These Violent Delights

I came to cut you up I came to knock you down I came around to tear your little world apart I came to rip you up I came to shut you down I came around to tear your little world apart And tear your soul apart (Garbage — Vow)   Странно, как быстро распространяются новости. Всё, что потребовалось, это несколько телефонных звонков нескольким тщательно отобранным людям — даже не личные встречи, просто голос Джима на другой стороне линии — и внезапно все узнали, что Джим снова в деле. И оно имеет свой эффект, ни о чём так не напоминает, как о классе четырнадцатилетних, которые садятся смирно и прячут все свои вещи, когда входит учитель. Но в этом содержится и своего рода облегчение: есть нечто извращённо обнадёживающее в знании, что существует некто главный, некто, кто точно знает, что делает, кто не даёт всему вокруг превратиться в полный хаос. Или, может быть, ты проецируешь, потому что, ёбаный ты нахуй, ты рад, что всё возвращается на круги своя. Ну в основном. Дверь распахивается так сильно, что ударяется о стену. Оторвавшись от своих мыслей, ты поднимаешь голову и видишь, как в комнату вальсирует Джим, вихрь маниакальной энергии. — Ах, Себастиан, — говорит он так, словно не видел тебя несколько дней, хотя на деле оставил тебя одного часа на два. Он клюет тебя в щеку и практически скачет на кухню. — Что-то случилось? — ты следуешь за ним. У него есть этот настрой, который проявляется всякий раз, когда он собирается сделать нечто действительно возмутительное, захватывающее, нечто, о чем никто другой никогда бы не додумался. Он прыжком садится на барную стойку. — Я собираюсь сделать кое-что большое, кое-что громкое. — Снова преследуешь секретных агентов? — Нет, нет, это не для них, это для всех. Для всего мира, — он ёрзает на месте и одаривает тебя учительским взглядом, что-то в духе ну-давай-удиви-меня. — Так что расскажи мне, если бы ты хотел покрасоваться, куда бы ты вломился, что бы украл? — Декларацию независимости? — предполагаешь ты. Он хлопает тебя по плечу. — Не наглей. Я сам подумывал о Банке Англии. Классика, не правда ли, ограбление банка? — Джим откидывается на руки. — Но вместе с тем немного скучно. Или одну из тюрем, что бы всех напугало, но не хватает… — Драмы? Он усмехается. — Не ты ли зовёшь меня королевой драмы, дорогой? Я бы сказал пижонство. Ты прислоняешься к стойке напротив. — А как же Букингемский дворец? Общение с королевской семьей всегда привлекает людское внимание. — Да-да, но милая старушка Лиз сейчас в Балморале, так что- — он щёлкает пальцами. — Королевские драгоценности! — Башня Лондона? Это же классика. Он вздыхает. — Но я и правда хотел ограбить банк. Для того, чтобы я мог сказать, что могу это, понимаешь? Джеймс Мориарти, грабитель банков. Ах, выбор, выбор… — Почему бы тебе не взять все три? Его голова резко поднимается. — Ты и раньше работал в режиме многозадачности, это не так уж и отличается, — добавляешь ты. Он обхватывает тебя ногой за талию и притягивает к себе. — Ты определённо стоишь тех усилий, которые я приложил, чтобы заполучить тебя, мой дорогой мальчик, — мурлычет он, а затем наклоняется и целует тебя. Он не торопится, кладёт руку на основание твоего черепа, а когда отпускает, твои колени подгибаются, и тебе приходится удерживать равновесие на стойке. Джим улыбается. — Ты исследуешь тюрьму — скажем, Пентонвиль, ладно? — А я займусь банком и Башней. — Я? Он никогда не предлагал тебе поучаствовать в планировании. Использовал тебя как резонатор, да: подбрасывая идеи и задавая случайные вопросы, но всё, что от тебя требовалось — простое кивание и реакция на его слова, никак не полноценная мыслительная деятельность. — Да, ты. Ты ведь не полный дурак, я уверен, ты справишься, — он подталкивает тебя ногой. — Ступай, заставь меня гордиться. *** А он прав. После многих лет наблюдения за его схемами у тебя появляется довольно хорошая идея, как это сделать: найти слабое звено в цепочке — долги, дорогостоящее лечение, темное прошлое — и использовать их. После пары часов раскопок ты находишь тюремного надзирателя с пристрастием к азартным играм и администратора, который слил важную информацию журналистке так, что её начальство не узнало. После этого остается только как следует надавить. Джим проходит мимо, заглядывает тебе через плечо и одобрительно похлопывает, прежде чем вернуться к своим делам. К следующему вечеру твой план готов. Джим кивает и издает довольные звуки, а, когда ты заканчиваешь объяснять, откидывается на спинку дивана — старого и перепачканного, он ещё не успел его заменить — и прицокивает языком. — Не то, чтобы это было оригинально или захватывающе, но с поставленной задачей справится. — А что насчет Тауэра и банка? — С банком всё улажено. Башня же, ну… — он усмехается. — Будет легко. Всё, что мне нужно, это алмаз и хлороформ. Скажи мне, Себ, как бы я выглядел в короне? — Потрясающе, — сухо говоришь ты. — Так как ты собираешься сбежать? Как спустишься с вершины башни? Полетишь вниз? Ты делаешь глоток своего напитка и пытаешься представить Джима в параглайдере. Было бы достаточно зрелищно и в его вкусе, хоть он и не совсем атлетичен, так что- — Нет. Ты поднимаешь взгляд. — Прости, что? — Нет. Меня арестуют. Ты опускаешь ноги на землю. — Ты что, блядь, с ума сошел? — спрашиваешь ты, голос ломается от недоверия. Он смотрит на тебя. — Неужели тебе так не терпится снова подвергнуться пыткам? Потому что, если это так, мы можем пойти и поиграть в ебаную имитацию утопления, в ванне прямо с- — Всё будет публично, — перебивает он. — Они не смогут снова заставить меня исчезнуть. Нет, я хочу, чтобы весь мир увидел это. Ограбление века, — задумчиво добавляет Джим. Это ведь не всерьёз? Бросить вызов секретной службе — это одно, но весь его чёртов мир зиждется на том факте, что он человек-невидимка, недосягаемый, превыше всего. Все знают о Мориарти, но на самом деле его никто не знает, в этом-то, чёрт возьми, вся суть, но если его арестуют, это означает фотографии, газеты и телевидение — весь мир узнает, что Мориарти — всего лишь невысокий бледный парень в хорошем костюме. — Это из-за Холмса? — спрашиваешь ты. Он закатывает глаза. — Конечно, это из-за Шерлока, не отставай. Я хочу, чтобы весь мир увидел меня на скамье подсудимых, увидел, как Шерлок Холмс, великий сыщик, пригвоздит меня к кресту. Перестань так смотреть, — раздражённо добавляет он. Ты вскакиваешь со стула и начинаешь ходить. — Тебе не приходило в голову, что у меня могут быть проблемы со всем этим? — огрызаешься ты на него. Он слегка улыбается. — Думаешь, меня волнует, что ты чувствуешь? Это поражает тебя не хуже удара, и ты замираешь на полпути. Нет. Нет, Боже, нет, только не это, только не сейчас. Ты не хочешь думать об этом, не- — Я не прошу твоего совета, — спокойно говорит Джим. — Тебе ничего не надо делать, кроме как смотреть, слушать и, может быть, несколько раз подвезти меня. Я буду улыбаться каждой камере, которую они в меня направят, и прослежу, чтобы все узнали эту историю, а ты не будешь вмешиваться. Он приподнимает бровь. — Ты обещал. Тебя трясёт. — Мне нужно немного воздуха. — Да, я тоже так думаю, — сообщает он, глядя уже на свой компьютер. Ты не удостаиваешься его взгляда. *** Приближается дождь, его привкус можно почувствовать в воздухе. Деревья шелестят на ветру, а небо приобретает зловещий оттенок серого. Ох, как же это уместно. Ты бы сказал, что он сошел с ума, но это едва ли всё объясняет. Он другой, стал другим с тех пор, как вернулся из шестинедельного заточения. Он стал ещё более нестабильным, переключаясь между угрюмым взглядом в окно и маниакальной, игривой радостью, и нет больше ничего между ними. И то же по отношению к тебе: либо поцелуи, и обожающие взгляды, и дорогуша, и сладкий, либо то другое, небрежно-жестокое, ледяное