Godforsaken

Он прекрасен во сне. Напоминает ребёнка… Сворачивается калачиком, так доверчиво жмётся… Хочется прижать к себе, шептать, что теперь всё будет хорошо, что теперь можно выдохнуть и жить, не заботясь ни о чём, не скрываясь и не тратя жизнь на никому не понятные махинации. Только он уже не мальчик. Рука нежно гладит воздух в сантиметре от нежной кожи щеки, не решаясь прикоснуться, и губы невольно растягиваются в невесёлой, но доброй улыбке. Так непривычно для человека, живущего среди запахов, вдруг сидеть в комнатке без единого аромата. — Просыпайтесь, мой господин, — нотки кофейных зёрен пленяют, и я не отказываю себе в желании вдохнуть глубже, смакуя и прикрывая глаза. — Ты опять здесь сидел? — голос, покрытый лёгкой хрипотцой ото сна, чарует. — Простите, — улыбка угасает, живот скручивает, а в голове настойчиво стучит мысль: “подчинись-подчинись-подчинись”. — Может, он и не против, но когда будишь меня, веди себя подобающе. Твоя сентиментальность раздражает, — злится. Дай волю — загрызёт. — Такова моя природа, ничего не могу с собой поделать, - опущенная голова. Халат висит рядом. Привычно подаю и ухожу подготовить ванну, сверяясь с часами. Он пунктуален до чёртиков и иногда сводит этим с ума. Мне запрещены касания. Только если нужна помощь с укладкой и одеждой. И то, если вспомнить, сколько раз мне накладывали гипс и бинты для получения этой привилегии... Возможно, его зацепило это упорство и безрассудство, но наблюдать, как человек, никого к себе не подпускающий, расслабляется в твоих руках и, несмотря на слова, слепо доверяет — только от этого по телу бегут мурашки, а из груди рвётся трепетное мурчание. — Господин, вытирайтесь, выходя из душа. — Не хочу. Мне неприятна эта сухость. — Начнутся проблемы с кожей, и мне придётся чаще вас касаться, — удар ниже пояса, но обреченный взгляд в ответ того стоит. — Я могу вас одеть? Кивок — и мне снова выпадает возможность видеть рубцы от плетей на сильной спине. — Прекрати пялиться и начинай, — несколько раздраженно. Он ненавидит вспоминать то время, а я готов вымаливать прощение за то, что не остановил, за то, что смотрел и не позволил себе вмешиваться. О, эти глаза, с какой болью и отчаянием они смотрели на меня, с какой мольбой… Плотная ткань рубашки скрывает напоминания о прошлом. — Если я хочу быть незаметным, то мне бы стоило одеваться в серое и мешковатое. — Если не хотите выделяться, то и одеваться надо, как все, — тонкие пальцы с благоговением застёгивают непослушные жемчужины пуговиц, а ноги предательски подгибаются из-за сильной, подчиняющей, буквально пульсирующей волнами харизматичной ауры молодого альфы. Пробор на бок, волосы послушно ложатся, как надо, а мне всё хочется зарыться в них пальцами, восхититься шелковистостью прядей и урчать от того, что, наконец, позволено.
 На самом деле, его отношение ко мне отличается от отношения к другим. Он никогда на позволял себе причинять мне боль. А те ушибы и пара переломов... что ж, я сам виноват, не учитывал скорость и силу его реакции. Зато его глаза в тот момент… Коньяк сменяется шоколадом, мята мешается с кофе, и карусель эмоций не может определиться с нужным направлением. Пугающе и завораживающе одновременно, а осознание, что только ты способен вызывать в юноше такую реакцию, будоражит кровь и сносит крышу настолько, что ты готов хоть каждый день ломать себе что-то, лишь бы наблюдать смятение, ярость, злость и заботу на вечно холодном лице. Правда, Намджун не оценит, но я смогу усмирить истинного. На завтрак что-то сладкое и никакой яичницы. Мокко-грин из соседней кофейни. Он выходит из комнаты, только чтобы сесть в тонированное авто. — Ты заберёшь меня? — Да. После пар у тебя самооборона, стрельба и... — … работа, я помню. — Смотрит в окно, напоминая куклу с искусственным интеллектом. Мнусь, не зная, как начать разговор, и он чувствует, кидая безразличные взгляды, на дне которых я читаю слабую заинтересованность. — Слушай… клан не может дать тебе всё. — И куда ты предлагаешь мне записаться? — будто читает мысли. — Как третьекурснику, я бы дал тебе выбор, но как семнадцатилетнему — совет. — Как всегда, актуально… и куда же? — С-скалолазание? — выдал я первое попавшееся, тут же еле глуша желание удариться лбом о панель. Ещё бы на папье-маше предложил записаться. Так глупо, что… — Хм, неплохая идея. — Я сплю? Даже не спорит? Не рычит, грозясь вырвать язык? — Тренирует выносливость, ловкость, координацию и учит принимать решение в секунды… Вот только придётся контактировать. — Если согласишься, то я сделаю все, чтобы тебя не касались. — А если откажусь, то ты мне вынесешь мозг важностью социализации и необходимости этого мусора в нашей сфере. Знаю. Проходили. До сих пор не понимаю смысла поступления. Обучаются одни дегенераты. А ещё их взгляды, сплетни и назойливость. Тошнить начинает. — Не преувеличивай, — мягкая улыбка и облегчённый выдох. Кажется, он правда так доверяет мне, что уже и не спорит, лишь ищет компромисс. — В конце концов, мы же не сможем вечно быть рядом. Мало ли что случится. Его напряжение, кажется, можно ощутить физически. Он не любит эту тему. Ведь страх снова остаться одному каждую ночь лишает его спокойного сна. — Поэтому тебе тоже надо приглядываться к людям, чтобы найти себе опору, когда сменишь нас. — Не спорит, понимая, что глупо отрицать очевидное. Остаток дороги проходит в молчании. Когда мы подъезжаем к огромному зданию, он мнётся буквально секунду, видимо, решая что-то для себя, а после прощается и выходит, цепляя на себя избитую холодную маску: маску высокомерия и отрешенности. Вздох выходит слишком естественно. — Ты слишком быстро вырос, Чимин.