…Нет, не ждёт!
Размети на пути на моём звёздочки,
Дай мне дойти!
«Огни зажигалок» гр. «Ate-berto»
Франция. После прошлого сезона она ощущается странно — словно второй дом. Мартен столько говорил о ней, с такой теплотой рассказывал, что эта страна стала казаться почти родной. В прошлый раз ты выступил здесь неплохо — золото эстафеты, десятое место в спринте и бронза в преследовании. И ни одного совместного подиума с Мартеном. Он тогда довольствовался только бронзой в спринте и был очень расстроен. Ты запомнил, хоть ещё и не наблюдал за ним с таким пристрастием, как сейчас. В этот раз хотелось бы улучшить свои достижения. Хотелось бы подняться на один с ним подиум, почувствовать его руку на своей талии, самому сжать в объятьях сильное тело. Посмотреть в глаза, поздравляя с победой… Конечно, ты не решился ему позвонить. Что бы ты мог ему сказать? Как соскучился? Как желаешь побед на родной земле? Чушь, глупость. Зато ты решился позвонить Симону, надеясь выяснить, почему он сменил свою милость на столь безапелляционный гнев. Но Симон трубку не взял и, внезапно, Франция потеряла своё очарование. На смену надеждам и радостному предчувствию приходит раздражение и недовольство собой. Предстоящий спринт пугает возможным повторением Хохфильценского, тело жаждет привычной лёгкости и ощущения формы, душа — подиумов и чувства уверенности. И Мартена рядом. В этом желании и душа и тело едины. После пяти подиумов подряд, из которых три были серебряными, двенадцатое место в масс-старте казалось не просто поражением, а полным провалом. Даже Елисеев с теми же двумя промахами оказался в цветах, а Шемпп и вовсе второй! Почему для тебя несколько подиумов — потолок, а тот же Фуркад умудряется побеждать в каждой гонке? Фуркад. Мартен. Человек, который внезапно стал важен. Его тёплые поздравления и объятия на финише пасьюта вчера. Ещё две недели назад ты бы оттолкнул его, отпустив грубую шуточку. Ещё две недели назад он и не подумал бы тебя поздравлять. А вчера он ждал, непозволительно задержавшись на финише, чрезмерно долго для него стоял, опершись на палки, медленно снимал лыжи, и всё косился в финишный створ. Докатывая последние метры дистанции, ты видел его обеспокоенный взгляд очень чётко, и это, почему-то, согревало. «Я не развлекался», колотился в мозгу его голос, и сердце заходилось в безумном ритме. Не развлекался… Сегодня он не дождался тебя, но ты видел, как взволнованно он оглядывается, проходя контроль. Как ищет кого-то глазами, как нервно водит плечами. И как расслабляется только встретившись с тобой взглядом. В его тёплых карих глазах немой вопрос и всё, что ты можешь — пожать плечами. Тебе и самому хотелось бы знать, что произошло. Мартен в ответ лишь вздыхает и, грустно улыбнувшись, быстро кивает и уходит. А ты понимаешь, что за эти несколько секунд ни разу не вдохнул. Какого чёрта с тобой происходит? Почему один его взгляд способен согреть, а объятия — зажечь. По-настоящему зажечь. Это пугает до умопомрачения, на самом деле. По-настоящему пугает. Никогда в жизни ни один мужчина не вызывал у тебя такой реакции. Никогда ни один мужчина не вызывал желания прикоснуться губами к губам, не заставлял сжиматься внутренности, не вызывал реального настоящего возбуждения. А вот Фуркад вызывал. — Что ты? Переживаешь? — раздаётся над ухом знакомый голос, в котором чудятся нежные нотки, а на плечо опускается тяжёлая рука. Обжигающая даже сквозь тонкий свитер. Ты вздрагиваешь и поднимаешь голову, встречая внимательный взгляд карих