и пренебрежительное. Ты змейкой выпускаешь дым. А теперь это. Дать арестовать себя, как обычный преступник. Какая бы на то ни была причина — а она у него есть, ты в этом уверен, он может быть и поехавший, но никак не алогичный — от этого просто нет возврата. Всё или ничего. Даже сама мысль о нём в газетах — абсурдна, невероятна. Он же шутит, правда? Но это не так. Ты закрываешь глаза и склоняешь голову. Начинают падать первые капли дождя. У тебя нет выбора, вот в чём правда. Нет смысла пытаться переубедить его, он тебя не послушает. Здесь всем заправляет Джим, и всё, что ты можешь сделать, это следовать за ним, как всегда и было. Не так уж и отличается от того, что ты делал раньше, просто- Просто впервые ты начинаешь чувствовать что-то вроде сомнения. Ты бросаешь окурок в воду и возвращаешься в квартиру. *** Ты просыпаешься. Приглушённый дребезжащий звук — пушки? Нет, просто дождь идёт за окном. Ты привык к этому звуку, он не должен был тебя разбудить, а в остальном в комнате тихо, так что- стоп, тихо? Ты поворачиваешься на бок. Джима нет. Нет причин для беспокойства, у него сумасшедший график. Ты гладишь рукой простынь — холодная, должно быть, ушёл давно. Тебе следует просто снова пойти спать, оставить его делать то, чем бы он там не был занят. Скорее всего, если ты отправишься сейчас искать его, он просто разозлится, что его прервали. Вспышка молнии, сопровождаемая сильным раскатом грома. Ты встаёшь, надеваешь спортивные штаны и футболку и смотришь в окно. Сильный дождь, не просто обычная угнетающая лондонская изморось, а апокалипсический ливень в стиле муссона в Карачи заливает улицы. Джима не будет на улице, не в такую ​​погоду. Ты обыскиваешь квартиру. Ванная пуста, как и гостиная, и кухня, но входная дверь приоткрыта. Его пальто висит на вешалке, туфли стоят рядом. Ты выглядываешь в коридор. Дверь на крышу открыта. Ты взбегаешь по лестнице, перескакивая сразу через две ступени, и с грохотом открываешь тяжёлую металлическую дверь. На одно душераздирающее мгновение крыша кажется пустой. Ты не можешь двигаться, не можешь думать, не можешь дышать- А потом сверкает молния, и ты видишь, что он стоит здесь, в паре ярдов от края. — Вернись внутрь, сумасшедший, — кричишь ты, перекрывая шум дождя. Он никак не реагирует, так что ты смиряешься с тем, что промокнешь, и выходишь на крышу. Морозно, и ты промокаешь за считанные секунды, тонкая футболка не спасает от холода. На Джиме тоже только пижама — он хотя бы не голый, мелькает шальная мысль — и он выглядит как гребаный утопленник, бог знает, как давно он тут стоит. — Разве это не великолепно? — кричит он тебе. Он широко раскидывает руки и запрокидывает голову назад, как пророк, обращающийся к восторженной публике. Снова вспыхивает молния, а менее чем через секунду следует громкий раскат грома. Ты хватаешь его за рукав и пытаешься втянуть обратно. Он поворачивается, чтобы посмотреть на тебя, волосы прилипли к его черепу, глаза безумны. — Ты можешь любоваться бурей изнутри, — кричишь ты, — она никуда не денется. Он высвобождает руку и притягивает тебя для поцелуя. Ты чувствуешь вкус дождя на его губах, чувствуешь изгиб его позвоночника под промокшим хлопком. Ты перестаёшь казаться чутким и затаскиваешь его обратно вниз по лестнице. Как только дверь закрывается, оглушительный шум дождя превращается в успокаивающий фоновый стук. Ты кладёшь руки на металлическую дверь и наклоняешь голову, сердце бешено колотится. Проходит достаточно времени, прежде чем ты снова становишься относительно спокойным. Ты отталкиваешься и возвращаешься в квартиру. Джим стоит посреди гостиной, с него капает на пол, и он смотрит на образовавшуюся у его ног лужу со смутным изумлением. — Я мокрый, — удивлённо говорит он. Полностью и совершенно не в себе, слишком погруженный в собственные мысли, чтобы понять даже самые элементарные вещи. Ты раздражённо качаешь головой. — Ага, вот что бывает, когда выходишь на улицу в грозу. Давай, раздевайся. Ты до смерти простудишься, если останешься в ней. К счастью, он делает что сказано, потому что вся эта ситуация становилась жутко знакомой без этого маленького напоминания. Ты собираешь кучу промокшей одежды и бросаешь её вместе со своей в ванну, чтобы вода стекла. Когда ты возвращаешься в гостиную, Джим всё ещё стоит там, где ты его и оставил, и смотрит на бурю снаружи. — Я иду спать, — осторожно говоришь ты. — Присоединишься? Он рассеянно кивает, но не двигается. Его глаза широко раскрыты, губы приоткрыты, если бы ты не знал его, ты бы предположил, что он под кайфом. Ты убеждаешься, что входная дверь заперта, и на всякий случай берёшь с собой ключи. Через несколько минут дверь в спальню открывается, входит Джим и заползает под одеяло, обвивая свои ледяные конечности вокруг твоих. Ты притягиваешь его как можно ближе и оборачиваешь одеялом вас обоих. Джим утыкается лицом в изгиб твоей шеи, неудержимо дрожа. Ты грубо проводишь рукой по его спине, и он издает тихий звук, что-то бормоча. Он бы никогда этого не сделал. Он просто — не стал бы. *** Это не первый раз, когда Джим выкидывает нечто подобное. Он танцевал на краю мостов, засовывал в рот твой заряженный пистолет со снятым предохранителем, задерживал пальцы над высокоэффективным ядом так, будто был в нескольких секундах от того, чтобы окунуть их и как следует потом обсосать. Джим Мориарти заигрывает со смертью, вот что он делает. Но это чувствуется по-другому. Всё, что ты видел, всё, что ты делал, и всё же тебе никогда не было так чертовски страшно, как когда ты вышел на улицу и решил, даже на секунду, что- Даже сейчас всё твоё тело просто сжимается, только подумав об этом. Ты тоже плохо спал, один тревожный полусон следовал за другим, а когда ты проснулся утром и обнаружил, что кровать снова пуста, у тебя чуть не случился приступ паники. Ты успокоился только когда Джим вышел из ванной с зубной щёткой во рту и хмуро посмотрел на тебя. Что-то было внутри него, там, на крыше, что-то надломленное. Вот только он этого ни за что не признает. Джим умеет притворяться, умеет игнорировать тебя, когда ты хочешь поговорить о чём-то, с чем ему не хочется иметь дело. В данном случае он занят бумажной работой, сидит, скрестив ноги, на ковре в окружении стопок бумаг и папок, чёткая надпись не беспокоить на линии плеч, сосредоточенное выражение лица. — С тобой всё в порядке? — в конце концов спрашиваешь ты. — Конечно, со мной всё в порядке, почему что-то должно быть не так? — отвечает он немного раздражённо. Джим не спускает взгляда с документов. — Ты был совсем не в себе прошлой ночью. Он замирает. — Не помнишь? — спрашиваешь ты. Он фыркает. — Конечно, я помню. Перестань квохтать, я в порядке. — До следующего приступа. На его щеке подрагивает крошечный мускул. — Брось это, Себастьян, — говорит он холодным голосом. — Я серьезно. Что, если ты- — Что, если я что? — рычит он. — Ты был- Ты не- — ты замолкаешь, проводишь рукой по волосам, делаешь глубокий вдох. — Такое чувство, что я тебя теряю. Он моргает, глядя на тебя, а затем начинает смеяться, сначала просто хихикая, но потом это перерастает в полномасштабное гоготание, как будто ты сказал что-то смешное, как будто ты- Ты отталкиваешься от стены и подходишь к двери, хватая пальто со стула. — О, Себастиан, дорогой, это просто очаровательно, — воркует Джим. Ты распахиваешь дверь с такой силой, что она ударяется о стену, и бежишь вниз по лестнице. Джим преследует тебя до коридора и перегибается через перила. — Нет, милый, не уходи, — кричит он вдогонку. — Расскажи подробнее. Хочешь лучше поцеловать? Держать меня, пока всё плохое не пройдёт? Ты практически сбегаешь вниз по последнему лестничному пролёту. — Не оставляй меня, любовь моя, ты мне нужен, — мелодично выводит он, и это эхом отражается от стен. *** Спрятав руки в карманы, ты