­ми­ле, Ка­тя сог­ласна.       — Ку­да? В ско­рую? — задрожав, спрашивает Катя.       — Нет, Ка­тень­ка, это ма­мина зна­комая. Она очень хо­роший врач.       — Ка­кой?       — Врач по пос­ле­родо­вым деп­ресси­ям.       — У ме­ня нет деп…       — Ты врач? — пе­реби­ваю я.       — Ник­то те­бя за­лечи­вать не со­бира­ет­ся, сол­нышко.       — Ан­дрю­ша, не пре­давай ме­ня, — невестка преданно, как со­бака, смотрит в глаза сыну.       — Ни­ког­да, ма­лыш­ка, ни­ког­да.       Спасибо, Господи, что отвел мою руку. Иначе все было бы, как тогда, когда я надела плащ и ботинки, взяла Нюсу на руки и отнесла туда, где нашла, только уже не по приказу отца, а потому, что я сама стала драконом, пожирающим маленьких девочек, которые, как собаки, преданно смотрят в глаза и просят: — Не предавай меня…