глаз. И это снова горячий шоколад. Согревающий, тонизирующий, придающий сил, прогоняющий тоску. И очень, очень сладкий. Одного глотка хватает, чтобы напряжение спало, а по венам разлилось тепло. И ты даже ни на секунду не задумываешься, как в твой номер попал Мартен, и куда делся Бабиков. — Не надо, Антон. Не переживай, оно того не стоит, — тонкие пальцы поглаживают плечо, заставляя сбиваться дыхание и колотиться сердце. — Ты один из лучших, никогда об этом не забывай! — Мартен? — глухо шепчешь ты, не зная, что сказать. — Что ты… Почему? Он грустно улыбается, и, легонько сжав твоё плечо, убирает руку. Отходит к окну, всматриваясь в темноту за окном. А ты понимаешь, что тебе, почему-то, жаль этого исчезнувшего тепла. И того, что он больше не смотрит тебе в глаза. — Знаешь… Мне стыдно об этом говорить, но когда-то давно, очень давно, ещё по юниорам, ты мне ужасно нравился, — в мутном отражении видно, как он улыбается уголками губ. Немного мечтательно, немного грустно. — Я был таким романтичным и эмоциональным подростком, а ты — таким далёким и недоступным, стопроцентным натуралом. Ох, это было больно и обидно. Я разозлился на судьбу, а получилось, что на тебя. Потом в мою жизнь ворвался Кубок Мира, а ты остался позади. Потом появился Эмиль… Он нервно поводит плечами, нервно выдыхает, а ты слушаешь, боясь пошевелиться. Фуркад был в тебя влюблён? — Эмиль… Он… Да ты и сам знаешь, наверное. Он не умеет быть серьёзным — он либо смеётся, либо издевается, либо ехидничает, либо насмехается. Знаешь, это выглядит силой, — Мартен мнётся, запрокидывает голову, рассматривает потолок. — Он же Суперсвендсен, помнишь? Я тогда подумал, что именно такое отношение к жизни и к миру даёт шанс стать настоящей звездой, чемпионом и победителем. И повёлся. Когда ты стал появляться на подиумах, я ни на секунду не вспомнил, как ты мне нравился. Я помнил, что должен был презирать соперников, смеяться над ними. Почему-то враждовать с тобой мне было приятнее, чем с остальными. Он утыкается лбом в стекло, обняв себя за плечи, будто замёрз. И тебе отчаянно хочется его согреть. Не очень осознавая свои действия, ты встаёшь с кресла, делаешь нерешительный шаг к Мартену и замираешь позади него. Ближе подойти страшно. Оставаться так далеко — ещё страшнее. — Я не должен был затевать с тобой войну, — очень тихо произносит Фуркад, будто разговаривая сам с собой. — Может быть тогда всё получилось иначе. Может быть, дружа с тобой, я бы раньше осознал, насколько не туда пошла моя жизнь… В его голосе столько боли, что больно и тебе. Сейчас Мартен кажется заблудившимся ребёнком, преданным, раненным, растерянным. Ты кладёшь руку на его плечо, мягко сжимаешь, ведёшь до локтя, делаешь вперёд ещё один шаг, практически вжимаясь в него. Отчего-то очень хочется зарыться носом в его жёсткие волосы, вдохнуть его запах, поцеловать в макушку, успокаивая, даря силы. Но ты справляешься с собой. А Мартен не справляется. С полувздохом-полувсхлипом он откидывается назад, прислоняясь к тебе всем телом, и ты с ужасом ощущаешь, как боль и жалость сменяются наслаждением и возбуждением. Его близость волнует. Очень волнует. — Я пришёл попрощаться, — шепчет он, накрывая ладонью твою руку на своём плече. — Но мне не хочется с тобой прощаться. От этого тихого, искреннего шёпота становится больно. И ещё — очень горячо. И страшно. В который раз рядом с этим человеком тебе страшно. Если Мартену кажется, что ваша дружба изменила бы его жизнь, то ты в этом абсолютно уверен. Потому что даже