Young Forever

Хосок устало толкает перед собой тележку и безразлично разглядывает одинаковые коробки с соком, когда чувствует сильное жжение на левом предплечье. Он тут же задирает рукав свитера и видит надпись фиолетовыми чернилами. «Привет?» Усталости и лени как не бывало – Хосок пулей пролетает по магазину, закидывая в тележку всё нужное и не очень, нетерпеливо подпрыгивает на месте, пока сонная девушка пробивает его покупки, складывая в пакет, а потом несётся домой, запинаясь о все камни и пороги. Дома он забрасывает пакет на кухню и перерывает весь дом в поисках ручки. Фиолетовая надпись на руке медленно бледнеет, и он торопливо выводит своё приветствие, таращась на кожу. «Ты существуешь», – проявляется поверх его надписи всё теми же фиолетовыми чернилами. «Я так рад, что ты пишешь мне», – криво и размашисто выводит Хосок, поджимая пальцы на ногах от восторга и нетерпения. Больше ничего не появляется. Хосок ждёт минут десять, потом со вздохом откладывает ручку и идёт раскладывать покупки. Проходит три часа, он успевает дочитать книгу, пятнадцать раз послать Тэхёна и его "очень весёлый поход" на выходных, сгонять в магазин за новой ручкой – чёрной – и тупо потаращиться в потолок. Ожидание сжирает его. Хосок никогда в жизни не подумал бы, что, едва только получив первую надпись, начинаешь ждать остальные с таким нетерпением, что живот болит. «Прости, что исчез», – появляется на его ладони почти в полночь. Хосок, почти уснувший, подскакивает в кресле и хватается за ручку, но его собеседник фразой не ограничивается и переходит на предплечье. «Просто неожиданно появились дела. Ты же ещё здесь? Я Юнги». «Хосок», – тут же пишет Хосок, чуть не сдирая кожу на руке до крови. Его чёрные чернила наползают на фиолетовые. Он перечитывает чужое имя вслух и какое-то время смотрит в пустоту. «Где ты живёшь?» Хосок отвлекается на ползущий по руке вопрос и пишет, что ещё в семнадцать переехал в Сеул. Его восторг немного смазывается, когда Юнги отвечает, что живёт в Тэгу. Но это же совсем близко, да? Было бы хуже, живи этот Юнги где-нибудь в Италии. Если честно, Хосок даже приблизительно не особо может сказать, где находится эта страна. Разговор с Юнги затягивается, они обсуждают что-то незначительное – Хосок даже вспомнить не может уже через минуту – и прощаются где-то под утро. Утром Хосок первым делом пишет пожелание доброго утра и, привычно собравшись за какие-то десять минут, выходит из дома. Вчерашнее воодушевление ещё больше смазывается, когда ответа он не получает даже вечером. Но этот Юнги вполне может оказаться очень занятым. Он старше чуть больше, чем на год, но всякое бывает. Хосок утешает себя тем, что навязываться – плохо, но к ночи ручка валяется рядом с ним под одеялом. Знакомое покалывание снова появляется около полуночи, и ещё одна ночь пролетает в попытках Хосока влепить на свою руку побольше информации. Со временем ночные переписки становятся их неизменной традицией. Хосок учится спать пару часов до полуночи и немного утром, постепенно узнаёт, что Юнги создаёт музыку и сутками напролёт торчит в студии, что его друг тот ещё надоедающий засранец, что черника – это гадость, что волосы у Юнги рыжие, хотя на прошлой неделе были синие, что есть ещё куча вещей, которые Хосоку, как оказалось, до трясучки интересно узнавать, особенно когда это пишет Юнги своим красивым, но ужасно непонятным почерком и фиолетовыми чернилами. Вся жизнь Хосока сводится к поиску свободного времени, чтобы что-то по-быстрому черкануть на ладони. Он знает, что Юнги увидит, хоть и не будет иметь времени ответить. Вся жизнь Хосока сводится к этому чёртовому Юнги, который даже во фразах на руках настолько многогранная личность, что Хосок каждый раз думает, что Юнги там не один. Где-то через месяц после первой фразы Юнги вдруг начинает рисовать. Хосок бросает все дела и долго-долго смотрит, как по его руке ползут фиолетовые завитки, как распускаются на запястье несуществующие цветы, как линии иногда косят в сторону, будто у Юнги рука дрожит, и начинает тоже рисовать. Заполняет чёрным пустующие, будто для него оставленные места, обводит по контуру и с трудом сжимает в дрожащих пальцах ручку. Юнги разрисовывает всю его руку, а Хосок смотрит долго и почему-то не решается даже сфотографировать. Он хочет, чтобы это осталось только в его памяти. «Ты красиво рисуешь», – спустя два часа, когда рисунок полностью исчезает с кожи. Ответ не приходит. Юнги начинает всё больше рисовать и всё реже отвечать на вопросы взволнованного Хосока. А Хосок не понимает, что произошло. Юнги нет ни в одной сети, чтобы пообщаться не на руках, вопросы и требования он игнорирует, а рисунки расползаются по хосоковым рукам, с каждым разом почему-то всё сильнее пугая. Хосоку, который за месяц успел сильно привязаться к весёлому и открытому Юнги, по-настоящему страшно, что могло что-то произойти. И это что-то наверняка произошло. Юнги теперь пишет короткими фразами, перестаёт рассказывать произошедшее за день, его почерк ещё больше кривой и непонятный. К концу второго месяца, когда Хосок почти окончательно сжирает себя волнением и беспричинно появляющейся паникой, на его руке появляется размытое будто от воды «прости». Через два часа он хмуро смотрит на три тонкие красные полоски – две поперёк и одна, подлиннее, вдоль. Трёт пальцем, но те не исчезают. Хосоку становится по-настоящему страшно, когда Юнги рисует красными чернилами тот самый рисунок, который они когда-то дополняли друг за другом. Он исписывает все свободные местечки, пишет даже на ногах, пробует левой рукой на правой, но Юнги не отвечает на все его панические требования ответить хоть что-нибудь. На его руке проявляются три тонкие красные полоски вдоль. Хосоку очень хочется верить, что это всего лишь ручка. На следующий день, едва Хосок проводит первую линию на руке, чернила исчезают. Он хмурится, пробует ещё раз, ещё и ещё, но так же быстро исчезает всё, что он успевал написать. Исчезает не как обычно, а в никуда. Хосок чувствует, как чернила будто затягивает куда-то внутрь с ужасающей силой. Вместе с чернилами туда же затягивает и его самого. Хосок знает, когда так бывает. А потом в нём что-то ломается. Хосок маниакально разрисовывает всю руку, мажет чернилами по ладони, по каждому пальцу, пропарывает кончиком стержня кожу до крови, давит с силой, будто хочет воткнуть ручку глубже, до самой кости. Хосок смеётся и пропарывает кожу сильнее, вкручивает чёртову ручку туда, внутрь, куда исчезает его рисунок, оставляя кожу девственно-чистой, со следами и порезами от ручки. В какой-то момент всё, что он только что рисовал, вспышками появляется на руках, на рисунки накладываются слова, вязь фиолетовым, его собственный почерк – это всё наползает друг на друга, заставляя его кожу практически исчезнуть под путаницей красного, чёрного и фиолетового. Хосок сильнее сжимает ручку в побелевших пальцах, до невыносимой боли вгоняет её в пропоротую руку и давится слезами, которые тяжело падают на расплывающиеся чернила.