***
С её уходом из дома стало легче — исчезло стойкое ощущение, что я искусала до мяса себе все губы (признаюсь, оно присутствовало). Или что я вспорола брюхо не тому оленю когтями. Быть может, съела живую лису вместе с органами (и потом, конечно же, прочищала свой желудок). Без этого стойкого ощущения моё горло чуть меньше горит, но слюна всё так же течёт. Чем дольше я с ней, тем сильнее у меня возникает ощущение, что я становлюсь человеком. Если именно по этой причине Эдвард выбрал её, то он нацелился взять золотой слиток в руки, но сам же его и выронил. Джеймс, пока её не будет... Ей-богу, поклянись, чтобы она никогда об этом не узнала. Чтобы её маленький нос никогда в это дело не влез. Тогда, месяц назад, в то утро, когда я не дышала, а она сопела у меня на груди, упираясь локтями в живот, я максимально сильно старалась расслабиться, лишь бы у неё не возникло ощущения, что она лежит на камне. Мне безумно сильно хотелось показать Белле, что я человек, живой человек: холодный, но живой. Я целовала её губы несколько раз. В этот момент, клянусь, мне казалось, что слезы текут из уголков глаз. Аккуратно водила языком по губам... Мне запомнилось, что иногда она приоткрывала рот во сне, и я могла слегка коснуться её зубов. На ощупь они как жемчужины, которые мы вытаскивали из ракушек на диких пляжах двадцать лет назад. Я до сих пор не понимаю, зачем так сделала. Меня мучает мысль о том, что я могла с этим сделать, и что я всё-таки почувствовала. Желание инстинктивное, быть может, перепуталось с охотой, хоть я старалась не дышать. Лоран помог бы мне в эту секунду: он всегда был более продуманным и спокойным, нежели я. Этот момент... вся эта ситуация, что произошла... Белла точно не помнит её, она спала крепким сном, но её помню я, и крах всей ситуации заключается в том, что я больше никогда не забуду тот поцелуй (хотя, не совсем уверена, что это можно считать поцелуем). Когда она уезжает в школу, то любит почёсывать ногтём левой руки правое плечо и чуть выше, надавливая на ямку около ключиц, сидя за рулем. Она носит серые футболки, потому что не любит яркие вещи, а яркие вещи она не любит, потому что хочет быть в тишине и одиночестве. Но не в том одиночестве, о котором говорят многие девчонки, скорее о более плавном, счастливом одиночестве. Что уж говорить — на судьбу сетовали и девушки 18-го века, и девушки 21-го. Я пытаюсь написать тебе о том, как мне хорошо с ней, и как сильно боюсь того, что зреет во мне ростком, но я не в состоянии даже на пару процентов передать это чувство. Я готова не дышать ради неё месяцами, а ещё мне пришлось состричь свои ногти, потому что я вечно задевала их о клавиатуру телефона, который она мне дала. Всё идёт своим чередом, казалось бы, уже прошёл месяц, но я не сплю, и от этого мне кажется, что я живу одним длинным, вечным днём, в конце которого и наступит ночь. Потому, мне кажется, что наш поцелуй был в 5 утра, а сейчас на улице 8. Я постоянно ощущаю эту мелкую дрожь, пронзающую затылок, отдающую сразу же мурашками в волосы и уши. Я могу стоять на коленях днями и ночами, только чтобы дать понять тебе и всем остальным, что я чувствую себя живой — могу поклясться, сейчас у меня розовеют щеки. У неё дома стало в разы чище. Иногда я помогаю Белле с учёбой: например, мне нравится рассказывать ей правду о каких-то произошедших революциях или войнах за последние несколько столетий. Она слушает меня с таким интересом, что иногда не замечает, как приоткрывается её рот. Зато это замечаю я. В такие моменты мне хочется рассказывать ещё больше мелочей про то, каким мечом тогда было популярно резать людей или как парней отбрасывало в воздухе только потому, что они не могли справиться с отдачей от ружья. Когда я была ещё совсем маленькой, юной, и мои волосы были более кудрявыми и легкими, нежели сейчас, война меня страшила и заставляла прятаться в пустой бочке в трактире. Думаю, я хотела бы найти сестру, учитывая, что только её лицо мне удастся вспомнить. Где она сейчас, жива