идёшь и подпинываешь камни. Злость в основном схлынула, и ты чувствуешь себя… почти больным. И, очевидно, уставшим. Господи, второй раз за столько дней. Хотя ты не то чтобы не привык сбегать из квартиры — за последние пять лет такое случалось довольно часто. Временами, когда Джим впадал в безумие, у тебя был выбор: либо погрузиться в его безумие, либо оставить его в нём; либо он сам вышвыривал тебя, потому что ему нужно было пространство. Временами, когда его неясные намёки и безумная болтовня действовали тебе на нервы, ты мог либо уйти, либо начать драку, которую он попросту проигрывал. Думаешь, меня волнует, что ты чувствуешь? Это выходит за рамки простой ссоры. Он снова обращается с тобой, как со своей собакой, после всего, что ты для него сделал, всего, что ты, блядь, дал ему. Как будто это ничего не значит. Ты сделаешь всё, что я захочу, не так ли? Не то чтобы ты мог что-то с этим поделать. Без него ты ничто. Буквально, потому что у тебя нет собственного счёта в банке, нет дома. Чёрт, если всё, что он говорил, правда, у тебя даже не осталось личности — все записи уничтожены или стёрты. Друзей и знакомых тоже нет. Есть только он, и раньше этого было достаточно. Достаточно и сейчас, но он отталкивает тебя, и ты не можешь понять, почему. Ты обещал. Но никто ведь не ожидает, что ты будешь просто стоять в сторонке и смотреть, как мужчина, которого ты- мужчина, вокруг которого строится вся твоя жизнь, начинает саморазрушаться. Ты проводишь рукой по лицу. Прохожая бросает на тебя обеспокоенный взгляд — хрен его знает, что там у тебя на лице — а ты едва улыбаешься ей. Она ускоряется, явно немного встревоженная. Ты разворачиваешься и идёшь обратно. Во всём этом нет смысла. Он прав, неважно, что ты чувствуешь. Джим собирается делать всё, что, чёрт возьми, он хочет, и всё, что можешь сделать ты, это стоять в сторонке и смотреть, как он и сказал, готовый поймать его, когда он разобьётся и сгорит. А это случится, теперь ты это видишь — даже Джим Мориарти не может продолжаться бесконечно. Что-то непременно сломается. Ты засовываешь руки обратно в карманы и поворачиваешь налево, в Найтсбридж. *** Когда ты возвращаешься, он сидит на диване, закинув ноги на кофейный столик. Его голова откинута назад, руки закрывают лицо, что обычно ассоциируется с застреванием, с какой-то проблемой, для которой он не может найти безотлагательного решения. Он убирает руки, когда ты входишь внутрь. По крайней мере, он больше не хихикает. — Не надо, — устало говоришь ты. — Просто не надо. Он покачивает головой. — И не собирался. Закрой дверь, Себ. — Уверен, что здесь ещё есть для меня место? — спрашиваешь ты, положив руку на дверную ручку. Как будто у тебя есть запасной план, если он скажет нет. Он наклоняет голову набок и изучающе смотрит на тебя. — Заходи, — говорит он некоторое время спустя. Ты закрываешь дверь и прислоняешься к ней. — Садись, — добавляет он. Ты подходишь к стулу. — И ты собираешься рассказать мне- — Да, — он смотрит на тебя. У него темные круги под глазами, белки глаз насквозь пропитаны кровью, он мало спит. — Я объясню, если тебе от этого станет легче. — Я не знаю, — ты садишься и протираешь глаза. — Это может заставить меня только чувствовать себя хуже. — И это риск, на который мы должны пойти, — он откидывается назад, глядя в потолок. — Итак. Я собираюсь проникнуть в одно из самых известных мест Британии, а потом предстану перед судом. Только не говори мне, что ты в этом не разобрался? — Ты хочешь, чтобы люди увидели тебя, я понял. Но почему? — Потому что я собираюсь использовать свой код доступа. — Тот, которого не существует? — Именно так. — Но- — в отчаянии говоришь ты. Джим улыбается тебе. — Бедный Себастьян, для тебя всё это кажется слишком сложным, не так ли? Подумай вот о чём: я хочу, чтобы каждый крупный игрок в мире жаждал заполучить этот ключевой код, а затем я собираюсь подбросить его на Бейкер-стрит в качестве прелестной маленькой приманки. Снова Холмс. — Если ты хочешь, чтобы он умер, ты можешь просто нанести ему удар. Он вздыхает. — Дело не в том, чтобы убить его, дорогой. Нет-нет-нет, речь идёт о гораздо большем. Потому что не я буду на скамье подсудимых, понимаешь. Это будет безработный актёр, старый друг Шерлока, отчаянно нуждающийся в деньгах. — Я думал, ты собираешься- — Я. И наконец, наконец, ты догоняешь. Репутация, внешний вид и притворство — кульминация его карьеры, ультимативная манипуляция. Вот над чем он работал все эти месяцы, хотя хуй его знает, сколько всего было запланировано заранее. И ты не дурак, ты понял, что грядёт нечто большое, но… Но это? Это абсурд, это безумие, это- Ох, блядь, это ужасающе. — И в глазах его забрезжил свет осознания, — медлительно говорит Джим. Ты смотришь на него. — Холмс. Ты выставишь Холмса инфернально преступным гением. Он широко скалится, его жестокая дьявольская улыбка. — СМИ будут в восторге. Гений оказался обманщиком, гордость предшествует падению, вся эта гниль. И тогда ему понадобится один заключительный толчок… — улыбка сползает с его лица, и он наклоняется вперед, совершенно серьезный. — А теперь ты видишь это, Себастьян? Ты качаешь головой. — Это не сработает. Невозможно, не сейчас, не через миллион лет, это слишком- — Сработает, — он встаёт. — Должно. И мне не нужно твоё доверие, Себастьян, но мне нужно твоё сотрудничество, так что, скажи мне, что это будет? Он останавливается перед тобой, и ты смотришь на него. И, да, он может разорвать тебя на части, но что ж. — У тебя есть и то, и другое, — сипло говоришь ты. Он моргает, открывает рот, снова закрывает. Застигнут врасплох, и разве это не ебаная редкость? Ты хватаешь его за бедро и тянешь вниз. Он приземляется к тебе на колени, кладёт руки тебе на плечи. — Иногда, Джим, — говоришь ты ему на ухо, — тебе нужно помнить, что я не такой, как другие люди. — Ты не такой, не так ли? — кончики его пальцев касаются твоего затылка. — Мой дорогой мальчик. *** Факт о сексе: он честен. Никто не может имитировать стояк или притворяться, что кончает, по крайней мере, мужчины. Или женщины… теперь, когда ты думаешь об этом, независимо от того, как сильно они стонут и кричат, сложно инсценировать, что их рот распахивается, а мышцы судорожно сокращаются. В этом нет ничего изящного или достойного, но, боже, это нечто. А Джим, ну, Джим категорически отказывается говорить о чём-то личном, но всё говорит за него, когда он трахается. Например, как он целует тебя, непристойно и слишком интенсивно, зарываясь руками в твои волосы, это гнев и страх. Забота в его прикосновениях, то, как он позволяет твоим рукам идти туда, куда они хотят — это извинение. И когда он прислоняется своим лбом к твоему, дрожит, а его волосы вьются от пота, это доверие. Ты толкаешься, и он задыхается, крепче сжимая твои плечи. Он откидывается назад и неуклюже смыкает пальцы на твоей челюсти. — Ты снова слишком много думаешь. — Да. Прости. Он подаётся вперёд, упираясь коленями по обе стороны от твоих бёдер. Слишком близко, нет места для манёвра, только Джим на коленях и спинка дивана у твоих плеч, клаустрофобия, теснота. Ты берешь его член в кулак, и он стонет, откидывается назад, снова подаётся вперед. Ты кладешь другую руку ему на спину и притягиваешь к себе. Он не извиняется, но вздыхает тебе в ухо — тихий, очень личный звук, который никто, кроме тебя, никогда не слышал. Доверие, снова, и ты можешь терпеть жестокость, превосходство и оскорбления до тех пор, пока будешь иметь и это. — Не мог бы ты- — Да, я- ​​я здесь. Он отстраняется и смотрит на тебя. Вы оба тяжело дышите, оба на грани, и в такие моменты всё приобретает дополнительную интенсивность, смысл. Ты прижимаешься лицом к его плечу, снова поднимаешь взгляд. Он проводит обеими руками по твоим волосам, к твоей шее. — Джим… — Тсс. Он закрывает глаза и