***
Месяц назад я действительно думала, что больше никогда не смогу уснуть. Потому что стоило даже не лечь, а хотя бы просто закрыть глаза — и всё окрашивалось в зеленый и серебристый, как будто подсознание требовало немедленно полюбить Слизерин. И даже несмотря на то, что у этих цветов на самом деле множество оттенков, существовало всего два. Серебристый — спокойное мерцание министерской Арки. Похожее на море в осенний штиль, когда небо серое, и вода переливается ему в тон. А зелёный — который раньше помнился как луг из окна или как старое мамино платье — сейчас как черта, разрывающая время на «до» и «после». Каждую ночь. Или просто каждый раз, когда я закрывала глаза. Чтоб их, эти Непростительные. Месяц назад уснуть было просто невозможно. Сейчас я уже иногда сплю. Ровно до того момента, пока разные сны не соберутся в неизменный финал: замершее мгновение, зелёная вспышка, какие-то кричащие, суетящиеся люди вокруг — и тонкие руки с чернильными пятнами на правой, медленно тающие в странно-серебристом полотне. И дурацкий смех чокнутой ведьмы. И крёстный Гарри, застывший столбом посреди сражения, не обращая внимания на разноцветные вспышки вокруг — потому что если бы он по чертовски счастливой — только для него — случайности не увернулся, то мёртв сейчас был бы он. *** Не получается сосредоточиться ни на чём, кроме одного момента, по сути, самого бессмысленного. Кто-то спотыкается, и палочка из виноградной лозы — её палочка — катится по камням почему-то настолько медленно, что я могу рассмотреть каждый её дюйм до мелочей. Чокнутая сука! Голос Гарри отдаётся таким эхом и злостью, будто он действительно рычит. Эта волна энергии заставляет двоих Пожирателей невольно обернуться, и они сразу же получают по заслугам за свою невнимательность — профессор Хмури (не могу перестать называть его профессором, хоть и знаю, что преподавать на самом деле ему не пришлось) каким-то незнакомым мне заклинанием отбрасывает их в стороны, и они ударяются о стены, обмякнув, как кули. Гарри не видит этого. Он срывается с места, перепрыгивая через тело и даже не останавливаясь взглянуть, кто это был. Его хватают за рукав сразу двое, Люпин и Сириус, и я хочу тоже, но только беспомощно стою на месте. Он прав. Чокнутая сука. Гарри, подожди… Я её убью! Сейчас! Битва ещё идёт и даже не близка к завершению. Кингсли пытается достать Пожирателя с длинными сальными патлами. Профессор Люпин и незнакомая мне девушка с яркими розовыми волосами сражаются спина к спине сразу с тремя Пожирателями, выпуская заклинания с такой скоростью, что даже уследить трудно. Смех Беллатрисы слышен даже отсюда, и шаги Гарри, бегущего за ней по ступенькам амфитеатра, гулко звенят под высокими мраморными сводами. Чокнутая сука. И правда что. В мгновение времени происходит столько всего, сколько ещё никогда не происходило. Но время всё равно как будто остановилось. Навсегда.***
Лежать и смотреть в потолок — не помогает. Да и вообще ни фига не помогает. Ни уснуть, ни… забыть, что ли? В сентябре вся школа наверняка будет гудеть об этом, если за лето не наболтались всласть — и в чём смысл говорить о том, о чём знаешь только обрывочно, из газет? Всякую ерунду, которой на самом деле не было, или факты, но преувеличенные во много раз. И вроде понятно, почему, и сама бы наверняка обсуждала, если бы не… Вот только когда непосредственный участник — всерьёз думается попросить папу переехать. И перевестись, соответственно. Или просто перевестись — вот хотя бы в Шармбатон. Там, наверное, будет немного легче. Ужасно хочется пить. А вставать не хочется. Если закрыть глаза, можно попробовать представить, что кровать — школьная, что на полу возле неё лежат сумка с учебниками и кеды, под подушкой — палочка, за окном лес и озеро, через несколько часов урок у Снейпа, а в воскресенье я снова буду учиться вызывать Патронуса. А дома, особенно после очередного кошмара, рисунки на старых шторах, — если