пара недель изменила всё. Изменила тебя. — Мне тоже, — начинаешь ты и тяжело сглатываешь, пытаясь слюной смочить пересохшее горло. — Мне тоже не хочется. Мартен ловит твой потерянный взгляд в оконном отражении, сглатывает синхронно с тобой, крепче сжимает твою руку у себя на плече и зажмуривается: — Поцелуй меня, Антон. Пожалуйста, если тебе не противно. Просьба не шокирует только потому, что ты итак думаешь только об этом. Дыша его запахом, согреваясь его телом, думаешь только о том, как хочется прикоснуться губами к такой близкой коже. И тебя уже не волнует то, что мужчины никогда раньше не интересовали тебя. С Фуркадом всё всегда было не так. Ты поворачиваешь голову, и прикасаешься губами к виску. Нежно, почти невесомо. Но слышишь, как со свистом он выдыхает сквозь зубы, чувствуешь, как он крепче вжимается в тебя. Удивительно, насколько это сладко. Висок, скула, шея. Чужое прерывистое дыхание, тяжело опускающийся кадык. Замершая в руках сила. С женщинами такого не бывало. С женщинами такого не могло быть. Ты смотришь на его нечёткий контур в отражении чёрного окна, видишь, как он открывает глаза, встречаясь с тобой взглядом, и… сходишь с ума. Делаешь то, что меньше всего от себя ожидал. Разворачиваешь Мартена к себе лицом, и целуешь в губы. Удивительно, но это именно то, чего ты так давно хотел. Совершенно неожиданно Фуркад появляется рядом на официальной тренировке. Идёт шаг в шаг, вперёд не вырывается, в глаза не смотрит. Ты нервничаешь, ты пытаешься снова нормально дышать, ты делаешь вид, что не замечаешь его. — Поговорим? — спрашивает он, когда вы сворачиваете на боковую лыжню, где почти никого нет. Ты вглядываешься в его глаза. Карие, холодные. Ни следа того горячего шоколада, к которому ты привык. Ни капли тепла, интереса, нежности. Но где-то на самом дне вдруг мелькает тот испуганный ребёнок, который изменил твою жизнь год назад. И ты киваешь. — Я почти ничего не помню о том, что происходило предыдущий сезон, — хмуро говорит он своей перчатке. Ты киваешь. Кому как не тебе знать, как много он не помнит. — Ты не знаешь, случайно, мы с Эмилем не расставались? — на этот раз вопрос обращён лыжной палке. Но ты уже давно научился читать эмоции Мартена –он испуган и раздражён. Он запутался, снова. И ты не знаешь, что лучше — говорить правду, или молчать? Нужна ли ему правда? — А ты хочешь узнать что? Что "да", или что "нет"? Сердце бьётся часто-часто. Мартен, наконец, смотрит прямо на тебя и этот взгляд тебе знаком. Ты уже видел его где-то в прошлогодних Поклюке и Нове-Место. — Я хочу знать правду! Надоело чувствовать себя дураком. Если знаешь хоть что-то — помоги! — Да. Вы расстались. Ещё в Чехии, Свендсен даже в пасьюте не стартовал после этого. Доволен? Мартен бледнеет как-то в мгновение ока. Кажется, даже в Поклюке он не был таким бледным и растерянным. — В Чехии? Год назад? Как же хочется сейчас обнять его. Прижать к себе, поцеловать в висок, просто согреть и вселить уверенность. Но это не тот Мартен, с которым это было можно. — Действительно. Завтра будет ровно год с того знаменательного дня, — ты вспоминаешь ту пресс-конференцию, близость Мартена, первое желание поцеловать и выплюнутые в нервах слова: «Не мешай развлекаться». Тогда тебе казалось, что это были страшные слова, сейчас — что смешные. Всё познаётся в сравнении, воистину. — Знаменательного? — да, ты явно подобрал не то слово. У Фуркада упало забрало и больше он ничего не услышит… — Значит, знаменательного? Тебе понравилось, да? Ты хотел, чтобы