Смерти нет

Я почти не замечаю, когда успевает пройти август. Из-за жары и кошмаров дни сливаются в один, бесконечно длинный и бесполезный — не помогает ни холодная родниковая вода, ни тёмный потолок родной комнаты. Как будто всё время плывёшь в очень вязком пудинге. И из этого пудинга не может выдернуть даже сова, приносящая газеты. Сегодня с утра — кажется, даже немного раньше, чем обычно — прилетает большой серый филин. Держится гордо и независимо, но всё-таки запускает клюв в чашку с печеньем, пока я негнущимися пальцами отвязываю бумажный свёрток со свежей газетой. Разворачивать не буду — я их не читаю. Даже пальцем их касаться не хочу, слишком мерзко. Поэтому сразу иду к папиной комнате и подсовываю её под дверь — ему важно следить за новостями. В общем-то, проблема снова в том, что я просыпаюсь слишком рано. Так, что даже трудно сказать, спала ли я вообще или просто лежала лицом в подушку, пытаясь уснуть, а затем задыхаясь в попытках вырваться из очередного кошмара. Впервые за всё время приходит осознание: жить — это тоже, в общем-то, не очень легко. Правда, Гермиона… Мои размышления прерывает стук клювом в окно. Это непривычно — единственные совы, бывающие у нас дома сейчас, как раз те, что приносят газеты. Трудно было убедить друзей не писать, но мне в конце концов удалось — правда, в сентябре придётся оправдываться за это, но я буду готова. Я встаю из-за стола и открываю окно, чтобы крошечная сова пулей влетела в комнату. Это Сычик Рона, я узнаю его где угодно — вот только с чего бы ему мне писать?.. Всё проясняется, стоит мне развернуть записку. Она не от Рона, а от Джинни — с предложением присоединиться к ним во время покупки учебников, через три дня. Я даже не раздумываю, царапая слова согласия на обратной стороне пергамента. Компания — это хорошо. Впрочем, как оказывается позже, приглашение ничего не решает. Потому что, стоит Сычику улететь, я практически сразу снова проваливаюсь в это состояние — мозг будто выхватывает кусочки из действительности и складывает их в произвольном порядке. Вот я сижу на кухне, сжимая в пальцах уже и без того сломанное перо; вот откуда-то взялся папа, и выражение лица у него ужасно обеспокоенное; вот я лежу на своей кровати, пахнет мятой, и, судя по темноте за окном, уже давно наступила ночь. Это страшно. Но я не могу как следует понять, почему. Из-за этого состояния я почти забываю, что нужно будет купить учебники, и чуть было не удивляюсь, когда однажды утром Джинни стучится в дверь. Это уже три дня, что ли, прошло? А мне-то казалось, Сычик прилетал только вчера. Впрочем, может, это мне тоже приснилось. Мы не виделись с ней ни разу с тех пор, как вернулись в Лондон. Не потому что ей или мне не хотелось. Просто это было очень тяжело — предложить встретиться, а затем старательно искать тему для разговоров, не напоминающую о… ну, о Министерстве. Хотя обычно такие случаи вроде как наоборот подталкивают держаться вместе. Но, наверное, я и здесь чем-то отличаюсь от остальных — и снова не в лучшую сторону, очевидно. Джинни смотрит чуть удивлённо, пока я пытаюсь найти слова. Я действительно очень рада видеть её, и, тем не менее, совершенно не знаю, что сказать. Кажется, за это время я вообще забыла, что когда-то, много десятков дней назад, мы ещё были подругами. — Привет?.. — осторожно спрашиваю я, потому что это выглядит как начало очередного кошмара. — Ты одна? Джинни не отвечает. Но переступает порог и молча обнимает меня — и от этого, почему-то, кажется, будто здоровенный булыжник свалился с плеч. Приятно, оказывается, твёрдо знать, что у тебя есть друзья. — В общем, папа занят в Министерстве, — без предисловий уточняет подруга, всё ещё держа меня за плечи, — но мама сказала, что одних нас и раньше-то не пускала, а теперь тем более. Представляешь, даже Билл пойдёт, хотя он обычно старается подобные вылазки максимально игнорировать. Мистер Лавгуд, вы ведь отпустите Луну? Я оборачиваюсь и обнаруживаю папу стоящим в проходе — совсем не слышала, как он подошёл. Он, конечно, хотел бы, чтобы мы сходили с ним вместе. Тем не менее — несмотря на то, что всё лето он ужасно нервничал, если я собиралась куда-то одна — он медленно кивает и отворачивается, странно ссутулив плечи. Я не очень люблю камины, поэтому до Норы мы идём пешком через поле — дом не так уж и далеко, а поговорить наедине времени хватит. Правда, мне страшно спрашивать у неё хоть что-то — хотя бы потому, что я не могу знать точно, ответит она или промолчит. И не могу понять, что из этого хуже. Тем не менее, именно Джинни нарушает тишину первая: — Мама сначала говорила, что в школу больше никто из нас не поедет, — говорит она со странным выражением лица, сминая сорванную травинку между пальцами. — Вроде как из-за Хогвартса одни проблемы. Даже Билл и Чарли ей не стали говорить, что раньше тоже постоянно что-то случалось, не нам одним так повезло. Но трудно спорить, всё идёт наперекосяк. И Гарри этим летом не был в Норе, но это, в данном случае, меньшая из проблем. Хотя об этом он, наверное, сам хотел бы рассказать, когда встретимся. — Но вы едете? — уточняю я на всякий случай. Вопрос риторический, раз Джинни собралась в Косой переулок, но миссис Уизли я знаю не очень-то хорошо. Всякое возможно. — Ну конечно, — кивает она, подтверждая мои догадки. — Даже если бы нам не нравилось в Хогвартсе, дома оставаться сейчас не лучший вариант. Да ещё и мама постоянно ругается с папой, потому что Фред и Джордж, помимо той выходки, открыли свой магазин в Косом переулке, представляешь? Она, конечно, ими гордится, но вслух не говорит — пока ещё не готова это принять… Говорить с Джинни легко и приятно. Она выдаёт новости пачками, и пусть они в основном касаются только её семьи — это и к лучшему. Во всяком случае, мы не говорим о Гермионе. Знал бы кто, как я этому рада: боль не притупилась, разве что как будто ушла на второй план, но это не значит, что я могу спокойно обсуждать эту тему. И вряд ли когда-нибудь смогу.