откидывает голову назад, обнажая горло, открыто и не защищаясь. Это страдальческое выражение на его лице означает, что он всего в одном толчке от того, чтобы кончить. — Себастиан, — стонет он. Ты крутишь рукой, и он дёргается вперёд, рот открыт. Он тяжело падает на тебя и кладет руку тебе на плечо, его сперма влажно поблёскивает на твоём животе. Тебе этого мало, недостаточно, но он замечает и вонзает ногти в твои плечи, ведёт ниже и намеренно сжимается вокруг тебя. И это делает своё дело. Ты запрокидываешь голову назад, когда кончаешь, но Джим берет тебя за шею и притягивает к своей груди. Ты впиваешься пальцами в его руки и выдыхаешь что-то, ты едва понимаешь что, пока толчки не стихают и мир не возвращается в нормальное русло. Он приподнимается с твоего члена, но остаётся у тебя на коленях. Ты прислоняешь голову к его плечу и восстанавливаешь дыхание, пока его пальцы перебирают твои волосы. От него пахнет потом, сексом и этим дешевым лосьоном после бритья, на котором он настаивает. Это приятно — или, может быть, это просто базовая обусловленность, связывающая аромат с умопомрачительным сексом. Ты откидываешься назад и вытираешь несколько потных прядей с его лба, пальцы всё ещё не скоординированы и грубы. — Твои ноги сведёт судорогой, если ты останешься сидеть так, — говоришь ты. — Как бедро? — колко спрашивает он, и ты закатываешь глаза. Ты проводишь рукой от его шеи к подбородку, ведёшь по его носу, скулам. Он закрывает глаза, жмурится, как довольный кот. — Твоё лицо будет повсюду, да? — задумчиво говоришь ты. Его глаза открываются. — Снова об этом? — Я немного волнуюсь. Как ты можешь меня в этом упрекать? — Я не хочу говорить об этом, — сообщает он, что крайне прямолинейно с его стороны. — Отлично. Ты проводишь рукой по его плечу, положив большой палец на шрам на ключице, историю которого ты до сих пор не знаешь. Рука Джима поднимается и накрывает твою. — Всё ещё интересно? — спрашивает он, глядя вниз. — Что, шрам? Да, но… — ты беспокойно замолкаешь. Это нечто сродни неписаных правил: никогда не спрашивай о прошлом Джима. И вообще, это, по правде говоря, не твоё дело. Он наклоняется вперед, прижимается грудью к твоей. Избегает взгляда? Ты гладишь его по спине, чувствуя выступы позвоночника под пальцами, медленное движение его грудной клетки, когда он дышит. — Это случилось давным-давно, — бормочет он. — Догадывался. Но… — ты колеблешься. — Но они умеют надолго задерживаться, да? Всякие ранние штуки. Он хмыкает, но не отвечает. — Тебе не нужно- — Самонанесённый, — выпаливает он. — Что? — Рана. Шрам. Ты поворачиваешь голову и смотришь ему в спину. — Ты… сделал это с собой? — Это было ухищрение, — бормочет он. — А, вот что, — ты кладёшь другую руку ему на затылок. — Хорошо, и что же, ты бросил кому-то вызов? — Я сказал им, что это сделал кое-кто другой. Он был наказан за это. Всё прошло идеально. Ты вскидываешь голову. — Сколько тебе было? — Девять. — Ебать. Он смеётся немного утомлённо. — Несомненно. Погружённый в свои мысли, ты гладишь волосы на его затылке. Девятилетний Джим калечит себя, чтобы добраться до кого-то другого. Это логично, в пиздецки испорченном уникальном стиле Джима. Он снова откидывается назад и проводит костяшками пальцев по твоей щеке. — Я, как и ты, был невысоким, худым и моложе всех. И, если ты не можешь быть сильным… — Будь коварным безжалостным маленьким уёбком, — говоришь ты, тряся головой. — Ты невероятен. Он улыбается и смотрит вниз. — Но ты ведь веришь мне, не так ли, Себастиан? — Я твой глубоко преданный последователь, — торжественно сообщаешь ты. Он снова смеётся. Ты проводишь рукой вниз, кладешь её на его грудь, чувствуя, как его сердце бьётся под ладонью. Оно спокойное и стабильное. Глубоко преданный последователь. Возможно, это была и шутка, но… То, что ты к нему чувствуешь, довольно близко к последованию. Нечто гораздо более чрезмерное, чем простая лояльность. Иногда тебя немного пугают моменты осознания, насколько чертовски глубоко всё заходит. — Я знаю, Себастиан, — неожиданно говорит он. — Знаешь что? — многозначительное молчание. Ты не смотришь вверх. — Знаешь, но тебя это особо не волнует, так? — говоришь ты, глядя на впадину под его грудной клеткой. Он берёт тебя за подбородок и заставляет смотреть на него. Выглядит усталым, как ни странно. — Всё немного сложнее, — говорит он. — Я бы не знал, так? Ты устремляешь на него пристальный взгляд, но он не отводит глаз и не пытается сменить тему. Он просто позволяет тебе смотреть. — Расскажи мне что-нибудь, — говоришь ты. Он беспокойно ёрзает. — Что? — Зачем? — Я говорил тебе- — Это не то, что я имел ввиду. Что стоит за всем этим? Он снова ёрзает, садится так, будто хочет уйти, но ты притягиваешь его за талию, удерживая рядом. — Пожалуйста. Расскажи мне. Его губы дёргаются, и теперь его очередь отводить глаза. — Потому что- Потому что я- — он снова встречается с тобой взглядом и на одну секунду выглядит болезненно, убийственно молодым. А потом жалюзи снова опускаются, и он улыбается тебе одной из своих самых жёстких улыбок. — Потому что есть что-то ещё? — говорит он и сбрасывает ногу. Ты трёшь глаза. — Поговори со мной, это всё, о чем я прошу, ладно? Делись со мной чем-нибудь время от времени. Я не ты, я не умею читать мысли. — У меня есть дела поважнее, Себастьян. — Джим, — ты протягиваешь руку и ловишь его запястье. Он бросает на твою руку ледяной взгляд, но ты не отпускаешь. — Позволь мне тебе помочь. Он заметно колеблется, а затем проводит кончиками пальцев по твоему рту. — Ты уже помогаешь. И он снова отстраняется, а ты в изнеможении падаешь на диван. *** Пару дней спустя Холмс снова появляется в новостях с впечатляющим уловом. Поимка Риколетти означает вакуум власти, и обычно Джим занимался такими проблемами, следил за тем, чтобы нужный кандидат вышел на первое место. Но теперь его это мало волнует: он бросает взгляд на газету, потом на тебя, а потом говорит, что ты же можешь разобраться с этим, не так ли? И такое не в первый раз. MI-5 раскрыла не один проект Джима, но всё, что он говорит, это разберись с проблемой, будь хорошим мальчиком. Ничто не привлекает его внимания, ничто не имеет значения, кроме Холмса. И всё неважное делегируется тебе. Один из лучших парней в торговле оружием просит о встрече, а Джим только пожимает плечами и посылает тебя, и когда этот человек обращается к тебе как к мистеру Мориарти, ты не можешь заставить себя поправить его. — Тебе нужно расставить приоритеты, — говоришь ты, когда возвращаешься. Джим иронично косится на тебя. — А почему ты считаешь, что я этого еще не сделал? *** А затем как-то слишком быстро наступает сентябрь, и, спустя недели, в течении которых Джим едва на стены не бросался от нетерпения, настаёт, наконец, великий день. Окончание ожидания почти приносит облегчение, но это также означает, что он снова должен уйти. Ты качаешь головой и пытаешься прогнать мрачные мысли. — А ты уверен, что переворота или чего-то в таком духе не случится? — спрашиваешь ты. — Конечно, — отвечает он из гардеробной. Потому что, естественно, ограбление века требует соответствующего наряда. И маскировка Джима всегда чрезвычайно продумана: всё, даже мельчайшие детали, подобраны с особой тщательностью. Он высовывает голову из шкафа и осматривает комнату, а потом снова исчезает. — В прошлый раз переворота не было, не так ли? — говорит он. — Ага, но это потому, что я убедил всех, что ты всё ещё в игре. Это не- — Всё было не так. Ты прерываешься. — Что? Он снова выглядывает из гардеробной и ловит твой взгляд. — Люди вели себя так не потому, что думали, что я всё ещё рядом. Они вели себя так, потому что боялись тебя. Он возвращается к своей одежде. — Почему? — удивлённо спрашиваешь ты. — Я имею в виду, у тебя есть репутация, но я просто- — Мы уже это