А за окном
Горели фонари
Он всё стучался в дом
«Отвори, отвори!»
Евгения Рыбакова и Алексей Горшенёв »Акварели»
После неудачного разговора с Антоном стыдно и больно в равной степени. Всё неправильно, всё не должно так быть! Но как именно должно быть, что нужно сделать, чтобы сердце не взрывалось болью, а щеки не обжигало краской стыда при каждом воспоминании о резкой пощёчине — неизвестно. Как неизвестно, почему вдруг эта пощёчина вообще получилась. Да, это дерзкое «был», сказанное так просто и искренне, стало последней каплей, но рука была готова ударить гораздо раньше. Пружина начала сжиматься примерно со слов про «знаменательный день». В них почудилась насмешка, удовлетворение, злорадство. Вот только глаза говорили что-то другое. Боль, тоска, нежность… Любовь. Эмиль никогда так не смотрел. Остальное просто взвело эту пружину до предела. «Любовник», «любимый», «занимались любовью». Слова, которые всегда были просто словами, красивой вывеской, глянцевой обложкой, вдруг обрели в устах Антона свой истинный смысл. Смысл, до сих пор далёкий и недоступный. И, самую чуточку, где-то в глубине души, желанный. И ведь сам думал об этом, сам решил, что мог расстаться с Эмилем и встречаться с Антоном. Вопреки всему думал об этом, представлял. Но всё равно ударил. Не справился с собой, выместил страх и растерянность, на том, кто оказался дурным вестником. А дурным ли? Ведь странности в отношениях с Эмилем так резали глаз и душу, что даже тело уже не так ярко отзывалось на ласки. А Антон… Нет. Антон всё-таки врёт. Он не мог быть сверху, да и любимым стать вот так, сразу, за такой короткий срок? Этого не может быть, потому что не может быть никогда. Точка. Без вариантов. После спринта Шипулин даже не смотрит на серебряного призёра. Молча проходит к своему месту в церемонии, мимолётно пожимая кончики пальцев. И это снова неправильно. Абсолютно неправильно. Настолько неправильно и отчаянно больно, что хочется броситься ему в след с криком «Остановись. Посмотри на меня!». Но это невозможно. Возможно только смотреть в спину и вспоминать, вспоминать его слова и отчаянный, тоскливый взгляд. И давить, давить в глубине души стыд за свою резкость, за этот удар. Чувства и мысли пугают до дрожи. До паники. Сколько это всё будет продолжаться? Когда вернётся спокойствие и оптимизм, желание побеждать и не оглядываться на других? И когда вернётся память? И нужно ли её возвращать? Или безопаснее вот так — просто идти дальше, ни на кого не оглядываясь. Расстаться с Эмилем, к которому почему-то вовсе не тянет, забить на странные эмоции, которые вызывает Шипулин, попытаться забыть его слова… Ведь это важнейший год, олимпийский год. Все эти метания, все эти попытки выяснить, уяснить, понять… К чему хорошему они могут привести? Любовь, она… Нужна ли она тогда, кода нужно думать только о золоте? Вот только всё меняется на подиуме пасьюта, потому что Шипулин на этот раз коротко и как-то обречённо смотрит прямо в глаза. У Антона серые глаза, с зелёными искрами. Тёплые и нежные, и даже тоска и обречённость не в силах скрыть эту теплоту. Очень знакомые глаза, очень знакомые эмоции… Неужели, там, во сне, был Антон?! Неужели, он сказал правду? Дрогнувшие пальцы не удержали букет и Шипулин тут же за ним наклоняется. Прикосновение чужой прохладной кожи вдруг прожигает до нутра, до самых пяток. И почему-то так не хочется отпускать… Надо проверить. Просто проверить. А потом забыть и отпустить. Просто потому что все эти слюни не могут быть правдой. И не могут быть нужны сейчас. — Можно тебя на пару слов, Антон? Он смотрит настороженно и его можно понять — последний разговор закончился ярким отпечатком на щеке, болью, и… Но он кивает. — Так говоришь, мы трахались? — откуда эта язвительность в тоне? Издёвка, желание ударить побольнее? Настолько