These Violent Delights

And I wanted to believe You would win The war in your head That I did not understand (Johnette Napolitano — Suicide Note) Квартира начинает портиться. Пятна на диване и креслах, трещины и осколки на мебели. Бог свидетель, это не первый раз, когда что-то ломается — вы спите кровати на одиннадцатой — но Джим имел обыкновение почти сразу заменять все, что было далеко от совершенства. У него был пунктик на порядке и аккуратности. Но теперь он не такой. Следом идут настенные украшения. Обои покрыты его схемами. Раньше он стирал их, когда заканчивал, но теперь он не беспокоится на этот счёт. Он также продолжает использовать их повторно, и они превратились в одну гигантскую не поддающуюся расшифровке связанную карту его разума. Это делает гостиную тревожно клаустрофобной. — -с несколькими экспертами, высказывающими свое мнение по вопросу, который до сих пор у всех на уме: как был оправдан Джеймс Мориарти? Присоединяйтесь к нам- Ты поворачиваешься и хмуро смотришь в телевизор. — Можешь выключить это дерьмо, пожалуйста? — рявкаешь ты. — Почему? — Джим ухмыляется и откидывается назад, сложив руки за головой. — Мне очень нравится видеть себя. Если бы я знал, что я такой фотогеничный, я бы сделал это давным-давно. Ты хватаешь пульт с его коленей и выключаешь телевизор. Он дуется на тебя, но что-то в тебе удерживает его от дальнейшего развития темы. Не только квартира трещит по швам. Он встает, потягивается и подходит к своей стене безумия. — Ты можешь вычеркнуть Лидс, — говоришь ты, глядя ему в спину. Кажется спокойным, но, ну, он не самый стабильный человек. — Почему? — спрашивает он, глядя на тебя через плечо. — Их искоренили, иначе они стали бы слишком заметными. Он хмурится. — Они- — Слушай, всё в порядке, хорошо? Тебе не нужно об этом беспокоиться. — Я бы работал лучше, если бы ты сказали мне- — он прерывается. Вы с тревогой смотрите друг на друга. Должно быть, он тоже заметил эту внезапную странную смену ролей. Ты держишь его в неведении, он спрашивает информацию… Чёрт, да он же почти использовал твои собственные слова. Но прежде чем ты успеваешь ответить, напряжённую тишину нарушает звук Bee Gees. Он продолжает несколько секунд пялиться на тебя прежде, чем отвечает на звонок. — Алло? — говорит он. И затем таким нерешительным и испуганным голосом, который мог бы принадлежать другому человеку: — Нет, слушай, извини, я не могу с тобой разговаривать. Я- извини. Он заканчивает разговор, и застенчивое выражение исчезает с его лица. — Кто это был? — спрашиваешь ты. Он смотрит вверх. — Китти Райли. Бульварная журналистка? — Рыжая? Да, помню. Так значит, она… — ты усмехаешься, — избранная? Он хмыкает в ответ. — Она идеально впишется. Достаточно компетентная, чтобы быть правдоподобной, достаточно отчаянная, чтобы поверить мне. И не лишенная привлекательности, — добавляет он, бросив взгляд на тебя. — Это должно меня разозлить? — А разозлило? — Нет, — ты падаешь в кресло. — Я не из ревнивых. В отличие от других людей. И затем, прежде чем он успевает ответить: — Ты уже выбрал имя? Он оборачивается и широко улыбается, эта особенная улыбка означает, что он подумал о чём-то особенно смешном. — Рич Брук, — торжественно заявляет он. — Очень умно, — сухо говоришь ты. — Думаешь, люди не догадаются? — Неа. Люди глупы. — Я заметил. — Да-да, — он, как ни странно, подмигивает. — Постоянное знакомство с гением меняет твоё восприятие. — Ты имеешь в виду, что ты натёрся об меня? — предполагаешь ты с ухмылкой. — Что-то в этом духе, — он поворачивается и потягивается. — Да. Работа, которую нужно делать. Я ухожу. — Встреча с ней? — Что? — он моргает. — О нет, её я заставлю подождать неделю или две. Я хочу убедиться, что она жаждет его, прежде чем я отдам его ей. — Да-да, я понял, можешь остановиться, — ты косишься на него, и он мило улыбается. Он без галстука и пиджака, но рубашка и брюки на нём. Странно видеть, как он уходит вот так. Обычно он либо полностью замаскирован, либо в полном костюме. — Так куда же ты, если не к Райли? Он бросает на тебя косой взгляд. — Любопытный, да? В студию записи. — А, — ты наклоняешься вперёд. — Дети или больница? — Дети. Я рассказчик, — он радостно смеётся. — Разве это не прекрасно? — Полагаю, что так. Я всё же думаю, что тебе следовало выбрать Шекспира. Из тебя вышел бы идеальный Яго. Или Ричард Третий. Он принимает позу. — Раз не вышел из меня любовник, достойный сих времен благословенных, то надлежит мне сделаться злодеем, прокляв забавы наших праздных дней, — он расслабляется и бросает задумчивый взгляд наружу. — Знаешь, в другой жизни я мог бы стать актером. — Несомненно пугая публику и приводя критиков в восторг. Джим выступает практически постоянно, всё, что он делает, изучено, просчитано. Единственная реальная разница в том, что его аудитория обычно ничего не знает. Тем не менее, в его лице есть что-то особенное, когда он делает это… Он бросает на тебя короткий взгляд. — Тебя возбуждает Шекспир? Да ты действительно итонец. — Ой, отвали. Он улыбается и подходит к зеркалу, взлохмачивая волосы. Должно быть облегчением видеть его весёлым и относительно спокойным, но в этом есть что-то хрупкое. Как будто это всего лишь прикрытие, как будто он всего в нескольких секундах от того, чтобы снова щёлкнуть, как делал не раз за последние несколько недель. Он постоянно был на взводе, и это действительно начинает тебя утомлять. — Сгодится, — решает он, взъерошивая волосы в последний раз. Он надевает слегка поношенную куртку и перекидывает сумку через плечо. — Не будь слишком хорош, — говоришь ты. — Хм? — Ты должен быть безработным актером. Если ты будешь слишком хорош, люди могут удивиться, почему тебя не наняли. Хотя, — скалишься ты, — это может быть просто потому, что ты слишком большая дива. Он сжимает твоё плечо, проходя мимо. — Хочу, чтобы ты знал, Рич абсолютно скромный и любезный, — его голос уже начинает меняться, становясь выше и легче. — Разве ты- — начинаешь ты, внезапно забеспокоившись. Он делает паузу. — Что? Ты поворачиваетесь на стуле. Он выглядит довольно терпеливым, хотя это скорее снисходительность, нежели что-то еще. — Думаешь, тебя никто не узнает? Ты был в новостях всего пять секунд назад. Он пожимает плечами. — Я не собираюсь выходить на сцену. Единственные люди, которые меня увидят — это техники в студии, а они обучены не болтать. Кроме того, — усмехается он, — люди похожи на золотых рыбок. Несколько дней, и они уже обо всём забывают, уж поверь мне. — Это риск. Еще одно безразличное пожатие плечами. Он поворачивается к двери. — Вся жизнь это риск. Я вернусь через несколько часов, не делай того, чего бы я не сделал. — Это дает мне неебаться большие возможности, — кричишь ты ему вслед. Дверь закрывается. Твоя улыбка меркнет. *** Ты не чувствуешь ничего, кроме пыли, крови и дерьма, запахов поля боя. У тебя болит бедро, болит