ли — не знаю точно, но надеюсь, что да. У Беллы в ноутбуке много всякого ненужного хлама: игры, где кто-то ест кого-то под странный звук, похожий на момент, когда раздавливаешь очень маленькую пищащую лягушку. Несколько папок, в которых находятся файлы с музыкой (как много Дебюсси!). Проект по черчению в трёх разрезах, выскочивший так быстро на весь экран, что я испугалась. Ещё парочка файлов, в которых висел странный текст с сочинениями (скорее всего). И один из них тот, на который я наткнулась. Джеймс, когда я говорила, что будет одна тайна, и мне придётся её скрыть, я и сама не знала, что тайн будет уже две. 16.09. Элис, привет. Я хотела бы спросить, как бывало всегда, как ты поживаешь, и что происходит у тебя на уме, но не могу. Ты и так знаешь, по какой причине я пишу. Когда мы только стали общаться, не как девушка брата и его сестра, а как подруга с подругой, ты завела почту, чтобы мы могли переписываться, обмениваться фотографиями и рассказывать обо всём, что поразит нас. А так как Эдвард не умеет читать мои мысли, то совершенно спокойно сплетничать (чуть-чуть) о тех, кто нам нравится и о тех, кто нет. Так вот: я пишу именно на эту почту в надежде, что ты меня услышишь. Я правда хочу, чтобы ты оказалась рядом и поддержала меня. Не считая папы, у меня никого нет здесь, а он ничего толком не знает: ни о тебе, ни обо мне, ни о твоей семье. Мне хочется снова посетить ваш дом, он был таким прозрачным, и в то же время стойким, как будто именно так и должна выглядеть семья. Не знаю, куда вы направились, но я к вам не поеду. Я помню про уговор Эдварда и помню его слова про то, что больше он меня не любит. Но мы же остались подругами, верно? Или наша дружба умерла, когда он ушёл? Пожалуйста, ответь. Стоило мне пробежаться глазами по первой записи в файле, как я зажмурила глаза. Честно. Наткнуться на личный дневник или же черновые записи писем чужому человеку — убого и жалко для меня самой. Неважно при каких обстоятельствах находишь такое — всегда виноват. Мы в детстве писали с девочками наши секреты на бревнах: выжигали маленькими палочками, пока они на станут угольками. Во взрослом возрасте, находясь рядом с Джеймсом, я любила оставлять записи на деревьях в глухих лесах Вашингтона, иногда возвращаясь туда снова и снова. Когда-то моей мечтой было прийти туда и понять, что все старые и все новые деревья уже помечены мною, разве не прелесть? А сейчас, в век технологий, можно печатать, стуча пальцами по клавиатуре, всё, что угодно и где угодно. Жаль, что особой обоснованности в этих действиях у людей не появилось. Мне хотелось бы сказать, что я закрыла файл и перестала смотреть. Я же знала, что она уже не плачет и не кричит по ночам, просыпаясь вся мокрая в прилипшей к ней пижаме. Знала, что ей уже легче, знала, но так боялась, что причиной не являюсь я. 22.09. Сегодня я наконец смогла сходить в школу. Люди там ведут себя словно обезумевшие, а ещё они часто и много издают разных звуков, которые я, во-первых, почему-то плохо слышу, а во-вторых, просто не желаю слушать. Папа хочет отправить меня домой — он думает, я схожу с ума из-за этих криков. Мне снится каждую ночь, как он от меня уходит, забирает с собой всю любовь, что я ему дала, а меня на солнце в пустыне оставляет порожним глиняным сосудом, который скоро разобьется или же его сметет буран. Пустой горшок, вот кто я. С таким горшочком я прилетала в Форкс: с ним прилетела — им же и стала. Мне хотелось порвать вещи. Изорвать всё, что он мне дал, найти это и порвать на куски, а потом сжечь. Как сжигают вас, вампиров. Но Эдвард, как ни странно, повел себя элегантно умно, хоть и негуманно: он намеренно забрал всё, что могло бы напоминать мне о нём. В скором времени это сделает из меня сумасшедшую: люди, помнящие Калленов, умрут, а я останусь с мыслью, что вампиры реальны, потом начну ходить по улицам с кошкой на руках и доказывать это разным прохожим, а потом меня похоронят в гробу, закрыв его, потому что я схвачу сердечный приступ, стоя у дороги, когда на меня посмотрит молодой парень, и глаза у меня в этот момент будут такими огромными, что его тень запечатлеется на зрачках. Элис, я больше ничего не ищу. Я помню все правила — вы и так не вернётесь. Хорошо. Скатертью дорога. Её злоба нравится мне куда больше, чем разочарованность в мире, хотя тут всё было смешано так, что я уже ничего не смогла понять. 