смотреть на них вот так, лёжа на кровати, — складываются во что-то, что отдалённо напоминает сплетающиеся Тёмные метки. И комната в предрассветном полумраке кажется немного зеленоватой. Сегодня, кстати, ровно месяц. Вот только ощущается, по очереди, то как несколько лет, то как несколько минут. Раньше мне казалось, что я не смогу с этим справиться — найти силы хоть для чего-нибудь, кроме самого своего существования. Но постепенно выяснилось, что, наверное, могу. Могу встать с кровати — тихо и босиком, чтобы папа не услышал. И по деревянным ступенькам, рискуя подхватить занозу, спуститься на кухню, где светлее — потому что штор нет — и цвета совсем другие. И поставить на огонь закопчённый старый чайник. Отсюда не видно, но за окном оранжевыми шариками тревожно покачиваются сливы-цеппелины. Месяц назад, как только мы вернулись в школу, Дамблдор сказал, что со временем вполне можно научиться жить. С чем угодно и как угодно. Кажется, против своей воли, но я уже понемногу начинаю учиться. Потому что уже всё чаще думается не о страшном, а что над лугом летают птицы, в «Придире» будет статья о пресноводных заглотах — и чем только они папу заинтересовали? — а кошмары становятся реже и однажды, может быть, совсем пропадут. И через пару часов проснётся папа, тихо поднимется и постучится в комнату — как в детстве, сигнал только для своих, четыре лёгких удара о рассохшееся дерево. И начнёт рассказывать ещё что-нибудь из прочитанных книг или собственной жизни, а потом предложит прогуляться. Он теперь постоянно думает, что я в опасности, в том числе дома. Даже на реку одну не отпускает. Чайник прерывисто свистит. За стеной ворочается папа, скрипят доски старой кровати. На поверхности воды, от которой плавно отделяются и тают нити пара, плавают тёмно-коричневые чаинки. Я с опозданием вспоминаю, что вообще-то хотела просто холодной воды. Чёрт с ней, чай тоже сойдёт. И стакан наверняка очень горячий, но я обхватываю его ладонями и почему-то не чувствую ровным счётом ничего. За окном, выходящим на восток, в сером предрассветном небе появляется жёлто-оранжевая полоса. Когда в стакане чая остаётся наполовину, под ней вспыхивает ещё и красная. Как гриффиндорский шарф. Ставлю почти пустой стакан на стол и бездумно смотрю в него — потому что все мои мысли в конце концов сводятся к Гермионе. Чаинки осели на стеклянном дне, и, если смотреть вот так, кажется, будто их форма отдалённо напоминает то ли грушу, то ли — что более вероятно — маленькую рыбку. Трелони здесь не хватает, наверняка бы подсказала, что к чему. Впрочем, Гермиона, помнится, её недолюбливала, но что теперь… Я резко отодвигаю стакан подальше, почти на противоположный край стола. Смысла в этом нет ни малейшего — что бы я ни смогла сейчас о ней вспомнить, пусть даже это одни только прорицания, это будут лишь отдельные картинки и слова в голове. Во-первых, пользы от них никакой, а во-вторых, глупо чувствовать себя в своих же собственных воспоминаниях так, будто ты в них посторонняя. Но и совсем не думать тоже не получается. И сделать что-то, конечно, не получается тоже — разве что спать пойти, бесполезное занятие, но что, если не это. Я поднимаюсь в свою комнату, ложусь в кровать, ещё сохранившую тепло, и укрываюсь с головой, чтобы не видеть эти идиотские шторы. Вязаное лоскутное одеяло ненавязчиво пахнет травами и дождём — мама связала его сама и заколдовала так, чтобы её любимый запах никогда не исчезал. И каждый раз, когда я об этом вспоминаю, начинает казаться, что она просто ненадолго уехала. Теперь сон отчего-то приходит почти сразу — сваливается камнем на грудь моментально, тяжёлый и липкий, как августовская духота. До августа, кстати, остаётся ровно тринадцать дней.***