***

Я шагаю в камин последней, отряхиваю сажу с мантии и встаю на ноги. Камины придумал волшебник с очень странным чувством юмора, и приноровиться не оказываться на полу каждый раз — едва ли не сложнее, чем уговорить слизеринца прочитать Придиру. К сожалению, любые другие способы попасть в Косой переулок занимают больше времени, то есть совершенно нам не подходят. Вокруг ярко и шумно. Видимо, для лучшей безопасности, камин, откуда мы выходим, находится на первом этаже Всевозможных Волшебных Вредилок: Джинни вовремя рассказала про его существование, не то я бы действительно удивилась. Здесь много людей, так что нам приходится протискиваться сквозь толпу. Останавливаться не время, но я не могу не смотреть по сторонам: всё, что может двигаться и издавать звуки, именно это и делает, и вообще магазин ужасно напоминает Хогвартс во время Турнира — пожалуй, и к лучшему, что здесь двигаются вещи, а не люди. — Ну нет уж, — тем временем говорит миссис Уизли Рону, заглядевшемуся на какую-то разноцветную жестяную шкатулку. — Мы здесь исключительно потому, что они решили открыть магазин с камином, понятно? И если ты… Я понимаю, почему она беспокоится. Правда, понимаю. Но не может же она на самом деле думать, что какая-то из вещей здесь сумеет навредить одному из нас? Не стали бы Фред и Джордж пытаться убить потенциальных покупателей, это не в их интересах. Я не успеваю заметить, когда к нам присоединяется Гарри. Может, он ждал здесь, но, наверное, тоже выходит из камина — и тогда на улицу мы выбираемся уже все вместе. Снаружи атмосфера уже совершенно другая: никто не смеётся, да и крупных компаний, кроме нашей, я не замечаю. Гнетущая атмосфера. Даже если бы всё было как раньше, вряд ли можно было бы куда-нибудь деть леденящий холод, впивающийся в лопатки. Раньше мне нравилось здесь бывать. Но в этот раз всё ощущается совсем по-другому: как будто я нахожусь под куполом защитного заклинания, отделяющего меня от остальных людей. Или, напротив, они все находятся там. Мерзкое ощущение, если честно. Я украдкой смотрю на свою компанию. Миссис Уизли вроде бы не выглядит напряжённой. Один из старших братьев Джинни — кажется, его зовут Чарли — тоже спокоен, но время от времени бросает на сестру быстрый взгляд — как будто чтобы удостовериться, что она точно здесь. А Джинни вообще не отходит от Гарри дальше, чем на пару шагов. В любое другое время мне было бы радостно знать, что она добилась своего — для моей подруги не существует препятствий даже в странных целях. Но сейчас мне страшно. Никто из нас, наверное, не сможет чувствовать себя расслабленно ещё очень долгое время… возможно, никогда. Чертова мразь эта Беллатриса, но вслух я этого, конечно, не скажу. Единственная хорошая новость заключается в том, что Гарри теперь — уже целый месяц — живёт с крёстным. То бишь с единственным, наверное, взрослым, которому действительно не наплевать, как эта его «семья» — даже в таком контексте противно это слово использовать — с ним обращалась. Не могу представить, чего это ему стоило. Если учесть то, что он нам рассказывал — ну, про Дамблдора, защиту, всё вот это. Хотя переезд определённо пошёл ему на пользу: он выглядит намного менее одиноким, и странная глубина из его глаз, всегда ощущавшаяся как затягивающий зыбучий песок, куда-то ушла. Завидев магазин Олливандера, я собираюсь на минутку забежать поздороваться — этот чудесный старик давний друг моего папы — но замираю на месте, едва начиная понимать, что что-то не так. Внутри не горит свет, и даже блики серого неба не отражаются от витрин. Присмотревшись, я понимаю, почему: стёкла выбиты. И внутри разгром. Кажется, кто-то из них тоже это замечает, потому что градус паники, и без того высокий, будто начинает давить на плечи.