у меня были проблемы? — Нет, Марти, нет! — ты выставляешь перед собой раскрытые ладони, отгораживаясь от его ярости. Хочется оправдаться, хочется донести до него хоть каплю своей любви, своей тоски, своей правды. И от этого вырывается такое нелогичное сейчас «Марти». — Что? Марти? Ты хочешь сказать, что смел меня так называть? Да кто ты такой?! — он уже не разглядывает рукавицы или палки. Он смотрит в глаза не отрываясь, и наступает, наседает. Пугает и завораживает одновременно. — Твой любовник, твой любимый. Эти слова вылетают непроизвольно. Просто слишком поглотил ледяной, застывший шоколад. Слишком устал бояться, бороться, вспоминать. Просто всё как-то слишком и очень хочется уже увидеть конец этой дикой истории. Хоть какой. Хоть какой-нибудь. Мартен смотрит не мигая. Секунду, другую, третью. — Мы что, правда, с тобой трахались? — он наклоняет голову к плечу и разглядывает тебя будто букашку — презрительно, насмешливо. Но ты видишь, ты чувствуешь насколько он напряжён. Лев, приготовившийся к прыжку. И жертва сама идёт в его ловушку. Самое смешное, что ты сделаешь этот шаг, не раздумывая. — Нет, Марти. Мы никогда с тобой не трахались. Мы занимались любовью. Мартен смотрит зло и обречённо. Он никогда не мог назвать так секс со Свендсеном. Ты это знаешь. И ты нарываешься. — Ты ещё скажи, что был сверху, — шипит этот новый Фуркад. Даже до прошлогодней Поклюки ты его — такого — не знал. И знать не хотел бы. — Я никогда не был снизу с Эмилем, — шепчет Мартен между жгучими поцелуями в районе солнечного сплетения. — Но сейчас хочу тебя в себе. Так будет лучше, так будет проще. И так будет правильно. Пожалуйста, Антон? Эти воспоминания обжигают. Предать того Мартена? Соврать? — Был. Ты знаешь, что не должен это говорить. Но ты не можешь промолчать. И резкая, обжигающая болью пощёчина, ничто по сравнению с затравленным взглядом. Лев прыгнул, лев укусил. Но он проиграл, потому что слова были услышаны. — Что ты делаешь на рождество? — Мартен прижимается губами к твоему виску, а его ладони крепко стиснули поясницу. И это так неожиданно правильно. — Бегу какую-то гонку, — ты улыбаешься в его волосы, легонько поглаживая по лопаткам. На душе спокойно. Тихо, светло. Сладко. — У нас Рождество 7 января, если ты не знал. — Серьёзно? А что же вы тогда празднуете с таким размахом? — он слегка отстраняется. Ровно так, как нужно, чтобы видеть глаза, но не перестать чувствовать тело. — Новый год. Провожаем старый, встречаем новый. Весело и интересно, — ты не можешь удержаться и снова касаешься губами его губ. — Ну, как правило. Если есть с кем встречать. — А тебе есть? — он смотрит в самую суть своими шоколадными глазами и это нисколько не удивляет. Потому что теперь, когда ты знаешь, каково с ним целоваться, встречать Новый Год с семьёй — не самое большое удовольствие. — Хочешь, встретим вместе? — отчаявшись дождаться ответа, Мартен проводит губами по шее, оставляет лёгкий поцелуй на подбородке и снова смотрит. Не в глаза — в душу. — Хочу. Дикость. Какая дикость, Господи.Еще пару недель назад ты его ненавидел. Ещё пару недель назад он тебя презирал и избегал. А теперь ты не можешь оторвать от него руки, глаза, сердце и хочешь встречать с ним новый год. Дикость. Но какая-то правильная. Будто это до этого дня всё было неправильно, а теперь всё встало на свои места. Потому что его счастливая улыбка — лучшее из всего, что ты видел. Если не в этой жизни, то за последнюю пару лет — точно. * * *Страшно идти в ночи,
Вот бы пошёл снежок.