всё, но бедро сильнее прочего, ты не можешь двигаться. Ты поворачиваешь голову, и тёмный глаз смотрит прямо на тебя, только один, потому что с другой стороны лицо напротив больше похоже на то, что принадлежит мяснику, нежели на чьё-то лицо. Зубы и кости, и сухожилия, насмешливая дьявольская ухмылка, громкий хлопок вдалеке, а ты всё ещё не можешь пошевелиться, и всё, вот как ты умрёшь, вот как это закончится, и ты не хочешь такого, не этого, не хочешь- Ты резко просыпаешься, сбрасываешь одеяло, адреналин бежит по твоим венам, бей или беги — вот только всё это, всё, из-за чего нужно беспокоиться, находится в твоей голове, и ты не можешь убежать, правда? — Опять кошмары? Ты поднимаешь напуганный взгляд. Полуодетый Джим сидит у окна, подтянув ноги, с сигаретой, зажатой в зубах. Он наблюдает за тобой с выражением, почти похожим на беспокойство. Нет смысла отрицать очевидное, пока ты сидишь прямо в постели весь в холодном поту. — Ага. Наверное, просто стресс. — У тебя стресс, Себ? — Отвали. Ты встаёшь с кровати и идёшь в ванную. Хороший всплеск холодной воды помогает смыть налипшие остатки сна. — Расскажи мне. Он, выбросив сигарету, следует за тобой, прислоняется к дверному проёму. — Ничего такого. Просто, знаешь, стандартные военные кошмары. Взрывы, кровь, травмы. Обездвиженность. Ты смотришь на тёмный камень раковины, избегая его взгляда. Он знает, что ты лжёшь, но ты надеешься, что он не спросит. Ему не надо знать о том, что сейчас ты видел его лицо, разорванное на куски. — Как думаешь, сможешь снова заснуть? — спрашивает он. Ты смотришь на него. — Что тебя вдруг так забеспокоило? — Твоя концентрация спадает, когда ты недосыпаешь, — он тонко улыбается. — Не волнуйся, все мои опасения полностью мотивированы. — Ага, — ты вытираешь полотенцем лицо. — Было бы лучше, если бы кое-кто не маячил в углу комнаты. Тебе тоже нужен сон, знаешь ли. Его лицо становится пустым. Ах, так ты не единственный здесь, чей разум отказывается сотрудничать. Ты бросаешь полотенце и поворачиваешься к нему. — Ну, если ни один из нас не заснёт в ближайшее время, я могу предложить лучший способ провести время, чем просто сидеть и размышлять. Джим поднимает брови. — Ты проснулся от жестокого кровавого кошмара менее двух минут назад и уже думаешь о сексе? Твое либидо действительно находка, Себастиан. — Это да или нет? Он улыбается тебе, ты ухмыляешься в ответ, и какое-то время кажется, что всё возвращается на круги своя. Он сбрасывает рубашку и бросает её в корзину, а ты возвращаешься в постель. Ты думал о сексе, это правда, но желание ещё не пришло. Ты ещё не до конца избавился от кошмара, и, возможно, если говорить о вкусах, ты всегда был немного извращён, но даже ты не считаешь растерзанный труп сексуальным. Ты пялишься на свой член, пытаясь силой воли заставить его ответить. Никакого секса почти две недели, не должно быть так сложно. В ванной гаснет свет, и Джим подходит к тебе. — Да у кого-то небольшие проблемы с эффективностью? — спрашивает он, явно забавляясь. — Ты стареешь, Себ? Ты хватаешь его за бедро и тянешь на кровать. — Отвали, мне всего тридцать шесть. Просто дай минуту, и я буду в порядке. Он осёдлывает тебя, и ты садишься, проводя рукой по его спине. Было время, в те несколько первых жарких месяцев вместе, когда вы трахались почти всю ночь напролёт, заполняя время в перерывах уютным молчанием и поглаживанием друг друга по шрамам, костям и коже; когда тебе достаточно было только его взгляда, чтобы стать твёрдым, когда он реагировал практически на каждое случайное прикосновение, таща тебя в спальню. Тогда вы не могли оторваться друг от друга. Медовый месяц и, возможно, секс могут надоесть, когда ты знаешь кого-то достаточно долго, но это не так, не с ним. Он никогда не перестаёт преподносить сюрпризы, и за четыре с половиной года, что вы трахаетесь, не прошло ни секунды, чтобы ты его не хотел. Но сейчас, даже когда ты чувствуешь его тепло и тяжесть у себя на коленях, его губы на твоих, а руки на бёдрах, ничего нет. Какое-то время спустя он отстраняется и поднимает твой подбородок. — Хорошо, — терпеливо говорит он. — Что не так? — Не знаю, — разочарованно отвечаешь ты, — я просто не- — Всё в порядке. Ляг на спину. Ты опускаешь голову на подушки, а он склоняется над тобой. — Что тебе нужно, хм? — спрашивает он, прижавшись губами к твоему горлу. — Наручники? Верёвка? Хочешь, чтобы тебя сковали? Или… — он облизывает твой сосок, прикусывает. — Это должно быть больно? Всё ещё ничего. Ты прокручиваешь в голове каждую дикую фантазию, какую только можешь вспомнить, случайных безликих мужчин и женщин, Джима в разных позах и состояниях, но твой член всё равно остаётся упрямо вялым, даже когда Джим смыкает губами головку и мягко сосёт. Он садится и хмурится. — Извини, — с тревогой произносишь ты, — я не думаю, что это- — Заткнись, — он облизывает свой палец и бесцеремонно засовывает его тебе в задницу. Ты издаёшь шум и ёрзаешь по простыням, но это больше от дискомфорта, чем от удовольствия. Джим рычит. — Что такое, Себастьян? Грубо или медленно? Актив или пассив? — Я не знаю. Господи, это смущает. А ещё немного больно осознавать, что вы двое настолько рассинхронизировались, что даже не можете трахаться так, чтобы это не превратилось в блядский фарс? Он снова вытаскивает палец и рассматривает тебя, склонив голову набок. Ты закрываешь лицо рукой. — Разве мы не можем просто- слушай, давай я отработаю тебя, и тогда мы оба снова сможем заснуть, ладно? — Нет, — отвечает Джим, рассеянно вытирая палец о простыни. — Я докопаюсь до сути, даже если это- Ах, — он сужает глаза, улыбается. — Оу. Теперь я вижу. — Что? — Тише. Он наклоняется и снова целует тебя, запустив руку в твои волосы, прижавшись грудью к твоей. Другая его рука скользит вниз по твоему горлу, через плечо. Это странно, слишком преднамеренно, чтобы быть нежным, но слишком осторожно, чтобы быть чем-то ещё. Это также очень приятно. Он перекатывается на бок и тянет тебя за собой, переплетая свои ноги с твоими. Ты касаешься его почти везде, его пальцы осторожно поглаживают твою шею сзади, другая его рука скользит вверх и вниз по твоему боку, и, наконец, твой член шевелится. — Хороший мальчик, — напевает Джим. — Как ты- — Тише, молчи. Ты всё испортишь. Он притягивает тебя к себе и целует, снова и снова, его бедро оказывает твёрдое тёплое давление. Он повсюду, обвитый вокруг тебя, и чёрт его знает, откуда ему это известно, но это именно то, чего ты хочешь, то, что тебе нужно. — Прошу, — задыхаешься ты. Он издает еще один шипящий звук. — Я поймал тебя, — шепчет он, и это должно было бы звучать глупо и нелепо, но это не так. Ты берёшь его за шею и кладёшь голову ему на плечо. Его губы приближаются к твоему горлу, но зубы лишь нежно касаются твоей кожи, ни разу не укусив. Удивительно, но тебе не нужно много времени, чтобы кончить, дрожа в его объятиях, как