***

Папу я прошу не провожать меня дальше входа на платформу — не уверена, поймёт ли он, но я просто не хочу, чтобы кто-нибудь в полной мере видел, как мне плохо. Навешивать на лицо улыбку я никогда не умела — а надо было научиться, сейчас бы очень пригодилось. О том, что будет, если меня сейчас увидят ребята, я и думать не хочу. С проблемами надо разбираться в порядке очереди. Около поезда сразу становится намного хуже. Уж не знаю, с чего я взяла, что справилась, наверное, просто дома было спокойнее. Я иду по платформе вдоль поезда, постоянно выискивая глазами в толпе знакомую причёску — русые растрёпанные волосы, как будто в самом деле ничего не изменилось. Конечно, изменилось всё. И из-за этого внутри будто нарастает паника: совсем как то противное грызущее чувство, которое было у меня в Министерстве. Я знаю, что от него некуда деться. Это один из моих кошмаров — всепоглощающий страх, будто рядом дементор, только не один, а какое-то невообразимое количество. Спасает Невилл. Вообще-то, я просто наступаю ему на ногу, пока пытаюсь отвлечься и совершенно не смотрю ни вперёд, ни под ноги. Высокая седая женщина, наверное, его бабушка, что-то говорила, потому смотрит сначала неодобрительно, но вроде бы узнаёт меня — и улыбается. — Думаю, тебе пора, — говорит она внуку. — Надеюсь, всё будет хорошо. Я чувствую себя неловко. Нормально попрощаться сейчас — едва ли не самое нужное, даже если веришь исключительно в хороший исход. Но судя по тому, как бодро Невилл идёт вперёд, он и сам не знал, как намекнуть бабушке, что ему пора. Интересно, о чём они говорили?.. — Как лето прошло? — спрашивает Невилл, как только мы находим купе и садимся. Остальных пока нет, может, они уже где-нибудь сели, так что лучше не ждать, чтобы тишина не стала того уровня, при котором ощущаешь себя неправильно. Впрочем, с ним не может быть неправильно. Он мой друг — по-настоящему хороший. Но отвечать всё равно не хочется. Я изо всех сил разглядываю обивку на сиденьях. Кажется, Невилл и сам что-то понимает, потому что усмехается и говорит: — Меня еле отпустили. Ну, знаешь, бабушка… не большая любительница военных действий. Хотя в Первой войне её этот факт мало волновал. А сейчас говорила, что я там обязательно пострадаю, убью кого-нибудь, умру сам и так далее. — Это она тебя с Мимбулус Мимблетонией не видела, — отшучиваюсь я, вспомнив прошлый год. — Нельзя победить человека, у которого в руках самое мерзкое оружие из всех имеющихся… Невилл смеётся. Искренне. Обижаться тут не на что — это его собственная шутка. Но после этого становится как будто… легче, что ли. Всегда становится легче, когда понимаешь, что у тебя есть якорь. — А как… — спрашивает он и осекается на полуслове. О, я знаю, что ты хочешь спросить, Невилл Лонгботтом. Ты один в курсе всего этого.