самому было больно, услышав «занимались любовью» от человека, которого недавно ненавидел? Про секс с Эмилем так сказать ни разу не получилось. Шипулин бледнеет, стискивает зубы, дышит рвано, но взгляд не отводит: — Нет. Мы занимались любовью, — он делает паузу, глубоко вдыхает и продолжает, как в омут головой бросается –Ты меня любил, я тебя любил. Люблю. Твою мать! Как это не похоже на дежурные, как разодетая горничная, признания Эмиля. Как это искренне, страстно, откровенно и… Страшно. Страшно, что это правда. Страшно упустить что-то бесконечно важное… Приблизиться на шаг, застыть в такой близости, что его дыхание щекочет губы, вдохнуть почти незнакомый, но отчего-то родной и уютный запах, выдохнуть: — Хочу проверить. И поцеловать. И целовать, целовать, целовать, бесконечно падая в бездну. Не имея сил отстраниться, прервать поцелуй хотя бы ради того, чтобы сделать вдох. Умирать от этого поцелуя, воскресать от него же. Как горячо, как откровенно, как жутко! Руки дрожат, коленки подгибаются… Нет! Это не то! Любовь, если она существует, даёт силу и надежду, а не делает слабаком! Любовь не может вызывать желания упасть на колени и умолять о прощении неизвестно за что. Любовь просто не такая! Нет, это не она! Это помутнение рассудка, вызванное травмой и провалом в памяти! Если бы это была любовь, память вернулась бы прямо сейчас, отступить было бы невозможно. И не было бы никакого страха! Не может быть страха там, где есть любовь! Но почему так страшно размыкать губы? — Не получилось. Даже жаль. Что-то ты напутал, уж любовь я бы не забыл. И уйти. Скорее уйти отсюда, пока он ничего не понял, не заметил, не осознал. А в собственном номере упасть лицом в подушку, пытаясь прогнать давно приевшуюся тоску, которая вдруг взвыла так, что руки чешутся расцарапать грудь. Это уже не моральная боль, а физическая. То, что невозможно терпеть. То, что невозможно пережить. И совсем не вспоминается Эмиль, совсем не хочется оказаться с ним рядом. Эта часть откровения о прошлом была воспринята как-то очень просто, легко, как должное. И если бы не Антон, если бы не проклятые сны, если бы не ужасающая тоска, всё было бы гораздо проще. Просто олимпийский сезон, просто цель впереди. И ничего больше. Но даже победа в масс-старте перед родными трибунами не очень радует. Потому что Антон не на пьедестале. С каких пор его результаты волнуют так сильно — давно уже не понять. И его тусклый взгляд, его ужасная скорость. Нет, нет. Всё это совершенно не важно! И тот поцелуй, конечно, совершенно не при чём! Рождество наступает как-то очень внезапно. Симон смотрит исподлобья, хмур и молчалив. Давно нужно было спросить его так, чтобы он не смог не ответить. Потому что кому, как не ему, знать всё, что действительно происходило. И утро Рождества как нельзя лучше подходит для этого разговора. — Он тебя предал, Мартен. Забудь его и всё, у него там жена красивая, пафос из всех щелей. Он тебя обманывал, поэтому не нужно о нём жалеть. Симон не смотрит в глаза, говорит сквозь зубы, сжимает кулаки. Но он знает! Знает. — То есть мы с ним действительно были вместе в … В тот период, который я не помню? — сейчас нельзя злиться, нужно дослушать. — А зачем тебе помнить? Ты был счастлив и без него, разве нет? — Симон слишком картонно улыбается. Это на него не похоже. — Действительно? Ты мне не врёшь? — мы с Симоном знаем друг друга слишком хорошо. Он не умеет врать. И он смущается. Отводит взгляд, краснеет, теряет слова, переминается с ноги на ногу и жуёт губу. Значит и правда есть, что скрывать. Значит тот поцелуй… Да чёрт возьми! — Я никогда не видел тебя таким счастливым и, при этом, таким спокойным, — обращаясь к потолку, шепчет Симон. Приходится вслушиваться. — Антон будто вернул мне того Мартена, которого я знал ещё ребёнком — искреннего, честного, эмоционального и светлого. Даже став не первым ты оставался человеком, чего я за тобой давно не замечал. И я поверил ему. Он ведь всегда был особенным, ты знаешь? Знаешь. В юношестве был влюблён, помнишь? Взгляд не отводил, говорил только о нём… Симон замолкает, переводит дыхание. А ведь он прав. Такое было. Была влюблённость, были горящие взгляды, но всё это быстро прошло. Кубок мира, первые победы, Эмиль. Я вырос из Антона, разве нет? Да и он всегда насмехался над однополыми отношениями. Нас связывало только соперничество, его дружба с Симоном, и ярость, которую вызывали его насмешки. Как из всего этого могла получиться любовь? — Я был счастлив за вас, Марти, правда! Ты, наверное, впервые летал. Это было настолько не похоже на токсичные отношения со Свендсеном… Да-да, токсичные, не спорь. Иногда мне кажется, что это он превратил моего доброго и светлого младшего брата в самовлюблённого мерзавца! Он уже не пытается подобрать слова, наоборот — сдерживает их поток. О да, у нас были проблемы в отношениях. Казалось, что виноваты победы, зависть, его неудовлетворённые амбиции, но если подумать хорошенько… Кто из нас вёл себя как последний засранец, похоже, очевидно. Хочется подойти к нему, обнять, извиниться. Кажется, кто-то становится сопливым хлюпиком. — Из-за чего мы расстались? — удивительно, насколько равнодушен голос. Казалось бы, это должно интересовать в первую очередь. Но не интересует. Странно, что не интересует совсем. — Я не знаю. Просто в один момент вы вдруг громко поскандалили, и после этого Свендсен исчез. Даже на пасьют не вышел, хотя в спринте был третьим с копеечным отставанием. А рядом с тобой появился Антон и вашей вражды как не бывало. Ты смотрел на него и светился, он смотрел на тебя и светился в ответ. Несмотря на ту злость, которую Симон демонстрирует по отношению к Антону с начала этого сезона, сейчас, когда он вспоминает прошлый, его губы сами растягиваются в тёплой улыбке. А у меня в висках снова бьётся один и тот же вопрос — неужели, Антон сказал правду? — И что произошло потом? — голос неожиданно сухой и хриплый. И какой-то просящий. — А потом тебя сбила машина. В больнице мне выдали твои личные вещи, и я крутил в руках твой телефон, пытаясь справиться с нервами… — Телефон? Ты же сказал, что он разбился? — Да, прости. Я соврал. Когда стало понятно, что ты забыл и про расставание с Эмилем, и про отношения с Антоном, я решил, что тебе лучше не видеть того, что там есть… Не знать об изменениях. Потому что Шипулин оказался совсем не тем, за кого себя выдавал. Он просто подлец, который воспользовался тобой, а сам… — Симон уже не злится. Он просто бесконечно устал. Врать, переживать, ненавидеть. Симон никогда не умел ненавидеть. — Ты должен был дать мне выбор, Симон. Тебе так не кажется? — мягко, без обвинений. Скорее вопрос, чем предложение. Вопрос, оставляющий ему выбор. — Можно мне посмотреть теперь? Я устал не понимать. Лучше неприятная правда, чем сладкая ложь, это я понял очень точно. Симон хмурится, разглядывает потолок. Видно, что он очень хочет поспорить, хочет возразить, оградить, заслонить, но он знает моё упрямство. И только молча кивает перед тем как выйти из комнаты. Руки подрагивают, сердце бьётся часто-часто, но привычная, глухая тоска почему-то замолчала. Спряталась поджав хвост, оставив сердце свободным и лёгким. Симон вкладывает в протянутую руку мой телефон. Он слегка поцарапан, но вполне жив. — Я зачем-то заряжал его иногда, — сообщает Симон потолку. — Может, чтобы вспомнить истинное лицо Шипулина, а может знал, что должен отдать его тебе. Не знаю. Но когда ты его разблокируешь, ты по-прежнему увидишь то, что увидел я тогда в больнице. И то, что увидел ты перед аварией. Надеюсь, я не совершаю ошибки. — Не совершаешь. Правда не может