чёртова девственница. Он же пока ещё держится, но вместо того, чтобы оттолкнуть тебя или притянуть ниже, он остаётся там, где он есть. Ты обхватываешь пальцами его член, надрачивая ему примерно в том же темпе, что и он. Его глаза закрыты, рот сжат в тонкую линию, теперь ему больше не нужно концентрироваться на тебе. Ты покрываешь поцелуями его шею, его лицо, его плечо, продолжаешь работать рукой, пока он не кончает и не опускается на тебя. Его дыхание замедляется, пока не становится таким же, как твоё. Его рука поднимается, пальцы скользят по линии твоего плеча и предплечья, лениво и сыто, собственнически. — Видишь? — говорит он через некоторое время. — У меня всё ещё есть ты. И ты понятия не имеешь, тебя или себя он пытается убедить. *** — Ну, — говорит он, вертясь перед зеркалом. — Что думаешь? — Я думаю, что у Ричарда Брука нет чувства моды. — Ну уж нет, дорогой. Он актёр, — он застёгивает несколько пуговиц на кардигане, склоняет голову набок, снова расстёгивает их. К настоящему моменту ты становишься хорошо знаком с Ричем Бруком. Последние три недели Джим много носил его, работая над алиби, развивая свою личность, свой характер. Что касается маскировки, то она одна из твоих наименее любимых. В некоторых аспектах он слишком близок к себе — поведение, акцент — но в других он настолько, блядь, чужд, что вызывает у тебя странное чувство головокружения. Он встречается с тобой взглядом в зеркале. — А сейчас мне нужно выглядеть отчаянным. Напуганным. Думаешь, синяк под глазом не будет чересчур? Ты пожимаешь плечами. — Стал бы злодейский-гений-Шерлок жестоким? — Он и раньше нападал на других людей, — задумчиво говорит Джим. — Ты знал? Ну, по правде, он скорее защищался. Сделал несколько неприятных, недипломатичных замечаний — как он, по-видимому, часто делает — и кто-то замахнулся на него. И наш дорогой Шерлок нанёс ответный удар. Тебя это не удивляет. Такие люди, как Шерлок Холмс, практически напрашиваются на то, чтобы залепить им пощёчину, и человек, который не стесняется пытать людей для получения информации, если верить слухам, без колебаний даст отпор. — Конечно, первую часть в рассказе можно и опустить. Да-да, я думаю, жестокость может сработать, — он наклоняет голову к своему отражению. — Ох, ну почему бы и нет. Это объясняет, почему Рич решил встретиться лично именно сегодня. Тот последний толчок, в котором он нуждался. Хорошо, что ты у меня есть, бить себя так утомительно. — Ты хочешь, чтобы я ударил тебя, — бесстрастно, но притом осторожно говоришь ты. — Вряд ли это будет в первый раз, не так ли, Себ? — он оборачивается и склоняет к тебе голову. — Верно, — с сомнением говоришь ты, оглядывая его с ног до головы. Угол, расположение, ты делал это уже тысячу раз, и всё же всё, что ты можешь сделать, это стоять и смотреть на него и думать: но я не хочу причинять тебе боль. Как же это жалко. Джим закатывает глаза. — Ну и чего ты ждё- Ты срываешься с места через всю комнату и бьёшь его тыльной стороной ладони. Он сгибается пополам, наполовину смеясь, наполовину кашляя. — Бог мой, — хрипит он, — тебе нужно было переступить через свою систему, не так ли? — Что-то в этом роде, — говоришь ты, глядя на свои руки. Откуда, блядь, это взялось? Ты никогда не теряешь контроль, насилие всегда лишь инструмент, а не вспышка. Ты встряхиваешься. — В любом случае, ты буквально просил об этом. — Да, так и было, — он тычет в глаз, который уже краснеет. — О, хорошо сделано. Славно. Я выгляжу достаточно жалко? Он оборачивается и быстро моргает. Его лицо меняется, кажется, становится мягче, более нормальным. Его рот дёргается, а глаза выглядят влажными, как будто он вот-вот заплачет. — Ты похож на детёныша тюленя, — грубо сообщаешь ты. Его собственная улыбка на секунду зажигается на его лице, что кажется очень неуместно. — Что ж, я пошел. Пожелай мне удачи. — Как будто тебе это нужно. Ты смотришь, как он уходит. Его плечи немного сутулятся, а походка становится неуклюжей и менее плавной. К тому моменту, как ты видишь, его идущим по улице, ты едва узнаёшь его. *** В первый раз, когда он возвращается от Райли, он смеётся. Потому что она идеально заглотила крючок, дорогой, у неё даже проявился комплекс спасателя. И это в первый раз, всё хорошо и нормально. Но за ним следует и второй раз, и третий, и четвертый, и пятый… Он навещает её практически через день, проводя с ней больше времени, чем с тобой, что — ага, ну да, звучит ревниво, но это не оно. Конечно, она не конкурентка тебе во всём, что имеет значение. Ты просто- ты беспокоишься о нём, и то, что он так долго находится вне твоего поля зрения, кажется неправильным. Но ты, конечно же, очевидно, ему об этом не говоришь. Когда он возвращается от Райли — около 11 утра, и, как ты подозреваешь, они вместе ходили завтракать — не значит ли, что всё, что ты ему даёшь — это быстрый способ весело провести время? Однако ты следуешь за ним в спальню. Хоть ты и не должен; у тебя уже есть гора невыполненной работы, и она только продолжает прибывать, но вместо этого… Ну, ты просто плывёшь за Джимом, как щенок, надеющийся на ласку. Он занимает позицию перед зеркалом и склоняет голову набок, изучая своё отражение. — Ну? — спрашиваешь ты. — Узнал что-нибудь интересное? Полезное? — Не совсем, — он начинает тереть лицо одной из салфеток для макияжа, которые у него имеются. — Она хочет, чтобы я переехал к ней. Ты смеёшься. — Серьёзно? Боже, это немного быстро, не находишь? Должно быть, она действительно в отчаянии. Он смотрит на тебя через плечо. Синяк под его глазом к настоящему времени почти исчез. Он скрывает его, когда находится в образе — в конце концов, актёры знают толк в гриме — но сам он ненавидит ощущение макияжа и стирает его, как только возвращается домой. Сейчас синяк выглядит слегка желтоватым. — Очевидно, она беспокоится о моей безопасности, — протяжно произносит он. — Действительно? Думает, Шерлок собирается задушить тебя во сне, не так ли? Он пожимает плечами. — Думаю, я мог бы переехать. — Что? — резко говоришь ты. Ещё один быстрый, слегка раздражённый взгляд. — Не сейчас, очевидно, для этого слишком рано. Но, какое-то время спустя, может быть. Он снова поворачивается к зеркалу и проводит рукой по лицу, словно пытаясь физически стереть последние следы Рича Брука. — Но скоро я собираюсь провести там ночь. — Ага. Ты смотришь ему в затылок. Ты не можешь вспомнить, чтобы он когда-либо делал это. Ну, ладно, с Молли он задерживался раз или два, только для того, чтобы вернуться с совершенно убийственным видом и затащить тебя в постель для крайне жестокого секса — даже по твоим меркам. Как будто ему нужно было компенсировать всю приятность. Он смеётся. — Правда, Себ, я не думаю, что ты мог бы звучать более подавленным, — он разворачивается на каблуках и подходит к кровати, на которой ты сидишь. — Ты действительно так по мне скучаешь? — спрашивает