***
Эпизод четвертый. «На поклон»
Я в палате какой-то больницы, входит Паша с букетом цветов, лицо у него серое. Почему? Не помню. — А цветы на могилку? — сухо спрашиваю я. — Почему? Объясни мне, почему нам не дают её даже похоронить? — Такие порядки, — совершенно мертвым голосом отвечает муж. — Дурацкая, страна, дурацкие порядки, — я плачу.***
Господи! Что же это за ужасы я вспоминаю, кто умер? Почему я в больничном халате? Значит, в больнице я, и я живая. Тогда кто? Кто мертв? Мне страшно, я не хочу этого вспоминать. Может попросить у Кати снотворное и поспать? Нет! Это моя жизнь и я должна вспомнить все.***
Мы с Павлом в бедной, почти обшарпанной комнате, на праздничном столе грязная посуда, остатки салатов, остатки спиртного в бутылках. Муж помогает мне убирать… Наверное у нас были гости, скорее всего это первое мая, за окном огромный куст цветущей сирени с одуряющим ароматом. Наверное, именно этого — царственности природы, соседствующей с убожеством нашего жилья, я и не выдерживаю. — Я устала от такой жизни, Пашенька. — Ритуль, ну, что не так-то? — А что так? Что так, Пашенька? Я сейчас даже не говорю о том уровне жизни, который мы можем себе позволить. Это нищета, беспросветная, мерзкая нищета, но и Бог бы с ним, с этим я смирилась. — Ты же прекрасно знаешь, что я работаю на полторы ставки. Это все, на что я способен. Мне даже украсть на работе нечего, Риточка! — Я тоже, между прочим, без дела не сижу. И учусь, и даю уроки немецкого, и… — я начинаю плакать, знаю, что чего-чего, а моих слез муж не переносит, сразу идет на попятную. — Только мы все равно не заработаем даже на двушку. — Ты хотела свободу, Ритуля! Вот она — свобода. Но свобода имеет свою цену, и если ты не готова ее платить, значит ты ее не заслуживаешь. — Я? — Да не ты… Ну, не только ты, я же гипотетически. Любой! Пока ты сидишь в тюрьме… — Я? — О, Господи! Пока заключенный сидит в тюрьме, ему не нужно думать ни о еде, ни о крыше над головой, но если он выходит на свобо… — Не продолжай, я все поняла! Только знаешь, у меня, в моей тюрьме всегда была горячая вода, красивая одежда, шикарное жилье… — И прислуга! — перебивает муж, саркастически ухмыляясь. — Да! И прислуга! А что в этом плохого, Паша?! И что хорошего в том, как мы сейчас живем? Что? Посмотри на мои руки? Разве это руки молодой женщины? Ни нормальных духов, ни нормальных платьев, ни… детей! Павел, как будто я хлестнула его хлыстом, отшатывается от меня, глаза его наливаются кровью, я понимаю, что сделала ему очень больно, что он готов сейчас биться головой о стену, и замолкаю на какое-то время.***
Вспомнила! Боже мой, зачем только я это вспомнила? У меня рождались мертвые дети! Мальчик и девочка… Вернее, девочка родилась живой, но умерла через несколько часов. Двое детей за пять лет. Господи! Как мы только это все пережили? Все врачи в один голос твердили, что никакой особой проблемы у нас нет, просто ребенок неожиданно погибает в родах из-за проблем с плацентой и пуповиной. И так оба раза? Нам сказали, что да! Дважды нам озвучили одну и ту же причину. И я, после смерти девочки, панически боялась беременеть, это я помню. Значит, у меня нет детей? А как же внук? И внучка! Я точно знаю, что у Кати двое детей. А может, мы просто усыновили Катюшу? Скорее всего. Наверное, поэтому она и называет меня не мама, а Маргарита Рудольфовна? Стоп! А почему тогда, когда я сказала о детях, Павел принял мои слова, как обвинение именно ему? Почему? Вспомнила! Какой-то профессор нашел у Павла иммунное отклонение. Он-то нам и сказал, что мы можем родить совершенно здорового ребенка, только нужно Паше поехать в Берлин, в клинику иммунных нарушений, там лучше всего лечат это заболевание. Только Павел никак не соглашался снова встретиться с моими родителями. Одного раза, тогда, через месяц после того, как мы поженились, ему хватило, кажется, на всю жизнь.***
Эпизод пятый, который должен был быть перед четвертым, но вспомнила его Марго только сейчас. «Отречение».