Раньше ты никогда не понимала выражения «туман в голове». Палочка Гермионы валяется на камнях постамента, поддерживающего Арку — абсолютно целая. Никто даже не попытался её поднять. Ты хочешь, но не можешь заставить себя даже сдвинуться с места, не то что подойти и к ней прикоснуться. Или подумать о Гермионе. Или заговорить с кем-то, даже просто спросить о самочувствии. Тебе кажется, что если ты сейчас произнесёшь хоть что-нибудь, даже единственный звук, то наконец расплачешься — и потом уже никогда не сможешь остановиться. Поэтому ты молчишь. И стоишь среди них, хотя не знаешь, как вообще ещё можешь держаться на ногах. И вытираешь рукавом кровь из носа — то себе, то почему-то Невиллу. А Невилл с виду держится несколько лучше, чем ты. Конечно, это Гермиона, и для всех это огромный удар, вот только он её не любит… ну, как девушку. Ты — да. И Рон тоже. И сейчас тебе кажется, что во всём мире один только Рон сможет тебя понять. Рон сидит у Арки. Ты не знаешь, как выглядишь со стороны, но на него смотреть страшно. Даром что даже лица его не видишь. Ссутуленные плечи и вздрагивающее, как в лихорадке, тело говорят сами за себя. В прошлом году, а, если точнее, почти полтора года назад Рон с Гермионой серьёзно поругались на Святочном балу. Вернее, это Рон на неё наорал — из-за того, что Гермиона пошла с Крамом, хотя нравилась Рону. В этом году она… в общем, он ей так и не сказал. И ты, конечно, тоже не сказала. Она бы тебя и слушать не стала, наверное. Палочку в итоге забирает Люпин. Бережно протирает полированное дерево рукавом и убирает по внутренний карман. Он, наверное, её потом кому-нибудь отдаст. Это уже не имеет значения — ты просто отмечаешь для себя факты, будто картинки переключаются. Темнота. Пятна крови на светлой ткани. Темнота. Дверь в амфитеатр закрывается с гулким щелчком, хотя ты не помнишь, была ли там вообще дверь. Темнота. Грозный Глаз на повышенных тонах что-то кому-то объясняет. Темнота. Ты уже не помнишь, как поднялась наверх. Твоё тело действует отдельно от тебя. Ему проще: его ведут, осторожно касаясь плеч, сажают в кресло, поят какими-то зельями, осматривают, залечивают пару царапин. Растрёпанные волосы щекочут шею, но и на это ты будто со стороны смотришь. Это очень странное ощущение. Вы приходите к Арке снова — все вместе, и ещё почему-то крёстный Гарри. Сразу же после того, как всё заканчивается. Безо всяких договоров спускаетесь вниз и долго ищете тот самый коридор, пока наконец отец Рона, так и не сумевший вас отговорить, указывает вам правильную дорогу. Наверное, сами вы бы его так и не нашли. Министерство — тот ещё лабиринт. Мерлин знает, на что вы ещё могли здесь наткнуться, если бы вам повезло чуть меньше. Или чуть больше. Больше, чем с Аркой. Тебе почему-то хочется разбить заклинанием каменный свод, чтобы увидеть, как он развалится. Ну, и ещё Арка всё так же зовёт тебя несколькими голосами. Теперь их на один больше. Гарри смотрит на серебристое полотно остекленевшим взглядом. А затем всхлипывает и бросается к Блэку, чтобы его обнять. Вот сейчас ты ему даже немного завидуешь. Потому что тебе в данный момент обнять некого. Не в смысле, что и правда хотелось бы, а просто… ну, чтобы вот так. Чтобы осознавать, что кто-то жив. Не так, как хочется знать, что живы ребята из АД, и совсем не так, как ты узнала, что жива Беллатриса Лестрейндж. Вот только ты сама не понимаешь, как. Рон сидит на коленях перед Аркой, сжимая палочку из виноградной лозы. Значит, Люпин отдал ему — ты не заметила, да и не следила. Невилл тоже здесь. Его нос уже в полном порядке — наверное, подлечили наверху. Джинни стоит поодаль и пустым взглядом смотрит на Арку. Ты с трудом сдвигаешься с места, подходишь и молча лёгким жестом касаешься её плеча. Она так же молча отстраняется. Сейчас как никогда раньше чувствуется отчуждение между вами. Оно преследовало тебя всю жизнь, пока ты не встретила их. И ты привычно боишься, что оно теперь снова так и будет.***