06.11. Снова привет, Элис. Скорее всего, это последнее письмо. За прошедший сентябрь я удалила больше ста писем, которые всё равно пришли к тебе на почту, где умоляла вернуться и забрать меня, потому что я не способна жить в подобной реальности. Удалила их в надежде, что ты удалила свою почту, потому что, если честно, мне не хочется, чтобы ты их видела. Кроме этого я: выкинула подарок Эмметта, перестала плакать и орать по ночам (думаю, ты видела это в своих видениях, даже если пыталась скрыть, подруга), перестала вас искать, занялась учебой и вернула обратно своих одноклассников в активный круг общения. Ещё я записалась на кружок по биохимии, получила пятерку за испанский и стала ещё больше любить Шекспира. За всё это время, за эти несколько месяцев, я так долго расстилалась в возможности вернуться обратно в это тепло. Чтобы Эдвард снова гулял со мной, забирался со мной на какие-нибудь ветки, сходил с ума по моему запаху и прочий романтичный бред, бла-бла. Мне надоело это делать. Раз ты любишь, ты не уходишь, борешься до конца за то, чтобы твоё счастье стало реальным. Ты делаешь всё для того, чтобы твой любимый человек был счастлив. Предположим, он и правда пожелал мне счастья в том дремучем лесу, но мог хотя бы проводить меня до дома, да? Или не выкидывать свои вещи, чтобы я не начинала думать, будто у меня едет крыша, и я всё это выдумала, верно? Или же, так уж и быть, он мог спросить, а чего хочу Я в этой ситуации? Хочу ли я начать всё заново, оставшуюся жизнь стараясь забыть о том факте, что вампиры реальны или же хочу остаться с ним, к чему бы это ни привело? В общем, злость перекрывает мне воздух и будто поджигает кровь. Честное слово. Эдвард всё время вёл себя так, словно чувствовал постоянную вину за то, что вампиры существуют, что он к ним относится, что вынужден пить кровь. Он чувствовал вину, и от этой вины старался максимально избавиться, но к чему она его привела? Я считаю, лишь к эгоизму. Не послушать меня, боже, да мы в отношениях, в каком веке надо жить, чтобы думать, что у меня вообще, в принципе, нет мнения? Эта злость не дает мне здраво смотреть на некоторые вещи в последнее время. Я прочитала несколько статей о этапах принятия какой-либо удручающей новости, и депрессия скоро наступит, но я перенесу её не так тяжело, как могла бы. В последнее время голову начинают посещать глупые мысли: я не назвала бы их суицидальными, да и тебе, подруга, доверять такое не стану, но, в любом случае, мне уже легче. Например, Майк недавно хотел позвать меня в кино, но я пока что отказалась. В принципе, я понимаю его намёки: вот оно, то, о чём мечтал Эдвард Каллен — нормальный мальчик для меня. Тёплый, с бьющимся сердцем, которому столько же, сколько и мне. Он будет дарить парочку роз и провожать до дома пешком через лес, где сидит Виктория. Кстати. Виктория. Оказалось, совершенно чудесная девушка. Эдвард описывал её немного иначе, Лоран не описывал вовсе. Эдвард кичился тем, что защитит меня от неё, но она нашла меня раньше. И что сейчас? Она спит у меня в комнате, от неё пахнет тяжелыми духами. У меня к ней множество вопросов, на которые она отвечает. А ещё, с Эдвардом я всегда чувствовала, что мы находимся на одной волне. За Викторией я не успеваю, хоть она и старше Каллена. Возможно, дело совершенно не в возрасте. На самом деле, сбавляя темп... Возможно, я скажу кое-что, что будет последней каплей доверия между нами, Элис. Я осознаю это, но отступать не желаю. Так вот: она и правда чудесная. Лучше, чем Майк, и в некоторых ситуациях даже лучше, чем Эдвард. То, насколько она бодрая духом... Иногда даже у меня возникает