***
Эпизод четвертый. «На поклон» (продолжение).
— Пашенька, прости, я не хотела тебя обидеть, прости. Я не знаю, как это у меня вырвалось. — Я не обижаюсь. — а глаза упорно смотрят в пол. — Рит, может нам правда лучше развестись, раз ты не хочешь… — Не смей даже заикаться об этом! — от возмущения я топаю ногой. — Я люблю тебя, ты понимаешь? Тебя! И ребенка я хочу только от тебя, Пашка. Ну, скажи, милый мой, мой хороший. Неужели тебе правда легче благословить меня на измену, чем попросить помощи у моего отца? Я сама буду перед ним унижаться, сама буду его просить. Я все сделаю сама, тебе нужно только согласиться, Пашенька. — Это патовая ситуация, Риточка. Я ведь предложил тебе забеременеть от другого не потому, что мне все равно с кем ты! Ты просишь, чтобы я тебя понял. Я понимаю! Ты женщина, ты очень хочешь ребенка. Я по… — А ты не хочешь? — Очень! Очень хочу! Но поверь мне, Ритусь, я так тебя люблю, что мне вполне будет достаточно знать, что это твой ребенок, и он станет моим. — А я? А как же я? Ты хочешь ребенка от любимого человека, правильно? — Да! Если он будет твоим, то и моим тоже! — Я тоже хочу ребенка не от случайного прохожего, а от любимого человека. Я хочу видеть в нем твои черты, и не чувствовать себя виноватой, что у меня есть ребенок, а у тебя нет! Да и не смогу я ни с кем другим лечь в постель, Пашенька, — последнее предложение я уже не говорю, а провываю.***
Я точно помню, что этот разговор я завела не впервые. Помню и то, что Павел приводил мне всегда один и тот же аргумент: — «Если мы согласимся продаться в рабство, нас больше не будет. Это будем уже другие «мы». И я всегда с ним соглашалась. Но в тот момент… Я даже не знаю (а скорее всего, просто не помню), как и почему, возможно потому, что я взвыла от одной мысли, что мне придется переспать с кем-то другим; возможно потому, что мы только что потеряли дочь; возможно потому, что он не смог больше чувствовать своей вины, а может просто потому, что очень меня любил, но он решил пожертвовать собой.***
— Я доложу о вашем приходе, фрау Маргарита, — Хелма уходит вглубь квартиры, постоянно оглядываясь и прижимая руку ко рту. Что это? В голосе Хелмы я слышу слезы! Она что, и правда меня любит? — Вы можете пройти в кабинет, — громко. — Повинитесь, фрау Марго, он знает о вашей беде, он поможет, — почти беззвучно, на самое ухо. Я иду в кабинет, заранее склонив голову и придав своему лицу покаянный вид. — Здравствуйте, папенька. — делаю глубокий книксен. Он стоит лицом к окну, ко мне в полупрофиль и даже не оборачивается на звук моего голоса. — Папа, я приползла к вам на поклон, как вы того и хотели. — слезы от унижения и злости готовы политься ручьями, но я хорошо помню, что это моветон и стараюсь не рассердить отца. — Приползла, когда помощь понадобилась? — голос сухой, чужой и торжествующий. — Да, папа, мне… Нам с Павлом очень нужна ваша помощь. — Вам с Павлом? — Да. — Я не стану помогать этому щенку, пока он сам не приползет сюда. — Он приползет. — А ты, стало быть, в разведку? — Папенька. У меня рождаются ме… мерт… — я никак не могу произнести это слово, запинаюсь, и вдруг понимаю, что я его ненавижу! Так ненавижу, что начинаю глазами шарить по его массивному дубовому столу в поисках чего-нибудь потяжелее. Мне становится так страшно от своей ненависти, что я чувствую, как сознание покидает меня. Он, видно, тоже чувствует мою ненависть, спинным мозгом чувствует, резко оборачивается и кричит: — Хелма, скорую!***
Эпизод шестой. «Продано»
Год тысяча девятьсот семьдесят четвертый. Я в Берлине, лежу в гинекологической клинике в отдельной палате. Мой живот огромен, а ведь я только на седьмом месяце беременности. — Ритуль, на, ешь! Знаешь сколько железа в антоновке? — Павел подает мне большое зеленое яблоко. — Сколько? — Много. — А ты надолго? — Нет, солнышко, только на три дня. — Всего? — я расстраиваюсь, но стараюсь не подать вида. — Рит, не обижайся, я же… — Начальник цеха, — перебиваю я мужа, — работы очень много. Я все понимаю, но я соскучилась. — Я тоже. — Рассказывай, как вы там. — Кто это «мы»? Мы, Николай второй? — Нет, мы — это Павел Первый, — смеюсь я. — Все замечательно. В детской ремонт сделали, и даже обставили комнату. — Папа постарался? — А кто еще? — Ой, Павлуша, даже не верится, целых три комнаты, и все наши! — Рит, папа торопит с решением... — О партии, или о документах? — И о том, и о другом. — Знаешь, Пашка, если ты сейчас скажешь, что ну его к дьяволу, то потяни хотя бы до родов. А вдруг?.. — Нет! В этот раз все хорошо будет, вот увидишь. Я разговаривал с врачом, он уверен, что у нас будет девочка. Хорошо, что девочка. Твоему отцу нужен наследник, значит, и со вторым ребенком он нам поможет. — Все равно, подожди до родов. — Доктор уверен, что она родится здоровенькой. — Все равно, подожди до родов. — Я не собираюсь обманывать Рудольфа Бруновича. — Значит, решился? — Решился. Ради тебя и девочки. — я плачу. Плачу, потому что беременна, а значит, и глаза на мокром месте; плачу потому, что Паша так меня любит, плачу потому, что только что муж сообщил мне о том, что продался отцу с потрохами. Наверное, это не такая уж большая плата за счастье иметь ребенка? Но мне все равно больно. Отныне у Паши будет совершенно другая биография, папа купил ему «родословную», и отныне мой муж, на дух не переносящий даже слова «коммунист», станет кандидатом в члены КПСС. Это цена за Андрея!***
За Андрея? У меня не дочь, а сын! Господи, я все вспомнила!