Это будет завтра. Завтра придётся отсюда уехать. В этом году покидать школу особенно не хочется. Как будто если я выйду из неё с чемоданом, то никогда уже не вернусь. Даже совсем не смешные шутки однокурсников сейчас начинают казаться тем, что и составляет мою жизнь — и без чего она мне будет совершенно не нужна. Я люблю школу. Нет, правда. Даже после всего этого я чертовски сильно люблю школу. Поэтому сейчас ухожу как можно дальше от неё — чтобы удержаться от желания спрятаться в одном из многочисленных потайных помещений, на которые я постоянно натыкаюсь во время прогулок, и остаться здесь на всё лето. Невилл наверняка в теплицах. Джинни, скорее всего, на поле для квиддича — она летает как птица и всегда говорит, что игровая ярость помогает ей справиться с чем угодно. Насчёт местонахождения Гарри и Рона даже предположить не рискну. В любом случае, искать кого-то не хочется. Мне кажется, нам нечего друг другу сказать. К сожалению. Я некоторое время кружу по территории, не выбирая тропинки. Они приводят меня к границе леса, у которой пахнет сырой хвоей и ещё чем-то неуловимо диким, природным. Ещё и мелкий дождик начинается, кстати. В такую погоду хорошо сидеть на берегу озера. Туда я и отправляюсь. У озера прохладно, но это не чувствуется. Вообще почти ничего не чувствуется. Зато здесь тихо и нет никого из школы — и потому никто ничего не спрашивает. Именно это сейчас просто необходимо — отдохнуть от вопросов. А все эти фоновые звуки — шелест дождя, плеск озера, шум листвы на ветру — я вполне спокойно пропускаю мимо ушей. Вот тихие лёгкие шаги не пропускаю. Джинни сейчас похожа на тень, даже глаза потухли. Мы не обменялись ни одним словом за несколько дней, но сейчас она почему-то приходит именно ко мне. Сама. Ничего не говорит, просто садится рядом на подогретый и высушенный заклинанием камень. Она знала Гермиону немного лучше, чем я. Ещё до АД. Джинни не раз рассказывала, как Гарри с Гермионой гостили в Норе. Я не знаю, можно ли говорить с Джинни о доме, но о Гермионе, Министерстве и школе нельзя точно. Придумать другие темы сейчас правда тяжело. Джинни, говорю ей, улыбаясь через силу, у фестралов появились жеребята. Такие крохотные, доверчивые, и крылья ещё совсем мелкие… И осекаюсь на середине фразы. Потому что теперь Джинни может видеть фестралов. И все из них, кто… ну, не видел раньше. Невилл видел. И Гарри. И я — из-за мамы. Рон и Джинни — нет. И Гермиона тоже. И теперь уже не увидит. Кажется, Джинни тоже просчитывает эту цепочку. Смотрит мне в глаза каким-то чужим взглядом — я никогда такой раньше у неё не видела. Потом не выдерживает, утыкается носом в мою мокрую от моросящего дождя мантию и беззвучно трясётся. Я глажу её по длинным рыжим волосам и молчу. Держусь изо всех сил. Непонятно только, зачем.***
На Гарри я натыкаюсь в лесу. В той части леса, где фестралы и жеребята. Теперь он их кормит, а я не принесла с собой даже яблока — это потому, что изначально, выходя из школы, совсем не планировала оказаться здесь. Так иногда бывает — со мной чаще, но и у других людей тоже. — Привет, — как-то механически кивает Гарри, не оборачиваясь на мои шаги. И кидает взрослому фестралу целое яблоко. А жеребёнку аккуратно отрезает кусочек от другого. Жеребята едят с рук, они доверчивы. Раньше мне это очень нравилось. Теперь я даже не уверена, осталось ли вокруг что-то, к чему я не отношусь с определённого рода ненавистью. — Они ещё мясо едят, — зачем-то говорю, хотя он и так это знает. — Не смог унести, — пожимает плечами Гарри. Я вдруг чувствую нахлынувшее волной огромное облегчение. Потому что ещё пару дней назад мне казалось, что со мной вообще больше никогда не будут говорить вот так — о какой-то мелочи, без напряжения, просто и спокойно. Как с настоящим другом. И как будто не было… — Как ты? — спрашивает Гарри. Это почему-то не раздражает, вот только я понятия не имею, что ответить. И в целом понятия не имею, как я. — Скучаю. — Да, я тоже. А с ним, оказывается, говорить об этом вполне нормально. Больно, конечно, но можно. — А ты как? — задаю встречный вопрос. Он, кажется, тоже не