он, беря тебя за подбородок. В его глазах мелькает насмешливый огонёк, и показывать уязвимость сейчас совсем не хочется. — Не сколько по тебе, — говоришь ты, усмехаясь, — сколько по сексу… Он смеётся и отпускает тебя, оставляя тебя со странным чувством подавленности. Очередная ложь. Конечно, ты чертовски скучаешь по нему, и, кроме того, вы уже не трахаетесь так часто, как раньше. Он либо огрызается, либо насмехается над тобой, когда ты пытаешься к нему подкатить, а сам ты никогда не был тем, кто навязывается кому-то, кому не нужен. — Но я здесь до конца дня, — сообщает он. — Так что можешь греться в моём присутствии столько, сколько захочешь. Ты хмыкаешь. — Едва ли. У меня есть работа, помнишь? Работа, за которую лень браться, чуть ли не добавляешь ты. — Да, — рассеянно отвечает он. — Тогда можешь идти. Ты встаёшь, а он всё так же смотрится в зеркало с рассеянным выражением лица. В нём есть что-то далекое, как будто его здесь и нет. Ты импульсивно хватаешь его за руку, разворачиваешь к себе и требовательно целуешь. Он дёргается от удивления, прежде чем положить свою руку на твою, а другую разместить на твоей шее. Он пытается взять себя в руки, но ты не позволяешь ему, вынуждая отступать назад, пока его спина не ударяется о дверь, и он не переключается. — Легче, — выдыхает он. — Следы от зубов трудно будет объяснить. — Ты найдёшь способ, — ​​говоришь ты, прижимаясь к его шее. Он тянет тебя за волосы, останавливая. — Себ. Нет. Возвращайся к работе. Чёрт. Ты отступаешь, поднимая руки. — Отлично. Просто, просто обещай, что ты- — Что я что? — он хмурится. Ты отводишь взгляд в сторону. — Неважно. Если понадоблюсь, я буду в кабинете. Он кивает и поворачивается к тебе спиной. Отвергает тебя. Ты вздыхаешь и возвращаешься к работе. *** Неделю или две спустя он делает, как сказал, и остается на ночь у Райли. Так странно снова спать в пустой постели. Это возвращает все плохие воспоминания о последних двух разах его отсутствия. Ты мог бы без проблем с этим справиться, если бы это было один-единственный раз, но он продолжает возвращаться. Ты даже понятия не имеешь, что именно он задумал. Он снова молчит, и на этот раз ты едва ли можешь собраться с силами, чтобы допросить его. У тебя есть дела поважнее, преступная сеть, которую нужно держать под контролем. Вся эта работа без поддержки Джима утомительна, но, честно говоря, ты рад, что есть чем заняться. Это намного лучше, чем просто ждать, пока он окончательно не вернется. Твои руки сжимаются на руле. Всё очень логично и по-деловому, но с чувствами ничего не поделаешь. Что-то вроде обиды, растущей с каждой ночью его отсутствия, с каждым делом, которое он небрежно бросает в твою сторону. Ты останавливаешься перед квартирой и делаешь глубокий вдох, пытаясь подавить свой гнев. Ты ведёшь себя по-детски. Он нуждается в тебе, не так ли? Даже если он не говорит об этом вслух или не просит. Ты ему нужен, а это значит, что ты будешь делать именно так, что он говорит. *** — Где ты был? — спрашивает он, когда ты входишь внутрь. Ты косишься на него. — Снаружи. А ты что же, подозрительный мелкий ублюдок, да? — Себастьян, — многозначительно говорит он. — Русские, — ты сбрасываешь кобуру и вешаешь на место. — Как ты это называешь, спор о границах? Юрисдикционная борьба. Я всё исправил. — Исправил. — Да. Понял? Я справлюсь. Ты прислоняешься к стене и, сощурившись, смотришь на него. Он напряжён, дёргается, ходит взад-вперед, полный нервной энергии. — С тобой всё в порядке? — спрашиваешь ты, переходя прямо к сути. — Ты выглядишь чересчур потрёпано. Он бросает на тебя один из своих классических обжигающих взглядов. — Спальня. Ты лениво салютуешь и начинаешь расстегивать рубашку. *** Что-то идёт не так. *** Твои запястья кровоточат. Ничего серьёзного, просто медленная, но странно гипнотизирующая струйка. Джим прижимает антисептическую салфетку к другой ране. Немного пощипывает, но боль толком не ощущается. Ты делаешь глоток из бутылки с водой. Руки ещё трясутся. Ты сломал ноготь. Нет, даже два, и ещё несколько капель крови, обнажённая розовая кожа, как будто тебя вскрыли. Он потерял контроль. Вот почему у обычных людей имеются стоп-слова, но Джиму они никогда не были нужны, он всегда просто знал. А сейчас… Но даже если бы у тебя и имелся способ показать тревогу, он бы проигнорировал её, вот как далеко он зашел. Ты закрываешь глаза. Худшее — это не боль, или ужас, или беспомощность, или что-то ещё, что ты, блядь, там должен чувствовать; нет, хуже всего было выражение его глаз после этого. И ты не знаешь, как всё исправить. Он склонился над тобой, тщательно дезинфицируя и перевязывая. Ты чувствуешь, как желчь подступает к горлу. — Что случилось? — спрашиваешь ты хрипло, едва выговаривая слова. Сложно глотать. Он молчит, упрямо сжав рот. — Джим. Поговори со мной, потому что я- — Ты мне доверяешь? — резко спрашивает он. — Да, конечно, но теперь мне интересно, правильно ли это. Он мог убить тебя, и это правда, которая висит между вами, которую ни один из вас не хочет произносить. — Не то чтобы у меня был выбор, — добавляешь ты, и он бросает бутылку и одним агрессивным движением вскакивает с кровати. Он начинает ходить взад-вперед, всё в нём кричит о нестабильности. — У тебя всегда есть выбор, — огрызается он, — и, возможно, сейчас самое подходящее время, чтобы его сделать. Разумный выбор. — Ты хочешь, чтобы я ушел? Всё это — твоя жалкая попытка прогнать меня? — ты встаёшь, и он разворачивается, глядя на тебя. — Бог знает, почему ты остаёшься, Себастьян. Существуют гораздо более простые способы умереть, чем этот. — Иди нахуй. Я никуда не пойду, придурок, если ты хочешь, чтобы я ушёл, тебе придётся- тебе придётся- Ты задыхаешься, ноги подгибаются. Джим тут же появляется рядом, ловит тебя за плечи и предотвращает падение. Он осторожно опускает тебя на пол, вставая рядом на колени. Ты тяжело прислоняешься к нему, чувствуя головокружение от потери крови, боли и каких-то нейротрансмиттеров, которые сейчас плавают в твоём кровотоке. — Это небезопасно, — бормочет он. — Я знаю, я всегда это знал. И… — ты делаешь глубокий вдох. — Лучше я, чем ты. — Ещё секунда и ты мог умереть. — Мне всё равно. Он берёт тебя за шею и сильно притягивает к себе, скорее удушая, чем обнимая. — Ты идиот, — прямо говорит он. — Глупый упрямый безрассудный идиот. — Мне всё равно, — снова говоришь ты. Зрение начинает плыть, но это не имеет значения. — Мне всё равно, лишь бы я… Он осторожно выпутывается из объятий. Ты прислоняешься к краю кровати, наблюдая, как он тянется к упавшей бутылке, поднимает твою руку. — Мне нужно уехать сегодня вечером, — говорит он. Он поворачивает твою руку, вытирает порванные и кровоточащие ногтевые пластины. — Я постараюсь вернуться как можно скорее. Достаточно легко принять это как своего рода извинение, за исключением того, что, как ты подозреваешь, это больше