быть ошибкой, а вот ложь — даже во благо — легко. А теперь, можно мне побыть одному? Симон тяжело вздыхает, резко вскидывает руку, сжимает плечо и отворачивается. — Конечно. Но помни — не Шипулиным единым! Пальцы дрожат. Снять блок очень легко, он засел глубоко в подкорке, вот только… Стоит ли? Симона нет, бравада ни к чему, но… — Ты, наверное, впервые летал… Это стоит очередной боли, разве нет? На экране сообщение от Эмиля. Фотография, на которой Антон стоит на одном колене перед какой-то раскрашенной, совершенно ненатуральной девицей, с огромным букетом роз. И подпись от норвежца: «а ты знал, что твой Шипулин сделал предложение своей девушке? Да как красиво! В кинотеатре, заставив людей вместо фильма смотреть трогательные фоточки с его Луизой. Поздравляю, Марти, ты сделал отличный выбор!» Сердце отчаянно колотится, зубы скрипят от злости от вспоминания о его «Мы занимались любовью. Ты меня любил, я тебя любил… Люблю». Но почему-то не больно. Совсем не больно. Не смотря на все, рухнувшие сейчас, надежды. На отчаянное желание поверить в любовь, на поцелуй, который невозможно забыть, на то, что глаза сами ищут его в любом месте трассы. И тоска, старая соседка, сковавшая сердце прочно и надёжно, вдруг отступает. Кто бы сказал, что смотря на то, как человек, которого я почти полюбил, делает предложение другой, я буду громко смеяться — ударил бы. Или покрутил пальцем у виска. Но я смеялся. Радостно, открыто, счастливо. Впервые за последние месяцы.* * *
А за окном Фонари догорели
Краски медленно стекали с листа Акварели
Евгения Рыбакова и Алексей Горшенёв «Акварели»
Глупо ждать, что он появится в Рупольдинге, но дом был заказан ещё год назад. Как бы там ни было, чем бы ни закончилось — новый год всё равно твой любимый праздник. И прошлый новый год был, всё равно, лучшим. Да, всё закончилось. Да, осталась лишь память. Но хотя бы её, эту память, никто не отнимет. Главное — помнить только о том, что было год назад. И не помнить, как Мартен решил проверить вашу любовь. Как целовал так, будто этот поцелуй — единственный шанс выжить, а потом… Потом он просто ушёл, усмехнувшись напоследок. Ты был прав, когда считал, что Мартен не должен знать, не должен помнить. Он не любил, нет. Ты просто появился слишком вовремя. Ты просто попался под руку. Давал стимул жить, согревал, заставлял дышать… Но и всё на этом. Это не повод для любви. К сожалению. Ну и ладно. Зато всё это было в твоей жизни. Вот этот небольшой коттедж, с ярко горящим камином. Вот эта белая пушистая шкура у огня. И сладкие поцелуи на ней. И судорожно срываемая одежда, и горячечный шёпот Мартена, просящего быть в нём, быть с ним. — Пожалуйста, Антон? Я не могу иначе, не хочу иначе! И неловкие движения, и разлитая смазка, и порвавшийся презерватив, и… Закусивший губу Мартен, оседлавший твои бёдра, медленно, очень медленно опускающийся на твой член. Мартен, не отводящий взгляд, Мартен, всхлипывающий и скрывающий боль. Родной, любимый. — Вот так, Антон. У нас у обоих первый раз, слышишь? Всё, что было раньше — не имеет значения. Дом внутри точно такой же, как в прошлом году. Камин горит, шкура лежит на том же месте, на журнальном столике ведёрко со льдом, из которого торчит бутылка. И стильно украшенная ёлка в углу. — Ложись под ёлку! — Мартен снова закусывает губу, но на этот раз не от боли, а чтобы не рассмеяться — Зачем? — ты просто нереально тупишь последние сутки. До сих пор не можешь понять, до сих пор не можешь поверить, что вы рядом. Что всё так легко и просто. И не нужны больше никакие женщины. — Ты ничего не подарил мне на Рождество, дай хоть на новый год получить свой самый главный подарок! Ложись немедленно! — он уже не может сдержаться и смеётся в голос. И ты смеёшься с ним. И понимаешь, что это самый лучший новый год в твоей жизни.