ощущение, что она живее всех живых, а я давным-давно гнию под землей. Прощай, Элис. Было приятно познакомиться когда-то. Если бы ты знала, дурочка, что именно ты делаешь меня настолько живой, то не бросалась бы такими словами. Когда-то я мечтала, что ты снова свяжешься с ними и вернёшься, и между нами всё закончится, так и не начавшись, чтобы этот узел боли не успел сделать даже первый оборот. Но он сделал, когда я увидела тебя ночью, сделал второй, когда прикоснулась, третий, когда вдохнула всеми легкими твой запах, а четвертый, стоило только облизать твои губы. Я завязала морской узел между нами, надеясь обойти тебя стороной. Стоит ей только подъехать к дому, сделать первый шаг к порогу — я чувствую запах ладана, шампуня для волос, кондиционера для вещей, а также дезодоранта и гнилой листвы, что приклеилась к подошве под каплями дождя. Она заходит, и я ощущаю шёлковые ароматы весны, зимы и лета, соединённые в её волосах. — Я дома, — бурчит она. Я очень часто хотела сказать Белле насколько прекрасен этот дом. Конечно, она иногда ворчит на то, что ванная всего одна, и девушка вынуждена делить её с отцом, который ставит на полочки гели для бритья, но что уж поделать.***
— Я хочу, чтобы ты рассказала мне кое-что, Виктория, — она сидит на кровати в пижамных штанах и длинной футболке, облокотившись на ладошки, а мокрые волосы аккуратно спадают с её плеч. Я киваю. — Эдвард никогда не рассказывал мне о том, ну... — О чем? — я коварно улыбаюсь. — О сексе? крови? О чём именно? — Так, ладно, у меня вопросы как раз про это всё, вообще про физиологию вампиров, можно задать? — у неё в глазах искринки. — Только если взамен ты выполнишь моё желание, — я улыбаюсь лукаво, а она кивает, надувая немного губы. — У вампиров растут волосы на ногах? — Да, — я приподнимаю штанину джинс-клёш, которые украла у одной женщины в квартире, — и не только на ногах, но довольно медленно, так как обменные процессы замедляются. Луковицы, в принципе, не растут, не считая головы, так что если вырвать, то дальше расти и не будут волосы нигде. — Но у вас же растут ногти, они состоят из рогового покрова, как и верхний слой волос, так в чём суть? — Верхний слой волос не равен луковице, где и возникает роговой покров, так что не совсем подходит. А ногти да, ногти растут, но тоже медленно, что понятно. — Как ты узнала, что у меня месячные? — она краснеет и прикусывает губу, смотрит исподлобья на меня. Это заводит. — А как мне не узнать, Белла? Я чувствую любые изменения твоего запаха тела, в том числе и запах крови. Я питаюсь ею. Представь, что мясо выкинула на пол, не почувствуешь, что ли? — я улыбаюсь. Мне нравится с ней разговаривать. Один вечер таких разговоров стоит жизни пяти животных в горах. Она вздыхает, облизывает кончиком языка указательный палец, а потом резко вдыхает и задает следующий вопрос. — Ты можешь курить? — Кровью мы питаемся через клыки, она наполняет пустые кровеносные сосуды, а так как я могу дышать, то и курить соответственно. — И ничего страшного не произойдёт? — Мне просто будет неинтересно. — А пить алкоголь? — Алкоголь разжижает кровь, количество энергии, которую получаешь, естественно снижается, так что от привычного эффекта мало что остаётся. Похоже не на опьянение, а скорее на ситуацию, когда готов уже потерять сознание от голода. — Хорошо, поняла. А как вампиры зарабатывают на жизнь? — Зачастую кто-то угрозами пытается сделать фальшивые документы, по ним устраиваются на работу. Кто-то грабит людей, так делаю, например, я. Другие живут, в принципе, вне городов, не забывая о пережитых войнах. Она кивает и смотрит недолго вниз. — Какое желание я должна исполнить? — с улыбкой спрашивает она, смотря мне прямо в глаза. Я хотела сказать, что она должна убраться, наконец, сама в этой комнате. Или провести медитацию, чтобы её тревожность ушла. Хотела сказать ей, чтобы она провела вечер с Чарли и прекрасным ужином на кухне за просмотром футбола, но вместо этого я покраснела и смогла лишь выпалить: — Поцелуй