связано с его чувством собственности. Забота о том, что у него есть. Твои глаза закрываются. Он резко хлопает тебя по щеке и запрокидывает голову, скользя взглядом по твоим глазам. — Не уплывай. — Не думай, что у меня сотрясение мозга, — говоришь ты. Всё по-прежнему размыто по краям, это правда, но больше тебя ничего не беспокоит. — Ты не заснёшь, пока я не удостоверюсь, что всё в порядке. Я не хочу рисковать, — он склоняет голову, снова перебирает бинты. — Если сломаешь что-то, ты за это заплатишь, — бормочешь ты. Он не отвечает. *** Ты поворачиваешь голову, кровь скользит по щеке, заслоняя зрение, но ты всё ещё можешь различить это лицо, этот тёмный глаз, пустую глазницу рядом с ним, просвечивающую сломанную кость. Мозг открыт и доступен для всех, и он выглядит обычно, просто мясо, как будто это- Твои глаза резко открываются. Лунный свет заливает комнату странным голубоватым оттенком — снова забыл задёрнуть шторы — и в комнате тихо. Ты тянешься к другой стороне кровати, ища утешения, но твои пальцы смыкаются на пустой простыни. Здесь только ты один. Снова кошмары. Ни секс, ни лекарства не вылечат это, ты застрял с ними один на один. Одни и те же образы и чувства снова и снова: запах крови, разорванное на части лицо Джима и то отвратительное чувство, что невозможно пошевелиться, даже если вот-вот должно произойти нечто ужасное; нет выхода, нет способа избежать этого. И, конечно же, то, что произошло сегодня — или вчера, уже четыре утра, — делу не поможет. Ты поднимаешь руку. Даже в ночном мраке можно увидеть запёкшуюся кровь на бинтах. Каждый отдельный вздох ощущается как удар ножом. Ты никогда не возражал против одиночества, даже наслаждался этим, но сейчас пустота квартиры кажется угнетающей. Более чем угнетающей. Ты садишься, обхватываешь руками согнутые ноги, прислоняешься лбом к колену. Постарайся регулировать своё дыхание, потому что сейчас ты на грани панической атаки, и он тебе нужен, а его здесь нет, и это больно, и это не имеет ничего общего с пролитой кровью и разорванной плотью. Слышится тихий скрип и дуновение прохладного ветра, и твоя голова поднимается вверх. Дверь открывается и закрывается, наконец он здесь. Ты слышишь шорох одежды, когда он раздевается, а потом кровать прогибается, и он сминает простыни. — Ты не торопился, — говоришь ты, прекрасно осознавая, что звучишь как обиженная жена. — Ложись, тебе нужно поспать, — мягко говорит он. — Где ты был? — не можешь не спросить ты. — Иди спать, Себастьян, — говорит он, и на мгновение его голос звучит теплее, чем за долгое время. Ты падаешь обратно на подушки и переворачиваешься на бок. Назад к крови, ужасу и этому грёбаному ощущению паралича. Матрас прогибается, и его рука касается твоего бедра. — Что? — рычишь ты. — Просто иди спать, — снова говорит он, голос звучит так же устало, как и твоё самоощущение. А затем, после нескольких глубоких медленных вдохов: — Утром я всё ещё буду здесь. Он убирает руку. Ты смотришь в темноту. — Спасибо, — говоришь ты через некоторое время. Ответа нет. *** Ты просыпаешься под звуки домашнего быта. Звон столовых приборов, кипение воды, открытие и закрытие шкафов. Ты пытаешься сесть, зрение плывёт, но в конце концов удаётся сфокусироваться. Джим входит через несколько минут, неся поднос. Он опускает его на простыни сбоку и садится рядом на кровать, скрестив ноги. Ты смотришь на полный еды поднос, на него, его лицо непроницаемо. — Это та часть, где ты со слезами на глазах уверяешь меня, что всё ещё меня любишь и что это больше не повторится? — спрашиваешь ты сорванным голосом. — Это больше не повторится, — холодно говорит он. — Ага? Уверен в этом? Он поднимает бровь, лицо по-прежнему ничего не выражает. — Потому что я нет, — продолжаешь ты. — Я больше не знаю, что, чёрт возьми, с тобой происходит. — Чем меньше ты знаешь, тем лучше в данном случае. — Что, ты пытаешься защитить меня или что? — ты показываешь на себя. — Смотри-ка, как хорошо получилось. Он поворачивает голову, глядя за окно. Нет ответа. Ты вздыхаешь. — Слушай, всё в порядке, не беспокойся об этом. У меня бывало и хуже. — Не притворяйся, что тебя это не трогает, — он бросает на тебя косой взгляд. — Ты не такой уж хороший актёр. И он прав, не так ли? Доверие — это всё, что у тебя осталось, и раньше оно было незыблемым, но теперь появился первый пролом. Как трещина во льду, и тебе не терпится узнать, что за ней таится. — Знаешь, я имел в виду, — начинает он, — выбор. Ты всегда мог- — он останавливается, снова выглядывает в окно. — Решение всегда оставалось за тобой. — Я знаю об этом. Посмотри на меня. К твоему большому удивлению он смотрит. Трудно сказать, кто сейчас нервничает больше. — Я никуда не уйду, — медленно говоришь ты. — Может быть, тебе тоже пора начать доверять мне. Он соскальзывает с кровати и кладет руку тебе на затылок. Ты закрываешь глаза, и он наклоняется и целует тебя в лоб. Ты смотришь на него. — Куда ты собираешься? — Мне не нужно уходить до завтрашнего дня. Я… — он тонко улыбается. — Я никуда не уйду. Ты глубоко вздыхаешь. — Хорошо. *** На следующий день у тебя назначена встреча. Ты можешь видеть, как их взгляды скользят по твоим забинтованным запястьям, разбитой губе, синяку под глазом, царапинам, синякам и укусам на горле. Ты хромаешь. Большинство из всего этого можно было бы объяснить травмами в драке, но только сумасшедший попытается укусить кого-то за шею. Давайте, злобно думаешь ты, скажите что-нибудь. Они молчат. Но ты можешь видеть, как сам собой рождается ещё один слух. *** Между Джимом и тобой никогда не было знака равно. Ты знал это — это было частью сделки, даже если обычно оно не обсуждалось вслух. Он главный, а ты просто идёшь следом, но прежде ты никогда не чувствовал этого так остро, как сейчас. И… Ну, тут не нужно быть грёбаным мозгоправом, чтобы знать, что то, что у тебя с ним, не совсем здоровое. Отдавать себя другому человеку таким образом — это может сработать только в том случае, если ты полностью доверяешь этому человеку. И у вас всегда так было, даже когда он был наиболее мрачным, наиболее безумным. Ты потираешь запястье. Раны почти зажили, но останутся шрамы, несколько тонких белых линий, почти что браслет. Самое смешное, что ты и сейчас ему доверяешь. Если бы он появился перед тобой и вручил бы наручники, ты бы, не колеблясь, позволил делать всё, что он хочет. А если он тебя убьёт? — спрашивает предательский голосок на задворках разума. Значит, я умру. Смерть никогда тебя не пугала. Ты поднимаешь глаза, и твой взгляд падает на схему на стене. Собственное закодированное имя смотрит на тебя. Ты подходишь и проводишь пальцем по извилистой линии. Твоё имя — это хаб, окружённый линиями, ведущими почти ко всем другим именам. Ко всем, кроме одной части посередине, которая полностью отделена. Нет связи между тобой и этим, так что нет и призов за угадывание того, что там