Господи, выходи!
Всех нашёл, а тебя не сберёг…
Гр. «Ate-berto» «Прятки»
После той проклятой эстафеты появились сны. Мешанина образов и чувств, адская смесь невыносимой боли и столь же невыносимой любви. Желания кричать, бить кулаком в каменные стены до крови, прекратить всё это немедленно и кардинально. И желания схватить кончиками пальцев ускользающий туман, почувствовать нежную кожу, вдохнуть знакомый запах, уткнуться носом в шею, и никогда больше не отпускать. Чаще всего снился чёрный узкий колодец, настолько глубокий, что свет наверху виделся крошечным оконцем. И в этом оконце кто-то был. Кто-то важный, дорогой, близкий. Но кричать было бесполезно — тот, что был по ту сторону окна, отворачивался, смеялся громко и издевательски, и уходил. Не один, в обнимку с кем-то другим. Стены, казалось, начинали сжиматься вокруг всё плотнее, грозя раздавить, и бесконечно повторяли, повторяли, повторяли, затерявшийся в трубе колодца смех. Но паника, отчаяние, одиночество и раздирающая душу боль грозили раздавить раньше, чем сужающиеся стены. Непроизвольно вырвавшийся крик отражался от стен, смешивался со смехом, давил на уши невообразимой какофонией. И в тот момент, когда казалось, что выдержать больше невозможно, что рассудок вот-вот выбросит белый флаг и сдастся надвигающейся бездне, на плечи опускались тяжёлые, тёплые руки. И вместе с ними приходила тишина. Стены испарялись, туман рассеивался, на душе становилось светло. И нежный, ласковый голос, от которого тепло становилось на сердце, шептал: — Пойдём, прогуляемся? Второй сон снился всего несколько раз, был мягче, светлее и спокойней, но почему-то после него было больнее в разы. В этом сне был тот, кто спасал из каменного колодца. Он сидел сгорбившись, пряча лицо в ладони, и во всей его позе было такое отчаянье, что самому хотелось кричать. — Что ты? Переживаешь? — эта нежность в собственном голосе удивляет, но, почему-то, и радует. Кажется правильной. Наконец-то настоящей и нужной. И рука ложится на плечо так естественно, так легко. Мужчина вздрагивает, а потом поднимает голову, смотрит в глаза. Кажется, что ещё чуть-чуть и всё, абсолютно всё, встанет на свои места. Серое пламя, зелёные искры, тепло. Три, два, один… И мир взрывается на мириады осколков, послушный звону проклятого будильника. Кто этот человек? Неизвестно. Одно понятно наверняка — не Эмиль. И это «не Эмиль» почему-то веселит. Представить норвежца в роли спасителя из колодца? Или в роли того, кому можно ободряюще положить руку на плечо? Это действительно смешно. Очень. Да и не пришло бы никогда в голову, мужики всё-таки. Тепло, нежность, поддержка — нечто чуждое нашему устройству. Похлопать по плечу, подшутить, сказать «Да ладно, брось, фигня всё это». Но не вот так, не на грани собственной боли, не мечтая отдать всё, ради улыбки в чужих глазах. И почему так тяжело дышать от одной мысли, что вот эти сопли в жизни точно лишние? Почему так хочется вспомнить, кто же этот человек? Был ли он на самом деле, или лишь плод воображения? Может быть, эти сны снились и раньше, просто забывались на фоне таких непривычных утренних чувств. Всепоглощающая тоска, неизбывное отчаянье. То, что было чуждо раньше, до той треклятой аварии. То, что стало так привычно теперь. А может быть, они и были причиной тоски и отчаянья. Потому что после их появления пробуждение окончательно превратилось в ад.