знает. — Только что со Снейпом поругался, — вдруг с каким-то странным смешком отвечает он. — Представляешь, а он, оказывается, всё знал. И про Министерство, и про налёт. И про пророчество. И Орден он вызвал. Это мне Люпин рассказал. Наверное, любого другого ученика профессор Снейп за это уже превратил бы в ингредиенты для зелий, думаю я и мне почему-то смешно. — А почему тогда поругался? — Ну, если бы он сказал… что обо всём знает. Хотя бы намекнул. Мы бы тогда в Министерство без поддержки не рванули, наверное. И всё бы случилось иначе. Я молчу — на этот раз потому, что недоумеваю. Потому что очевидно, что Гарри в жизни бы не обратился к Снейпу за помощью добровольно. Даже если бы была возможность. Даже если бы он как следует подумал и вспомнил, что Снейп тоже состоит в Ордене. Даже я об этом знала — правда, не от Гарри или директора, но мой папа ведь тоже в Ордене. И он посчитал, что я должна об этом знать. — Знаешь, я никому об этом раньше не рассказывал, но сейчас хочу. Я ведь применил Непростительное, — вдруг говорит Гарри так спокойно, будто шоколадные булочки просит передать. — Тогда… в тот день. И у меня получилось. Так легко, я даже сам удивился. По спине ползёт липкий холод. Не потому, что мне страшно. Но и страшно тоже — я только теперь начинаю собирать по кусочкам тот день и понимать, что произошло. Просто применение Непростительных наносит невероятный вред — как использующему, так и жертве. Пусть Беллатриса и заслужила это, как никто другой, мне просто трудно поверить, что Гарри мог бы… — Ты хотел её убить? Я понимаю это желание. Конечно, понимаю. Но я бы не решилась это сделать, даже не контролируя свои эмоции. Папа всегда говорил, что пересекать эту черту значит никогда не вернуться обратно. — Я хотел, чтобы ей было больно, — жёстко отвечает он, и мне снова становится в некотором роде страшно. Эти голос и взгляд — будто совершенно другого человека. — И её смерти, конечно, тоже. Но Круциатусом вряд ли можно кого-нибудь убить, даже родители Невилла после всех пыток физически живы. Но, знаешь, это было так… просто… будто я всю жизнь только этим и занимался. И резко умолкает, будто сказал что-то лишнее. Я не собираюсь его торопить или что-нибудь спрашивать. Такие вещи — не для вопросов. И если он захочет, то продолжит сам, а если нет — значит, я просто не буду этого знать. Любопытство не та вещь, которая актуальна при общении с людьми, пережившими ту же боль, что и ты. — Прости, я не хотел тебя пугать. — Ты меня не напугал, — медленно произношу я, тщательно подбирая слова. — Но теперь я беспокоюсь ещё сильнее. — Не стоит. Я поклялся себе, что больше не прибегну к этой мере, что бы ни случилось. В конце концов, на Непростительных магия не заканчивается. — Гермиона так же говорила. Он так резко вдыхает воздух, что я вздрагиваю. Какая же я глупая. Она — не запретная тема, но, наверное, ещё рано. Ещё слишком рано… если вообще когда-нибудь придёт время. — Я бы так хотел её вернуть, — вдруг тяжело и глухо выдыхает Гарри через несколько минут тишины, когда яблоки заканчиваются, и жеребёнок холодной костлявой мордой тыкается по очереди нам в ладони — ищет, есть ли ещё. — Ты даже не представляешь. Это ведь из-за меня всё случилось. Если бы я не… До этого момента я и правда думала, что только я виню себя в её смерти — что я вовремя не заметила, не оттолкнула, не отразила заклинание. Но только теперь понимаю, что Гарри приходится намного, намного хуже — ведь в Министерство мы попали, чтобы помочь ему. И никакие слова утешения и поддержки не сотрут этого уничтожающего чувства — особенно если оно в разы сильнее того, которое жжёт изнутри меня. Я делаю небольшой и осторожный шаг вперёд. И ещё один, когда Гарри даже головы не поворачивает в мою сторону. Тогда, в Министерстве, Джинни отстранилась. Сейчас он не отстраняется, когда я касаюсь его плеч трясущимися руками. Обнимает меня в ответ и долго и прерывисто дышит на ухо.