должно быть. Он не подпускает тебя к делу Рича Брука. Не надо идти и угрожать людям, не надо даже оформлять документы. Ты ведёшь по линии дальше. По мере развития диаграммы другие исчезают или скручиваются сами по себе, но твоя линия продолжается постоянно. Пока ты не оказываешься в месте, которое считаешь конечной точкой, и там твоё имя. В полном одиночестве. В надписи есть что-то странное, как будто Джим слишком глубоко вдавил маркер в обои. Злость? Почему он был зол? Дверь открывается. — А, ты здесь, — голос Джима слышится из-за твоей спины. — Очевидно, — ты не оборачиваешься. Слышны его шаги по ковру, пересекающие комнату. — Я не останусь, только заберу одежду. — Так и думал. Он делает паузу и отходит назад, хмуро глядит на тебя. — Что с тобой? Ты издаёшь смешок. — Ты об этом меня спрашиваешь? Он всё ещё хмурится. — Да, почему? — Чья бы корова мычала. Он качает головой и возвращается в спальню. Джим не носил собственной одежды уже несколько недель. Постоянно переодевается, и тебе кажется неправильным видеть его таким так долго. Не то чтобы ты его так часто видишь, он почти не бывает дома. Ты оставляешь диаграмму такой, какая она есть, и возвращаешься к своим исследованиям. Преемник Риколетти сам себя погубил, что, конечно же, вызывает совершенно новую борьбу за власть. Тебе нужно найти подходящего кандидата, чтобы вывести на первое место. Кто-то, на кого у тебя есть грязь, хотя, честно говоря, у тебя есть грязь на всех. Джим возвращается из спальни в куртке, с сумкой на плече. — Опять ухожу, — говорит он. — Хорошо, — говоришь ты, не поднимая глаз. Он останавливается посреди комнаты. Ты оглядываешься на него. — Что? — Не собираешься спрашивать, когда я вернусь? Куда я иду? — спрашивает он, как будто хочет, чтобы ты был ворчливой домохозяйкой. Ты пожимаешь плечами. — Не знаю. Получу ли я ответ на этот раз? Он поджимает губы и удивлённо осматривает тебя с ног до головы. Вероятно, он ожидал, что ты начнешь ныть. — Увидимся в среду, — наконец произносит он. На дворе понедельник. Еще две ночи наедине с собой. — Хорошо, — снова говоришь ты. Он хмурится, открывает рот, словно хочет что-то сказать, но качает головой и уходит. *** Это не отсутствие. Не совсем. Дело даже не в тишине, или внезапном заметном отсутствии секса, или в том, как он отказывается отвечать на твои случайные вопросы. Потому что, ну да, ты скучаешь по всему этому, особенно по сексу, но у него и раньше были плохие времена, и вы всегда переживали их. Но дело в том, как он смотрит на тебя. Точнее, не смотрит. Раньше было легче, вас было двое. Ты мог вести с ним целые разговоры, не более чем приподняв брови и улыбнувшись. Настроенный, вот подходящее слово, и он чувствовал себя в безопасности, комфортно и как дома. А сейчас, уже несколько раз, когда вы оба одновременно находитесь дома, это ощущается… неловко. Воздух полон невысказанных вещей, обиды, гнева и кучи замешательства с твоей стороны. Вы танцуете друг вокруг друга, соблюдая дистанцию. Как чужие, только хуже. Раньше ты знал его, как своё сердцебиение, и потеряв это… Ты ловишь взгляд в зеркале лифта и устало улыбаешься своему отражению. Нет смысла себя жалеть. Звонит телефон, Джим, говоря о дьяволе. — Ага? — Где ты? — коротко спрашивает он. — Дома. — Нет, — у него выходит слишком быстро, обвинительно. — Я поднимаюсь, успокойся. Он завершает разговор, не сказав больше ни слова, оставляя тебя пялиться на свой телефон. Несколько дней игнорирования, а теперь это, какого хуя он не может хоть раз принять решение? Ты выходишь на верхнем этаже и открываешь дверь. Джим, одетый в твою старую футболку, сидит за столом, склонившись над бумагами. И, как это ни печально, одного лишь взгляда на него достаточно, чтобы на мгновение остановить тебя. Независимо от того, насколько сильно ты зол, ты просто не можешь ничего поделать с тем, что ты чувствуешь, когда он рядом. Его вид, просто чёртово присутствие. Этого достаточно, чтобы тебя самую малость бросило в лихорадку. Но это чувство длится недолго, что приносит облегчение. Ты закрываешь входную дверь, но он не реагирует. — Вспомнил где ты живешь, да? — говоришь ты. Ты кладешь пистолет на кухонный стол с громким лязгом. Он не отрывает взгляд от бумаг. — Не сердись, Себ, сейчас неподходящее время. — Это единственный раз, когда я не видел тебя четыре дня. Он бросает на тебя сардонический взгляд, когда ты проходишь мимо него в ванную. Как только кровь смывается с твоих рук, ты возвращаешься в гостиную и принимаешься наблюдать за ним. Он наклоняется вперёд и складывает руки, сгорбившись. Что-то в этой его позе тебя беспокоит. Он выглядит странным, неуверенным в себе, как- Ах. Этот особый манеризм принадлежит не Джиму. Это Ричард Брук, его маскировка всё ещё цепляется за него, как пиявка, которая впилась и отказывается отпускать. — Меньшее, что ты можешь сделать, это оставить его, когда ты здесь, — кисло говоришь ты. Он хмурится в искреннем замешательстве, еще одно выражение, которое выглядит неправильно на его лице, а затем дёргает головой, как будто пытается что-то сдвинуть. Ты закатываешь глаза. — Да блядь, соберись уже, а? Он сужает глаза. — Что ты сказал? — спрашивает он, повышая голос. Это означает опасность, означает, что он в нескольких секундах от психотической ярости, но, ебись оно конём, тебе всё равно. — Ты слышал меня, — ты отталкиваешься от стены и подходишь на шаг ближе. — Ты уже теряешь представление о том, кто ты есть? Погоди, может быть, ты и правда забыл, что жил здесь, не так ли? — Может быть, — говорит он с противной кривой улыбкой, — я просто не хочу возвращаться домой к плаксивому самодовольному идиоту, задыхающемуся от всего меня. — Может быть, если бы ты перестал вести себя как невменяемый псих, мне бы не о чем было ныть. — Не поздновато ли начинать жаловаться, дорогой, — протяжно выговаривает он, и ты ходишь по краю, но, нахуй это, ты не отступишь. — Ты всё ещё делаешь вид, что ничего не изменилось? — спрашиваешь ты, делая ещё один шаг ближе. — Или ты действительно этого не видишь? Не может быть так, да, потому что- Он встаёт, и стул с грохотом падает на пол. — У тебя есть- — -потому что такой грёбаный гений, как ты, не может быть таким тупым. Он обходит стол и направляется к тебе. — Ох, дорогой, пытаешься меня проанализировать? — он цокает, но его глаза горят, а сарказмом можно резать вены. — На твоём месте я бы придерживался пушек и секса, Себастьян, потому что ты как малыш, спотыкающийся в- — Шесть долбанных лет, ты больше не можешь обращаться со мной как с безмозглым лакеем. Что-то ломается. Джим теряет ухмылку и швыряет тебя в стену, его лицо перекошено от ярости. Ты вскидываешь руки, изображая капитуляцию, и смеёшься. — Ты пытаешься меня напугать? — Я могу обращаться с тобой так, как захочу, — кричит он тебе в лицо. — Ты ничто по сравнению со мной. Насекомое, червяк, я должен был растоптать