меня. В тот момент мне показалось, что мир умирает, Джеймс. Я чувствовала себя ребёнком, который медленно, но верно падает с огромного дуба на землю вместе с ним. Я взрастила этот дуб, поливала его, убирала сорняки и давала ему заботу, чтобы теперь дуб скинул меня и заставил умирать, распластавшись по земле. Она скатилась с кровати, стукнувшись ягодицами об пол. Ошарашенно смотрела на меня, покусывая ногти на пальцах рук. Её мокрые волосы наполовину прикрывали лицо, так что мне повезло видеть лишь часть ужаса, которое то запечатлело. Она придвинулась нехотя, медленно, но казалось, что размашисто. Я хотела сказать в ту же секунду, что шучу, и делать этого не надо, но её взгляд... Он испугал меня настолько сильно, что мне было безумно больно, и я не могла вымолвить и слова. Последний раз такую горечь во рту, что-то, мешающее горлу сжимать колечко мышц, я ощущала лишь когда была человеком. Так всё и закончится, понимаешь? Именно так. Никак иначе. Я жду пощечину или удара, жду этого, как воды ждут в пустыне. — А ты не будешь вести себя как Эдвард? — прошептала она куда-то мне в плечо, приближаясь, но казалось, что она шептала это сотней голосов прямо мне в уши. — А как вёл себя Эдвард? — шепчу в ответ я, поднимая голову, потому что она надо мной нависла. — Он никогда не мог долго целовать меня, мы целовались лишь два раза, а в первый он чуть меня не убил, — она говорила тихо, опустив голову, и я не понимала, отчего это: нежелание, застенчивость, намерение отомстить или что же? — Говорят, девушки более стойкие и выносливые. Но если ты не хочешь, то не надо... Я болтнула лишнего и теперь жалею об этом, хорошо? Пойми это, — горечь у меня во рту расстилается бархатным ковром. Она кивает много раз, еле двигая шеей и головой. Казалось, её руки холоднее, чем мои. У неё маленькие подушечки пальцев и слабая хватка, учитывая то, как она сжала мою рубашку в ладонях. Зато её язык был горячим и плавным, как обоженное стекло или жидкая сталь. Она лизала мои губы, намеренно пуская слюни, а я боялась ответить, считая до последнего, что заставляю. Они стекали по подбородку, и я приоткрыла рот, чтобы слизнуть их — возможно, мне больше никогда не доведется попробовать их на вкус. Я высунула язык, чтобы аккуратно коснуться им её языка, и это было слюняво, мокро, влажно и при этом наполнено, как будто всё было на своих местах. Я чувствовала, как горячий воздух выходит из её ноздрей, как слюни скапливаются в уголках рта, слышала, что сердце её стучит быстрее обычного, а кожа намного мягче, чем когда она спит. Возможно, неотвратимым моментом стало то, что она села мне на колени. С каждой минутой я всё больше и больше восторгалась тому, насколько сильные порывы прячутся в ней: сначала её касания были застенчивыми, но сейчас она сидит у меня на коленях и трётся, постанывая в плечо. Она лижет мне шею маленькими дорожками, какие муравьи проедают в песке, пока строят муравейник, пытается трогать соски сквозь одежду, и почему-то сейчас я чувствую себя так, будто медленно таю и вместо того, чтобы напасть, просто упаду на пол и не смогу взять инициативу в свои руки. Не могло не радовать и то, что поцелуи стали более грубыми, она начала прикусывать кожу в паре мест, даже посасывать её, но Боже... Она ни разу не останавливалась, потираясь о мои ляжки или скользя по ним ягодицами. Я чувствовала, как джинсы становятся влажными в этих местах, слушала её запахи выделений и боялась обкусать всю до предела, хоть и знала, насколько это всё-таки важно — не сметь причинять ей вред. — Я... — голос у меня был с хрипотцой, и я испугалась, не от голода ли это. — Да?... — Я могу попробовать, если ты хочешь. Пальцами или языком. — А можно языком? — она остановилась и приподнялась на мне. Я кивнула слегка несколько раз и потянулась к её груди. — Я бы хотела, но... — начала тихо она, а потом сжалась, когда я начала вылизывать её соски сквозь пижамную ткань. — У меня месячные, Ви. Давай подождём. Я кивнула и снова усадила её к себе на колени.