Мы с Павлом стоим в московской квартире моих родителей, куда нас практически «доставили», даже сесть нам не предлагают. Отец ходит по комнате, заложив руки за спину, и отчитывает моего мужа, по-военному чеканя каждое слово. Мать скромно, как институтка, сидит на краешке стула и не смеет поднять на меня глаз, рядом с ней, как изваяние, стоит Хелма. — Вы похитили мою дочь, я мог бы засадить вас в тюрьму на ближайшие пять-шесть лет, но я э… — Я совершеннолетняя, папа, — впервые в жизни перебиваю я отца, — никто меня не похищал, я добровольно вышла за Пашу замуж. Я не позволю тебе выгнать его из моей жизни, как ты выгнал когда-то Нюсю. Мама приподнимает веки, долю секунды смотрит на меня и снова опускает глаза. — Значит, не позволишь? Вера, у нас больше нет дочери, я от нее отрекаюсь. — Рудольф Брунович, одумайтесь! Марго ваша единственная дочь. — Паша даже побледнел. — Вы смеете давать мне советы? Ну что же, тогда послушайте, молодой человек, что вас ждет. Вы никогда не только в Москве, но и вообще нигде в Советском Союзе не найдете работу по специальности. За вами очень пристально будут наблюдать всегда, и малейшее нарушение приведет вас на скамью подсудимых. Даже если вы просто проедете зайцем в трамвае. У вас не будет квартиры, у вас не будет денег для безбедной жизни. — Я не езжу зайцем, и законов я не нарушаю. Оставьте нас в покое! Крепостное право в России отменили в тысяча восемьсот шестьдесят первом году. Мы оба совершеннолетние, и нечего нами распоряжаться. — Я рад, что вы знаете историю древности. Плохо только, что историю современности вы пока не выучили. Но вы выучите, вы обязательно выучите. — И что там, в твоей современной истории? — вмешиваюсь я. — Телефонное право, которое пока никто не отменял. А у меня достаточно средств и связей, чтобы превратить вашу жизнь в настоящий ад. Знаете чем все закончится, молодой человек? — Чем? — Пашка нагло смотрит в глаза отцу, кажется, не понимая, что тот не шутит. — Либо она сама вас бросит и приползет ко мне, либо вы от нее сбежите, только бы я вас оставил в покое. — И что, это предрешено? И нет никакой надежды на помилование? — Нам не по рангу подбирать дворняжек, молодой человек. Спросите у своей жены, что мы делаем, когда нас не слушаются. — О! История с несчастным щенком мне хорошо известна. Только я вам не щенок, Рудольф Брунович! А эта — «она», как вы говорите, ваша дочь, ее зовут Маргарита, если вы забыли, и вы не смеете рассуждать о дворняжках. Вы… Вы ведете себя, как фашист! — Что? Как вы сказали? Хелма! — папа впервые повысил голос. — Отныне я запрещаю даже упоминать о том, что у меня была дочь. Вечер того же дня, кто-то тихонько стучит к нам в двери. — Войдите, — кричит Паша, не отходя от меня. Я зареванная и выжатая, как лимон, лежу на кровати и мелко дрожу. — Фройлян Марго, — от двери бросается ко мне Хелма. Я даже реветь перестаю. Всегда такая чопорная и холодная бонна, вдруг проявляет хоть какое-то человеческое качество. Наверное стареет, становится сентиментальной. Ну, что же, значит отец ее скоро уволит. — Мне удалось незаметно уйти из дома. Вы на батюшку не сердитесь, ему самому плохо было. Даже пришлось давать ему капли. — Ну надо же горе какое, — Павел сочится ядом. — Неужто господину понадобились капельки? Да! Не всех буржуев мы в семнадцатом свергли! — Фройлян Марго, маменька велела вам передать, что ей удалось смягчить сердце Рудольфа Бруновича. Он простит вас обоих и даже развода не потребует, если вы повинитесь и будете готовы жить дальше, как это пристало вашему положению, фройлян. — О, как! А как же мое рабоче-крестьянское происхождение? — Это ничего, любое происхождение можно подправить. — Слышишь, Марго? Я должен от себя отказаться, чтобы ему потрафить! Передайте вашему господину, фрау Хелма, что это не он от Риты, это мы от него отрекаемся…