***

Ты сидишь на камне над самой водой. Здесь, несмотря на время года, очень сыро и холодно. Ты успела сходить в лес и вернуться, но Джинни ушла уже давно — камень успел остыть. Разогреть его снова — дело пяти секунд, но почему-то тебя не слушаются то язык, то палочка. Чей-то голос произносит нужное заклинание. Ты оборачиваешься — и видишь Невилла. С носом у него теперь всё в порядке, а ещё палочка целая. — Новую купил, — коротко поясняет он, прослеживая твой взгляд. А потом подходит ближе и, наверное, обнаруживает, что ты дрожишь. Потому что твои плечи обнимает вторая мантия. А потом он сам обнимает тебя — тоже за плечи — и осторожно усаживается рядом на тёплый камень. Это приятно. Забота приятна. Но один Мерлин знает, как тебе сейчас нужно побыть одной. Невилл тоже ничего не говорит. Ты это узнала совсем недавно — у него есть потрясающее умение молчать так, что становится ясно: он понимает. Как никто, чёрт возьми, другой. Вот и сейчас так же. Поэтому ты неловко поворачиваешься на этом долбаном камне, утыкаешься носом ему в плечо и наконец плачешь. Это не больно. Или очень больно. Это похоже на волну в груди, сметающую на своём пути всё. Ты, кажется, что-то говоришь, но за рёвом этой волны не слышишь даже саму себя. Дёргаешься, когда чужая рука зарывается тебе в волосы — но не отстраняешься. Он хочет успокоить. Вам обоим нужно успокоиться. Кажется, в словах, потоком рвущихся из твоего рта, мелькают слова благодарности. Ты не знаешь, сколько времени это продолжается. Но наконец поток иссякает — ты поднимаешь мокрые от слёз глаза, и Невилл просто кивает. Непонятно, откуда, но ты знаешь, что именно ему сейчас сказала. Так что теперь ноша факта, что ты её любишь, разделена на двоих — и от этого становится самую малость легче.

***

Я отвожу взгляд, надеясь, что у меня на лице не написаны все мысли — и случайно обращаю внимание на стекло в двери купе. И сразу хочется накрыться мантией с головой. Или вообще исчезнуть — да вот хотя бы аппарировать сразу на территорию школы. Потому что по коридору поезда, мимо купе, где мы сидим, постоянно ходят ученики — и второкурсники, и выпускники, кажется. Но если последние делают вид, что им-то совершенно не интересно, кто где сидит, у младших курсов явно недостаёт такта. Но я всё равно успеваю заметить косые взгляды и перешёптывания. — Так ты всё-таки не изменила своего решения? — осторожно спрашивает Невилл, отвлекая меня от неприятного зрелища. — Не общалась ни с кем всё лето? — Сама ведь попросила, — пожимаю плечами. Друзья — это приятно. Но иногда они проявляют слишком много заботы, честно сказать. — Правда, всё хорошо. Мне просто надо было побыть одной, понимаешь? — Понимаю, — соглашается он, и мне почему-то и впрямь становится спокойнее. В общем-то, я даже не соврала. Несмотря на то, что я была одна слишком долго до появления Армии Дамблдора в моей жизни, несмотря на кошмары и всё произошедшее, мне действительно надо было остаться одной. Остановиться. Посмотреть на ситуацию как будто со стороны — как минимум для того, чтобы перестать винить во всём себя и бесконечно прокручивать в голове, как цепочка всего, что мы сделали в тот день, привела к этому событию. Если бы Гарри распознал фальшивку. Если бы он связался с Сириусом сразу. Если бы мы не полетели в Министерство одни, без взрослых. Если бы… Дамблдор говорил всем нам, что никто из нас не виноват — тогда, сразу после нашего возвращения в школу. Говорил так подробно и убедительно, что сложно было ему не поверить. Вот только ощущение жгучей ненависти к себе от этого почему-то совершенно никуда не исчезает.