обсуждали, Себастиан, — говорит он приглушенным голосом. — Я уверен, что в конце концов ты сам во всём разберёшься. — Ну конечно. Ты хмуришься, глядя в стену. Ты всегда предполагал, что просто держишься на фалдах репутации Джима, но… И врач сказала что люди тебя боятся, ведь так? Не Джима, тебя. Странная мысль. Джим выходит из гардероба. — Ну, что думаешь? Он раскидывает руки и кружится, демонстрируя джинсы и бежевую куртку. Ты приподнимаешь бровь. — Что, без плаща? Без чёрной кожи? Я думал, ты хочешь произвести впечатление? — Сначала я должен войти, помнишь? Мне нужно выглядеть безобидно. — А, в таком случае… — ты ныряешь в шкаф и роешься в головных уборах. — Держи, — ты бросаете ему кепку, и он её ловит. — Ты прав, идеально. Он надевает её и улыбается зеркалу. Это всё ещё его собственная улыбка, слишком широкая, обнажающая клыки, она подходит к безобидной одежде так же хорошо, как Калашников к набору лего. — Возможно, тебе надо бы смягчить ухмылку потрошителя. — Ох, верно. И, пока ты наблюдаешь, коварное выражение его лица сменяется удивлённым широко раскрытым взглядом. — Это здесь они отрезали голову королеве Елизавете? — тянет он с каким-то неустранимым американским акцентом, — ух ты. — Ага, только не переусердствуй. Он снимает кепку и рассеянно похлопывает ею по запястью. — Теперь, думаю, у меня есть всё. А у меня есть всё? Я не уверен, у меня кружится голова. — Алмаз? — спрашиваешь ты. — Успокоительное? Телефон? — Трижды да. Ну, тогда я пойду, — он поворачивается, чтобы уйти. — И это всё, да? — спрашиваешь ты с прорезавшимся отчаянием. Он останавливается и оборачивается. — Ну что ещё? — Ебаный в рот, Джим, я- — ты отворачиваешься, проводишь рукой по волосам. Я не хочу, чтобы ты уходил, но, скорее всего, он снова просто рассмеётся. — Ненавижу это, — бормочешь ты. Он вздыхает. — Себастьян… Ты оборачиваешься и смотришь на него. Он делает два быстрых шага к тебе и тянет вниз за шею. Он целует тебя, как всегда, терзая зубами твои губы, исследуя язык — как будто ждёт, что ты отстранишься, но он тебе не позволит. А потом отступает. — С тобой всё будет в порядке, — терпеливо говорит он. — По крайней мере, на этот раз ты сможешь следить за происходящим, хм? — Да, это охуеть какое утешение, — мрачно говоришь ты. Он улыбается. — Я вернусь раньше, чем ты узнаешь. Или, — его улыбка становится лукавой, — ты мне не доверяешь? Ты закатываешь глаза. — Ладно, отвали, пока я не потерял самообладание и не поставил тебе синяк под глазом, хорошо? Он похлопывает тебя по подбородку и поворачивается на каблуках. Ты подходишь к окну и прислоняешься лбом к прохладному стеклу. Примерно через минуту Джим выходит из квартиры подпрыгивая. Ты продолжаешь смотреть, пока он не исчезает из поля зрения. *** Тебе не разрешается приходить и наблюдать из толпы, слишком рискованно, слишком опасно. Вместо этого ты должен сидеть дома, готовый отвечать на все панические звонки, которые начнут поступать, как только новости станут известны: преступники, политики и все другие мужчины и женщины, которые вели дела с Мориарти, будут в ужасе от того, что их маленький грязный секрет может раскрыться. Игра в ебаную службу поддержки клиентов — это не то, что ты ожидал при найме. Он присылает тебе фото со скипетром в руке и блаженным выражением лица. Ты сразу же сохраняешь его в качестве заставки, потому что, если Джим исчезнет ещё на месяц, тебе придётся делать всё возможное, чтобы поднять себе настроение. Первые телефонные звонки и электронные письма начинают поступать примерно через час после того, как первые зернистые любительские фотки и полицейские слухи просачиваются в Интернет. К шести часам вечера кадры появляются в новостях, упоминается имя Мориарти, а затем тебя буквально затопляет шквалом обращений. *** После этого его лицо повсюду, его имя тоже. Все только об этом и говорят, о Джиме Мориарти и его невозможном ограблении. Ты сохраняешь каждую статью, в которой он упоминается, и смеёшься над их рассуждениями: Отчаянная просьба о внимании; Джеймс Мориарти без определённого места жительства. Господи, если бы они только знали. Судебный процесс ходит по кругу и в более захудалых кругах Лондона. Ты работаешь круглосуточно — успокаиваешь паникующих коллег, чтобы сеть Джима не рухнула. Всё в порядке, повторяешь ты, он знает, что делает, вам ничего не угрожает. Даже если это и не так, как сказал Джим, его попросту не волнует ничего, что не связано с братьями Холмс. Появляется целая подгруппа преступников, которые вдруг становятся очень заинтересованы. — Как он это сделал? — спрашивает очередной клиент по телефону. Немецкий акцент, женский голос, имя пока не называла. Ты тянешься к папке, лежащей под передним сиденьем машины, зажав телефон между плечом и ухом. — У него есть код, — говоришь ты, пытаясь сохранить серьезность. У него есть волшебная палочка, нужно только взмахнуть ей, чтобы открыть каждую дверь. Боже, как, чёрт возьми, люди могут быть такими доверчивыми? — Универсальный ключ, отмычка. Она резко вдыхает. — И он- он продаётся? Нам было бы очень интересно… — Держу пари, что да, — говоришь ты, ухмыляясь. — Но есть, конечно, и другие заинтересованные лица. Если вы оставите нам имя и номер телефона, мы свяжемся с вами, как вам? На другом конце линии идёт приглушённый разговор, а потом она возвращается. — Хорошо. Меня зовут Грунер, вы можете связаться с нами по этому номеру. — Отлично. С нетерпением жду возможности с вами посотрудничать. Ты завершаешь разговор и записываешь имя в конец списка. Он становится довольно внушительным, имя за именем, все, от официальных государственных служб до террористических организаций. Ты ставишь вопросительный знак и, возможно, немцы после её имени — лучше предоставить Джиму поиск того, на кого она работает — и, вздыхая, снова закрываешь папку. Ты устал. Большинству потенциальных клиентов недостаточно телефонного звонка, они хотят кого-то увидеть. И, очевидно, это слишком деликатное дело, чтобы доверить его какому-нибудь подручному, поэтому ты также занят переходами от встречи к встрече, ответы на десятки звонков между ними и попытки сохранить относительную организованность. У тебя почти не остаётся времени беспокоиться о Джиме. Ты бросаешь папку под сиденье и выходишь из машины. Иметь дело со всеми клиентами Джима уже более чем достаточно, но у тебя ещё есть и другие дела, о которых надо бы позаботиться: фальсификация судебного процесса может показаться детской забавой, но её всё равно нужно сделать. Было бы забавно, если бы ты забыл о ней, и Джим оказался в тюрьме? Ты звонишь в дверь и поправляешь наплечную кобуру так, чтобы она была красивой и заметной. Невозможно придумать намёка на огнестрелку лучше. Дверь открывается. — Дароу, мистер Крейхилл, — говоришь ты, скалясь, как акула. Крейхилл пытается закрыть дверь перед твоим носом, но ты успеваешь сделать шаг вперёд раньше. — Да если бы я не знал вас лучше, я бы предположил, что вы не рады меня видеть. Он вздыхает и перестаёт сопротивляться, его плечи поникают. — Входите, я полагаю. Ты заходишь внутрь. — Спасиб. Квартира Крейхилла по-прежнему такая же до боли вкусная, как и в первый раз, когда ты её посещал, хотя фасад начинает понемногу трескаться. Повсюду лежат бумаги, несколько полупустых коробок с едой на вынос разбросаны по всем возможным поверхностям. Да и сам Крейхилл тоже начинает дряхлеть. Круги под глазами становятся очень заметными. Ты пересекаешь комнату, оставляя грязный след на случайной странице, и садишься в его лучшее кресло. Он семенит следом и тоже садится. — Ну, есть что? — спрашиваешь ты. — Да, он, э-э… он велел мне дать вам имя. Китти Райли. — И это всё? — Да, в общем-то. Э, то есть… Ты наклоняешь голову и смотришь на него внимательнее. — Вы краснеете, мистер Крейхилл? Он говорил какие-то гадости? Он кривится, уши