тебя, когда я- — Но ты этого не сделал, так? — насмехаешься ты над ним. — Сожалеешь о своём решении? Но ты же ни о чём не жалеешь, Джим? — Заткнись, — кричит он срывающимся голосом. Он бьёт тебя о стену, и ты ударяешься затылком о штукатурку, достаточно сильно, это причиняет боль. — Я тот, кто здесь всем управляет, никогда, блядь, не забывай об этом! — Ага? Что ж, мне доподлинно известно кто ты есть, дорогой, и мы оба знаем, что ты не так хорошо себя контролируешь, как тебе того бы хотелось. Он отшатывается как от удара. Ты вдыхаешь, дрожишь всем телом, чувствуя, что стоишь на краю пропасти. Сердце колотится, бьётся слишком громко. У тебя никогда раньше не было с ним перепалок. Если один из вас начинает злиться или кричать, другой становится хладнокровным и сдержанным, всегда так было, идеальный баланс. А теперь это. Он всё ещё пялится на тебя, тяжело дыша. Он не собирается делать первый шаг, это охуеть как очевидно. Просто проглоти свою гордость, извинись, позволь ему немного покурить и, может быть, это- А потом мелкий засранец выхватывает твой пистолет со стола и направляет его на тебя, и всё, что ты видишь — это красный флаг. Натренированность берёт верх, ты делаешь выпад, и обезоруживаешь его ровно через две секунды: твои пальцы на сухожилиях его запястья вынуждают его бросить пистолет. Ты скручиваешь его, одна рука всё ещё на его запястье, а другая на его горле, тёплом, живом и хрупком. — Сделай это, — выплёвывает он. Ты чувствуешь, как бьётся его сердце, и на один обжигающий безумный момент ты думаешь, что действительно можешь это сделать. Надавить, сломать ему голову, сломать его шею. А потом момент проходит. Ты отталкиваешь его. Он спотыкается, а затем, не оглядываясь, уходит прямо в спальню. Ты подходишь к окну и опускаешься спиной к стеклу. Прячешь лицо в ладонях. Как ни странно, это напоминает тебе о родителях. Очевидно, что не насилие и оружие, а то, что было до и после. Невысказанные упрёки, холодное молчание, то, как их рты искривлялись всякий раз, когда пересекались их взгляды. Для восьмилетнего ребёнка это было довольно мрачно, но это ничто по сравнению с тем, что ты чувствуешь, когда сам оказываешься в центре этого дерьма. Вина, гнев, страх. Л- Что ж. Ты прижимаешь руки к глазницам, чувствуя усталость до костей. Господи, когда всё успело скатиться в такое дерьмище? Но так сейчас обстоят дела, и нет смысла ныть по этому поводу. Ты снова встаёшь и идёшь в спальню. Джим сидит на кровати, обхватив голову руками, но, по крайней мере, дрожь прекратилась. Ты садишься на пол и кладёшь голову ему на колено. Через некоторое время его рука опускается на твою шею. — Тебе нужно перестать делать это, Себастьян, — бесстрастно говорит он. — Забавно, я как раз собирался сказать то же самое. Он встаёт, рука оставляет твою шею, и ты закрываешь глаза, чувствуя себя невероятно изнемождённым. — Не надо, — устало говоришь ты. Он смотрит на тебя сверху вниз. При таком освещении темные круги под его глазами невероятно заметны. — Ты ожидаешь, что я извинюсь? — Нет. Я только- для меня это ебать как непросто, понимаешь. Он больше ничего не говорит, просто начинает ходить. Ты закрываешь глаза, откидываешь голову на спинку кровати. Он здесь. Сосредоточься на этом, оставь всё остальное как есть. Он здесь, он в безопасности, и это всё, что имеет значение. Какое-то время спустя он начинает бормотать про себя. Ты открываешь глаза. Он отмечает что-то на пальцах, его взгляд сфокусирован на чём-то невидимом. Снова заблудился внутри себя. — Сказки, — отрывисто говорит он, бог знает откуда это взялось. — Вот что всё это такое. Просто сказка, — он корчит уродливо-сердитое-насмешливое выражение. — И мы все знаем, чем они заканчиваются. Слова пробуждают старую память об английском репетиторе, который не очень хорошо разбирался в детской психологии и считал хорошей идеей рассказывать семилетнему ребенку неотредактированные версии. — Ага? — говоришь ты, глядя на него. — В самых старых историях плохие парни побеждают. Это привлекает его внимание. Он разворачивается и подходит к тебе, падает на колени между твоими ногами. Ты хватаешь его за плечи, а он протягивает руку и проводит пальцами по твоему лицу, как это делают слепые. Как будто он не уверен, что ты настоящий. *** Перед закатом он снова уходит и остаётся там на всю ночь. Он возвращается как раз к моменту, когда ты собираешься уехать в Глазго — ещё один проект, требующий личного контроля — и, честно говоря, это облегчение — побыть какое-то время вдали от ветхой квартиры. Джим бросает на твою сумку странный взгляд, а затем слегка хлопает тебя по плечу и говорит «береги себя» голосом, который не совсем похож на его собственный. И это шаблон нескольких последующих недель. Он в отъезде, делает то, что, чёрт возьми, он делает, а ты переходишь от дела к делу или остаёшься в Лондоне, чтобы следить за постоянно развивающейся паутиной. И вы никак не можете застать друг друга. Ты заходишь внутрь, а его присутствие ещё висит в воздухе: куча передвинутых папок, его стойкий запах. Смятые простыни. Ты не уверен, намеренно ли он избегает тебя; любой из вариантов имеет равную вероятность. Ты не возражаешь против работы, тебя задалбывает возвращаться домой. Доходит до того, что каждый раз, когда тебе нужно уехать из Лондона, ты пользуешься возможностью остаться где-нибудь ещё, даже всего на одну ночь. Ты просто не можешь столкнуться с напоминанием. *** Когда ты возвращаешься в Лондон, идёт снег. В области это выглядит великолепно, поля и дома превращаются в нечто прямо с картины Брейгеля, но в городе… Лондон берёт красоту природы и превращает её во что-то искривлённое и уродливое, в серую слизь и грязь вместо сверкающего белого покрывала. Тротуары становятся скользкими, и, куда ни глянь, люди ругаются и скользят по мокрому камню. С пробками, как и с общественным транспортом, покончено, и ты прибываешь в Найтсбридж на три часа позже, чем ожидал. Не то чтобы ты был особо против, кроме тепла тебя мало что там ждёт. Ты поднимаешься по лестнице, пытаясь вернуть жизнь своим замёрзшим конечностям, и изо всех сил топаешь ногами, чтобы избавиться от слякоти, прежде чем войти внутрь. Никаких пятен на полу, даже в том состоянии, в котором он сейчас находится, Джим бы- Ты останавливаешься, придерживая дверь за ручку. Остановившись на полпути, Джим стоит в гостиной и смотрит на тебя своими огромными тёмными глазищами. Затем следует, может быть, секунда взаимного обжигающего взгляда, а потом он уже на тебе, прижимает тебя к стене. Его пальцы ощущаются как огонь на твоей ледяной коже, и он целует тебя так, как будто отсутствие контакта душит его. Ты почти слишком ошеломлён, слишком, блядь, признателен, чтобы среагировать, а потом он разворачивается и оказывается у стены. Ты отчаянно рвёшь его рубашку, и он одним злобным движением стягивает ремень и швыряет его через