становятся розовыми. — Он, э-э, он… — Позвольте заметить, для того, кто зарабатывает себе на жизнь разговорами, вы как-то слишком уж много заикаетесь, — сообщаешь ты с садистским удовольствием. — Назначена дата суда. Это через неделю. Прошу, — он заламывает руки. — Я просто хочу, чтобы всё это поскорее закончилось. — И как только это произойдёт, вы сможете отправиться на пенсию на Барбадос. Со всеми заработанными деньгами. Только представьте, сколько удовольствия вы получите. Он прячет голову в ладонях. Ты откидываешься назад и склоняешь голову набок, раздумывая. Дурачиться — это, конечно, хорошо, но если он действительно сломается, у тебя будут проблемы. И если ему какое-то время приходилось иметь дело с Джимом, вполне естественно, что он нервничает. — Слушай, — успокаивающе начинаешь ты, — просто подыгрывай, делай, как он говорит, и всё будет в порядке. Он всегда держит свои обещания. — Знаете, дело не в том, что он просит меня что-то делать, — говорит он тихо, больше себе, чем тебе. — Я мог бы справиться. Но… Но то, как он смотрит на меня. На всех. Этот мужчина не человек. — Очень проницательно, — ты встаёшь. — Передавай ему мой сердечный привет. И, кстати, с костюмом всё в порядке? — Да, он был очень… очень доволен, — говорит он с серьёзным беспокойством в глазах. — Так и думал. Итак, Китти Райли, не так ли? Он кивает, не собираясь вставать. — Хорошо. Я уйду сам. И, мистер Крейхилл, — ты хватаешь его за подбородок и заставляешь смотреть на себя. — Без глупостей. *** Китти Райли оказывается журналистом-фрилансером с довольно большим присутствием в Интернете. Через две минуты гугления ты находишь всё, что нужно, в том числе её любимый паб — ты обожаешь Facebook. Ты находишь её там тем же вечером. Она носит джинсы и туфли, последние придают ей дополнительный рост, не убивая при этом ноги. Практичная, но при этом заботящаяся о своей внешности — удивительно, как много можно сказать о женщине по её обуви. Но есть ещё что-то, в том, как чересчур пристально она смотрит на экран висящего в углу телевизора, в том, как дёргаются её пальцы, ты распознаёшь отчаяние. Безработная журналистка посредственного таланта, еле сводящая концы с концами, жаждущая сенсаций… Да она почти в подарочной упаковке. Она едва поднимает взгляд, когда ты садишься за барную стойку рядом. — Угостить вас выпивкой? — спрашиваешь ты со своей самой очаровательной улыбкой. Она бросает на тебя мимолётный взгляд. — Прости, дорогой, ты не в моём вкусе. — Как и вы, — говоришь ты, что привлекает её внимание. — И мой парень убьёт меня, если увидит, что я с кем-то флиртую, — что, вероятно, правда. Она удивлённо поднимает брови. — Просто выпьем по-дружески, — снова улыбаешься ты. — Вы выглядите так, будто вам это необходимо. — Что ж, это так. Ладно, давай. Ты наклоняешься вперёд и привлекаешь внимание бармена. — Пинта для меня и Glenfiddich для дамы. Она подозрительно смотрит на тебя, одна рука незаметно исчезает в сумочке. — Откуда тебе это известно? — Удачная догадка? Бармен ставит напитки перед вами, и ты чокаешься с её стаканом. — Ваше здоровье. Эй, это просто трюк. Ищете подсказки? Легко, если знать как. Она немного расслабляется. — Да? Тогда давай, расскажи мне. — Я не выдаю свои секреты так просто. Она смеётся и делает большой глоток своего виски. — Пожалуйста? — добавляет она с довольно соблазнительной улыбкой. — Ох, бросьте, — ты машешь рукой. — Кто-то с чернилами на пальцах, наверняка много пишет, с грязью на обуви — не офисный работник и тому подобное. Это отличный трюк для вечеринки. Она хмыкает и оглядывается на телевизор, где новостная программа только начинает рассказ о суде над Мориарти. Отлично рассчитанное время. — Странно, но я как будто бы знаю этого парня, — говоришь ты, когда они показывают печально известную фотографию Джима, сбоку ухмыляющегося в камеру. Когда ты видишь такое, тебя всегда немного накрывает, но нет, не сейчас, нужно сконцентрироваться. Она сразу косится на тебя. — Знаешь его? — Ага, как будто я где-то его уже видел. Хоть убей, не могу вспомнить, где, — ты делаешь глоток и улыбаешься. — Сложно представить, что я знаю лучшего из преступников. — Ты ведь не из их числа, да? — спрашивает она с улыбкой. Ты строишь обиженную мину. — Я? Я бухгалтер. — Серьёзно? — говорит она, внимательно разглядывая ушибленные костяшки твоих пальцев. А она не так глупа. — Ага, почему ты- Ох, эти? — ты поднимаешь руку. — Бухгалтер, который в свободное время занимается боевыми искусствами. Едва ли это преступление, не находишь? Я к тому веду, что если ты воспитываешь двоих детей, у тебя должен быть какой-то способ снять напряжение. — У тебя есть дети? — спрашивает она больше из вежливости, чем из интереса. — Ага, два мальчика, трёх и пяти лет, ну что за наказание. Боже, храни телевидение, только посадишь их перед экраном, и они хотя бы тридцать минут проведут в тишине. И, кстати, пора бы к ним вернуться. Она снова хмыкает, но её взгляд уходит вдаль. Семя посажено. *** Ты оставляешь образ веселого гея-отца в пабе, как старое пальто. Как только ты выходишь на улицу, ты ощущаешь, как плечи расправляются, а шаги становятся длиннее. Должно быть, именно так чувствует себя Джим каждый раз, когда снова вползает в свою кожу. Для последней встречи нужно снова стать самим собой. Ты пролистываешь факты на своём телефоне. Рахман Горбани, британский посланник «Аль-Каиды», которому было приказано узнать о коде, оказался слишком самонадеянным, чтобы довольствоваться чем-либо, кроме личной аудиенции. Возможно, раньше тебя и бесило, что кто-то требует встречи, но сейчас ты находишь это в большей степени забавным. Непохоже, чтобы он представлял для тебя угрозу. Непохоже, что кто-либо представляет для тебя угрозу. Ты кладёшь телефон обратно в карман и выходишь из машины. Он хотел встретиться на складе, в послерабочее время, прямо как в кино. Боже, пацан понятия не имеет, в какие игры он играет. Он ждёт внутри, окружённый полудюжиной дружков. Выглядит взволнованным, раздражительным, мельтешит — то ли нервничает, то ли под кайфом. И это он ещё тебя не заметил. Ты кашляешь, и он оборачивается. На мгновение его лицо отражает чистый страх, но затем он берёт себя в руки и напускает хмурый вид. Наверное, думает, что это пугает. — Мистер Горбани, — протяжно произносишь ты. — Правда ли, что у Мориарти есть способ проникнуть куда угодно? — спрашивает он по-английски с резким акцентом. Это позёрство, тебе точно известно, что он ходил в государственную школу и что он является Рахманом всего три года. — Практически. Это фрагмент компьютерного кода, который гарантированно приведёт вас в любую систему, какая только может понадобиться. — Я хочу его, — рявкает он. — Мы заплатим. — Тогда я добавлю вас в список, хорошо? — ласково говоришь ты. — Список? — Ну, да. Что, вы же не думали, что других заинтересованных нет, не правда ли? — улыбаешься ты ему. — Я уверен, что вы сможете придумать какой-нибудь способ доказать мистеру Мориарти, что вы чего-то стоите. — Доказать что- кем ты себя считаешь? — бормочет он, и этот тупица реально вытаскивает пушку и целится тебе в лоб. В комнате становится жутко тихо. Ты опускаешь взгляд на пистолет, а потом снова на него. О, пожалуйста. — Кем я себя считаю? — мягко произносишь ты. Его рука начинает дрожать. — Вряд ли мне нужно говорить это вслух, не так ли? — его телохранители делают шаг назад. — Я уверен, вы всё обо мне слышали. Ты чувствуешь, что тень Джима стоит у твоего плеча. Истории и репутация. Заставьте их поверить в то, во что вы хотите, чтобы они поверили. Лицо Горбани приобретает цвет молочной сыворотки. — А теперь убери свой пистолет, Гарри. Не позорься, — ты кривишь губы в отвращении, и он подчиняется, дрожа всем телом. — Мы свяжемся с вами. Джентльмены, — ты киваешь им и уходишь. В комнате висит гробовая тишина. Ты практически слышишь их коллективный вздох облегчения, как только выходишь за дверь. *** К тому времени, как ты возвращаешься домой, солнце уже полностью заходит. Погода начинает меняться, остатки умирающего лета наконец уступают место холоду осеннего ветра. Ты наливаешь себе виски и подходишь к окну. В Лондоне никогда не бывает темно, и сегодня ночью всё светится разноцветными огнями. Ты испытываешь искушение пойти в кабинет Джима и отключить городскую энергосистему, просто чтобы оно перестала блядски мерцать. В прошлый раз, когда он оставил тебя вести дела вместо него, было неловко, как играть на инструменте, в котором тебе знакомы только две ноты. Но это уже не так, не правда ли? Ты смотришь на свои руки, твердые и мозолистые. Большое прозрение. Дело не в том, как они тебя видят, а в том, как ты видишь их. А всё потому, что криминальный мир держится на репутации и слухах, городских легендах, и Джим может быть блядским королём, когда дело доходит до слухов, но ведь все так делают. Все создают свои собственные истории и носят их как доспехи, чтобы заставить других людей поверить в то, что они неубиваемы. Вот как это работает, вот что Джим сказал тебе в самый первый раз, когда ты пошёл с ним: они могли бы убить его на месте, но даже мысль об этом не пришла им в голову. Это не действует только на тебя. Только тебе никуда не всралось всё это дерьмо, тебя никогда не ослепляли блеск и гламур. Ты смотришь дальше, вот что ты делаешь — это то, что ты всегда делал, с того момента, как твоя мать впервые объяснила, почему ты должен улыбаться незнакомцам, даже если этого не хочется. Так ты привлёк внимание Джима, увидев сквозь его аккуратную маскировку то, что скрывалось под ней. Но Джим может быть единственным живым человеком, чья маскировка служит не защитой, а приманкой. Другие люди только пытаются скрыть свою слабость. Это правда, которую они пытаются скрыть, правда, которую ты уже так хорошо знаешь. Все люди из плоти, крови и костей. Неуязвимых нет. Неудивительно, что все до усрачки тебя боятся. *** Прелесть судов в том, что в них так много людей, что можно слиться с ними без каких-либо усилий, особенно если ты носишь костюм и выглядишь профессионально. Кроме того существует обычный трюк для исчезновения: делай вид, что занят, и притворяйся, что знаешь, куда идёшь. Требуется несколько попыток, прежде чем ты находишь подходящий зал суда. По пути ты чуть не натыкаешься на Китти Райли, и только быстрый поворот к мужчинам спасает от катастрофической встречи. Джим убьет тебя за это. Ты тихонько пробираешься в дальний конец зала. Ни Холмса, ни Ватсона не видно, никого, кто мог бы тебя узнать. Настолько безопасно, насколько это возможно. И это прямо противоречит приказу Джима. А ведь было время, когда ты бы даже не подумал о подобном неповиновении. Сам он стоит у скамьи подсудимых, руки скованы за спиной, выглядит до безумия скучающе. Это, конечно, изысканная игра: Джим Мориарти, играющий Ричарда Брука, играющего Джима Мориарти так утончённо, чтобы даже Холмс не заметил, дайте же этому человеку Оскар. Он ещё не заметил тебя, поскольку стоит спиной к сиденьям, но, когда очередной свидетель приводится к присяге, начинает лениво озираться по сторонам. Ты всё ещё можешь исчезнуть, и он никогда не узнает. Но ты не двигаешься. Движение снизу привлекает твоё внимание. Крейхилл заметил тебя и чуть не упал со стула в страхе, но он достаточно умён, чтобы ничего не показывать после такой первоначальной реакции. Но Джим заметил. Даже если ты не видишь его лица, ты узнаёшь, как движутся его плечи, как движутся его руки. Он медленно оборачивается. Ты задерживаешь дыхание. Его взгляд встречается с твоим. Это шок, резкий и болезненный, и для тебя, и для него, потому что у него расширяются глаза, и на долю секунды он даже ломает отыгрыш. Твои руки напрягаются, сжимая край скамьи. Он снова смотрит вниз и улыбается. Тебе хочется кричать, орать и злиться, хочется штурмовать эту грёбаную скамью подсудимых, вытащить его и взорвать весь чёртов зал суда, потому что всё это злоебучая шутка, пародия. Тебе хочется, чтобы он вышел, хочется, чтобы он был в безопасности, хочется, чтобы он вернулся. Он оглядывается, как будто услышал твой гнев, но маска снова на нём, и ты можешь с тем же успехом пялиться на незнакомца. Ты снова заставляешь себя успокоиться. — -правда и ничего кроме правды, — провозглашает свидетель. Не то, чтобы честен, он один из числа твоих подопечных, а значит, будет лгать красиво, совершенно и незаметно. И присяжные проглотят всё это, потому что они знают, что произойдёт, если они этого не сделают. Ты встаёшь и покидаешь зал суда. Нет смысла оставаться там и злиться. К тому же, это скоро закончится: прокурор почти высказался, заключительные речи не займут много времени, и ты удивишься, если присяжным потребуется больше тридцати минут. Он вернётся до захода солнца, и тогда ты можешь кричать на него сколько душе угодно. Ты разжимаешь кулак, разминаешь пальцы. Ладонь болит из-за того, что в неё впивались ногти, но это помогло, дало возможность сосредоточиться на происходящем, а не на этой беспомощной собственнической ярости. Громкие голоса заставляют тебя поднять взгляд. Джон Ватсон стоит снаружи, слишком занят, крича на охранника, чтобы обратить внимание на кого-либо еще. Вряд ли он узнал бы тебя, даже если бы ты прыгал вверх и вниз прямо перед его носом; Джим может быть известен сейчас, но ты всё ещё под большим вопросом. Телефон звонит. — Да? — Это- мне сказали, что я могу связаться с Мориарти по этому номеру. Другой клиент. Господи, откуда они все берутся? — Вам всё правильно сказали. Оставьте мне номер и имя, и мы свяжемся с вами. — Не могу ли я- — Имя. Номер. Вы о нас услышите. Несколько секунд на другой линии молчат, а потом он диктует тебе имя и номер и завершает вызов менее чем через секунду после того, как сообщает последнюю цифру. Твоё собственное царство террора. Как же ты устал от этого. *** После вынесения приговора — невиновен, как будто что-то иное можно было ожидать — ты забираешь Джима в машине с зеркальными окнами и отвозишь его прямо на Бейкер-стрит. Никто из вас ничего не говорит. Он сосредотачивается на папке, лежащей на заднем сиденье — список всех заинтересованных лиц в его выдуманной отмычке, какие-то дела требуют его безотлагательного внимания — а ты не сводишь глаз с дороги. Это напряжённая, неудобная тишина, какой у вас раньше никогда не было. Ты тормозишь за углом 221B. Прежде чем выйти, он бросает на тебя быстрый взгляд, но по-прежнему ничего не говорит. Когда он возвращается минут через пятнадцать, в его глазах что-то жёсткое. Его движения тоже слишком контролируемы и не кажутся естественными. Вы едете в Найтсбридж в тишине. Он наблюдает за тобой, у тебя покалывает затылок, но ты не можешь заставить себя заговорить или оглянуться. Он оставляет тебя в покое, хотя хуй его знает, делает он это ради тебя или ради себя. Ты останавливаешься перед квартирой, глушишь двигатель, кладёшь руки на руль. — Мы здесь, — безэмоционально говоришь ты. Он не отвечает. Ты выходишь. Он не идёт за тобой, поэтому ты прислоняешься к стене и закуриваешь сигарету, каждое движение резкое и быстрое. Ты не можешь разобраться в своих чувствах. Через некоторое время выходит и Джим. Он подходит, выхватывает сигарету из твоих губ и прислоняется к стене рядом с тобой. Ты поджигаешь ещё одну. — Что ж, Себастьян, — говорит он через некоторое время. — Уже решил? Хочешь поцеловать меня или ударить? Ты издаёшь непонятный вздох. — Сейчас? Честно говоря, и то, и другое. Он откидывает голову назад и выпускает струю дыма. Через улицу со свистом закрывается пара штор. После стольких лет люди, похоже, получили какое-то представление о том, что на самом деле представляет собой их ближайший сосед. Какое-то время вы курите в тишине. Несмотря на то, что он стоит достаточно близко, кажется, что он далеко. Как будто ещё не понятно, что он по-настоящему вернулся. — Ну так, — грубо начинаешь ты, — как тебе тюрьма? Он пожимает плечами. — Скучно. Меня держали в отдельной камере. Жаль, я очень ждал душ, хотел узнать что они попытаются со мной сделать. Твои пальцы сжимают сигарету, и ты видишь, что он это замечает. — Я и не думал, что ты такой защитник, — сообщает он, скривив уголки рта. — Я и не думал, что ты такой саморазрушительный тип. Он делает ещё одну глубокую затяжку, не даёт ответа. — Я был на суде, — говоришь ты. — Знаю, я видел тебя. Кто-нибудь еще- — Нет. — Тогда это не имеет значения. Он роняет окурок на тротуар и гасит его. Ни гнева, ни веселья, только это плоское пустое ничто. — Твоя империя рушится, — снова пытаешься ты, наблюдая за ним. — Как только они увидели тебя в новостях, все запаниковали. Партнёры исчезают тут и там. Он пожимает плечами. — Я снова их обуздаю. Они не важны. — Не важны? Он смотрит на тебя. — Вокруг очень мало вещей, которые действительно важны, Себастьян. — И Шерлок Холмс — одна из них, я полагаю? Он смотрит вперёд, взгляд уходит куда-то далеко. Его руки тверды, дыхание нормальное, но что-то в нём всё ещё не так, как будто он всё ещё не совсем здесь. Кажется, он замечает, что ты смотришь, и цокает языком. — Перестань волноваться, это начинает раздражать, — говорит он, не поворачивая головы. — Последний раз- — -было совсем другое. Было не так интересно, как в этот. Всё работает как часы. И он должен казаться довольным, но это не так, и всё в нём кажется неправильным. Кончик сигареты обжигает твои пальцы, и ты роняешь её с тихим проклятием. Он смотрит на тебя. — Ты ведь не размякнешь, не так ли? — спрашивает он. Ты откидываешь голову на кирпич и закрываешь глаза. — Как бы не наоборот. *** Оказавшись внутри, он ведёт себя немного странно, медленно поворачиваясь, проводя руками по каждому предмету мебели, безделушкам и папкам, которые валяются вокруг. Ты оставляешь его наедине с собой и идёшь в спальню вздремнуть. Ты мало спал прошлой ночью. Вместо сна ты просто лежишь на кровати, сложив руки за голову, и пялишься в потолок. Ты должен быть счастлив, что он вернулся, но вместо этого… Вместо этого происходит что-то ещё, что-то, чему ты даже не можешь дать название. На несколько минут ты позволяешь себе задремать, но это не приносит большой пользы. Разум играет с тобой злые шутки, снова и снова прокручивая одни и те же образы. Джим на скамье подсудимых. Насквозь мокрый Джим на крыше, стоит, раскинув руки, совершенно не в себе. Джим, сломленный, с пустыми глазами. Когда ты снова открываешь глаза, он стоит у изножья кровати, всё ещё в своём сером костюме, но босой, смотрит на тебя. Ты приподнимаешься на локтях, пытаешься прочитать выражение его лица. Это трудно. С годами ты научился хорошо различать его настроение, но сейчас ты понятия не имеешь, что означает этот жёсткий, сосредоточенный взгляд в его глазах. — Что тебе нужно? — спрашиваешь ты. Он щёлкает пальцами, и ты, не колеблясь ни секунды, соскальзываешь с кровати и встаёшь перед ним. Он кладёт обе руки тебе на плечи, опускает их вниз и начинает расстегивать рубашку. В этом есть что-то нарочитое, каждое движение тщательное и расчётливое. Ты держишь руки по бокам и наблюдаешь за тем, как он хмуро созерцает твою грудь. Как только рубашка снята, он переходит к твоим брюкам, расстёгивая пуговицы с такой же медленной точностью. Тебе приходится закусить губу, чтобы промолчать, когда его пальцы касаются промежности. Но он ничего не делает: не косится, не сжимает в знак признательности, он такой же безличный, как медсестра. Он стягивает с тебя брюки и нижнее бельё, ты снимаешь их и оказываешься перед ним голый. Приходится приложить все усилия, чтобы не протянуть руку — он здесь, он близко, он прикасается к тебе — но что, если это неправильно? Лучше ничего не делать и позволить ему командовать тобой. Он многозначительно смотрит на кровать, ты понимаешь намёк и ложишься. Он не присоединяется к тебе, просто стоит, положив руку на спинку кровати, и созерцает тебя. Может быть, ждёт твоей реакции, или, может быть, он не торопится, чтобы решить, что делать дальше — и то, и другое уже случалось в прошлом. Но он, кажется, изучает тебя, переводя взгляд с твоих ног на грудь, и когда он встречается с твоим взглядом, трудно, невероятно мучительно и чертовски трудно не отвести взгляд. И вот, наконец, он движется. Он заползает на кровать, закидывает колено тебе на бёдра и наклоняется. Обычно в этом месте ты шутишь о пятнах на его костюме, но в этот раз ты молчишь. Тишина начинает казаться тяжёлой и священной, третье присутствие в комнате. Он почти всегда разговаривает во время секса. Он целует тебя почти с полной противоположностью своей обычной ярости. Ты поднимаешь руку, но он отталкивает её прежде, чем ты успеваешь дотянуться до него. Лежи спокойно, первый намёк, который он тебе даёт, это что-то вроде приказа. Его рот отрывается от твоих губ, перемещается к твоему горлу и вниз, останавливаясь у сердца. Он покрывает поцелуями весь путь вниз к твоему животу, бедру и еще ниже. Ты кусаешь костяшки пальцев, чтобы молчать, но он тянется и осторожно убирает твою руку изо рта. Ты пытаешься схватить его за руку, но он снова отстраняется. Что за чертовщина происходит, что творится в его голове? Это всё мягкие нежные поцелуи и невесомые поглаживания, медленные и лёгкие, и их недостаточно, чтобы возбудить тебя, но они что-то с тобой делают. Обычно возбуждение — особенно рядом с Джимом — быстро и сильно и, прежде всего, настойчиво, но это кажется другим, каким-то более глубоким, терпеливым и гораздо более опасным. Как будто ты в трансе, осознаёшь каждое нервное окончание в своем теле. Он приподнимается и ложится на тебя, устроив голову на сгибе твоего плеча, всё ещё полностью одетый. Дыхание его стало отборно ровным, как и твоё, когда ты бываешь близок к потере контроля. Но это абсурд, Джиму никогда не нужны были трюки, чтобы держать себя в руках. Ты кладёшь руку ему на затылок, и он слегка вздыхает. Он отталкивается, обхватив предплечьями твою голову, и упирается своим лбом в твой. Ты закрываешь глаза, и каждый раз, когда он выдыхает, горячий воздух касается твоего рта. Ты не знаешь, что делать. Ты не знаешь, что делать, и это до усрачки пугает тебя, а он всё так же молчит. Ты обхватываешь другой рукой его талию и притягиваешь чуть ближе. — Скажи это, — шепчет он. Прошли целые годы с тех пор, как ему в последний раз нужно было услышать это вслух. Что-то внутри тебя становится ледяным. — Твой. Он издает слабый дрожащий смешок. Ты просовываешь руку под его рубашку, ладонь у основания позвоночника. Его кожа кажется лихорадочно горячей, но костюм всё ещё является барьером между вами. Ты медленно, не теряя контакта с телом, садишься и стягиваешь с его плеч пиджак. Он лишь наполовину помогает раздеваться, то и дело прерываясь, чтобы притянуть тебя к себе, как будто- Как будто он боится тебя потерять. Как только он разделся, он осторожно толкает тебя снова вниз. Грудь к груди, бедро к бедру, ты практически чувствуешь, как его сердце бьётся рядом с твоим. Ты подталкиваешь его бедро, и он перекатывается на бок, всё ещё цепляясь за тебя. Ты закрываешь глаза и прижимаешь его как можно ближе, потому что по какой-то причине всё кажется хрупким, опасным. Ты дышишь в такт ему, чувствуя, как поднимается и опускается его грудь. Как будто ты никогда так не осознавал его, как сейчас: шероховатость его щеки, тепло его рук, его рёбра и бёдра, и локоть, прижимающийся к тебе. Между вами ничего не осталось, ни защиты, ни стен, ни секретов. Гнев и отчаяние последних месяцев кажутся нереальными. Как ты можешь злиться, когда у тебя есть всё это?