комнату. Прошло слишком, слишком много времени с тех пор, как вы в последний раз занимались сексом. Ты хватаешься за рубашку и пытаешься затащить его в спальню, но он отстраняется, сжимая рукой твоё запястье и крепко прижимая тебя к себе. — Здесь? — уточняешь ты, прижимаясь губами к его челюсти. — Да, — он сбрасывает штаны, как будто они нанесли ему какую-то травму, и вцепляется ногтями в твои плечи. — Хорошо, но- Он обхватывает тебя ногой за талию, так что ты держишь рот на замке и поднимаешь его — хорошо, что ты продолжал заниматься тяжёлой атлетикой. Ты скользишь рукой от его бедра к заднице, и твои пальцы становятся скользкими. — Когда ты- — Зат. Кнись, — рычит он, подчёркивая слоги ногтями. Он расстёгивает молнию на твоих джинсах, ты поправляешь хватку, а потом входишь и- блядь. Ты наклоняешься вперёд, и он утыкается носом в твою шею, а ты не двигаешься, руки поддерживают его бёдра, а его пальцы растопырены на твоей спине, его теплое дыхание касается твоей шеи, его локоть неловко упирается в твою ключицу, а рука зарывается в твои волосы- -и ты не двигаешься. Снаружи проезжают машины, радио что-то неразборчиво бормочет на фоне. Ты можешь почувствовать запах духов на его рубашке и дешёвых сигарет, но под этим пот, волосы и кожа, до боли знакомые. Холод, наконец, начинает уходить, отгоняемый теплом его тела. Ты зажмуриваешься, прижимаешься щекой к его щеке и всё ещё не можешь заставить себя пошевелиться. Как будто это разрушит иллюзию, как будто ты боишься проснуться, потому что это не кажется реальным. Звук захлопывающейся дверцы автомобиля выводит тебя из транса. Ты откидываешь голову назад, смотришь на него. Его зрачки огромные, рот красный и влажный. Он выглядит угашенным. Очень медленно ты отпускаешь его левое бедро и поднимаешь руку. Его нога сжимается вокруг твоей талии до боли, пытаясь не соскользнуть вниз. Ты протягиваешь руку и проводишь пальцем по его лицу, от виска к скуле и к подбородку. А потом ты смыкаешь пальцы вокруг его горла и сжимаешь, перекрывая доступ воздуха. Его глаза расширяются. — А тебе известно, — говоришь ты дрожащим от еле сдерживаемого гнева голосом, — как давно тебя не было? Он задыхается. Ты не ослабляешь хватку. Он откидывает голову в сторону, пытаясь вырваться из твоих пальцев. — Одиннадцать дней, — шипишь ты. — И ни одного грёбаного слова. Его нога начинает соскальзывать вниз, поэтому ты отпускаешь его и кладёшь руку ему под бедро. Он делает глубокий дрожащий вдох, ты толкаешься вперёд, и его глаза закатываются. Его пальцы впиваются тебе в плечи, подталкивая. Что касается позиций, то они не самые идеальные, но ты достаточно силён, и, боже, он жадно двигается и качается, как может. Твои пальцы впиваются в нижнюю часть его спины — потом он будет весь в синяках в форме отпечатков пальцев, и разве это не приятная мысль? Ты не можешь продержаться долго, когда он так царапает твои плечи и кусает горло. Прошло слишком много времени с тех пор, как он был у тебя таким, и ты кончаешь с подавленным проклятием, чувствуя нечто близкое к ёбанному религиозному опыту, чистое торжествующее удовольствие. Ты почти теряешь хватку и роняешь его. Он ещё не кончил, и очень заманчивой кажется идея просто отступить, дать этому ублюдку попробовать его же блядское лекарство. Его рука гладит твои волосы, и он издает тихий, почти умоляющий звук. Твои глаза закрываются. Даже ты не такой жестокий. Ты меняешь положение, прислоняя большую часть его веса к стене, и снова отпускаешь его. Ты наклоняешься и смыкаешь пальцы вокруг его члена, и он дёргается в твоих руках. Ты принимаешь каждое подёргивание, каждый вздох и стон, то как его глаза закрываются, когда он кончает: голова запрокинута, рот открыт. Во всех отношениях так же ошеломлен, как и ты. Он расставляет ноги и опускает их, всё ещё трясясь. Ты выходишь и осторожно опускаешь его на землю. Он смотрит вниз, избегая твоего взгляда, как будто ему стыдно. Что было бы впервые: ты никогда не видел, чтобы Джим стыдился или смущался чего-либо. Он соскальзывает вниз, чтобы сесть на пол, и ты следуешь его примеру. Ты прислоняешь голову к стене и закрываешь глаза, испытывая полное отвращение к себе. Было время, когда ты презирал наркоманов. Слабые, эгоистичные и глупые, они сами навлекли на себя свои несчастья. Если честно, ты всё ещё так думаешь, но теперь, по крайней мере, ты их понимаешь. Каким пиздецки отчаянным ты можешь быть ради дозы, и какое безграничное облегчение ты ощущаешь, когда, наконец, получаешь её. Жажда почти сразу же возвращается в твои вены, потому что этого никогда не бывает достаточно, ты никогда не бываешь по-настоящему удовлетворён. У тебя даже руки трясутся. Господи, как же ты жалок. И это уж точно не взаимно, Джим ведь не так отчаянно нуждается в тебе, как ты в нём, не правда ли? Вероятно, для него это не более чем случайный секс, небольшое развлечение на стороне. — Значит, понравилось? — спрашиваешь ты его. Получается до странного плоско. — Да, — отвечает он. Голос звучит грубо, но это далеко от той жеманной шепелявости Брука. — Ничто так не заземляет тебя, как хороший трах. Как ты и подозревал. Ты для него просто средство от стресса, простой способ выбросить Брука из организма. Средство для достижения цели. Ты смотришь на свои руки, ещё тёплые от его кожи. — Итак, хочешь узнать новости о работе? — Не особо, — краем глаза ты замечаешь, что он смотрит на тебя. — Я уверен, что ты в курсе всего этого. Не так ли? И дело в том, что всё так. Твои методы могут быть более практичными, чем методы Джима, но, чёрт возьми, они работают. Неважно, что ты не знаешь всё до мельчайших подробностей, как он, но ты владеешь Лондоном по самые яйца, и все это знают. — Предположим, что да, — устало говоришь ты. Ты чувствуешь, как он смотрит. Вероятно, замеряя, пытаясь понять, не сломаешься ли ты, сможешь ли продолжать в том же духе. Что-то вроде беспокойства, только дело не столько в тебе, сколько в нём и его блядском проекте, да? — Ты опоздал, — наконец говорит он, откидывая голову назад и закрывая глаза. — Погода. А ты ждал меня? Не отвечая, он кладёт руку тебе на колено и выпрямляется. — Уже уходишь? — спрашиваешь ты, не глядя на него. — Получил то, что тебе было нужно, и теперь можешь сваливать? Он вздыхает. — Мне надо сохранять своё прикрытие, Себастьян. Я действительно не должен объяснять это тебе. — Ага? Ну, я чертовски блядь устал от всего этого. Он наклоняется и приподнимает твой подбородок, проводит большим пальцем по твоей разбитой губе. — Не наделай глупостей, любимый. Ты отстраняешься и встаёшь. *** Неудивительно, что мгновения непосредственно перед сном тяжелее всего. Утра ты проживаешь на автопилоте, а после этого нужно просто быть занятым, не давая своему уму шанса отвлечься. Но все мысли, которые ты подавляешь в течение дня, как будто возвращаются с удвоенной силой, когда ты ложишься в постель и закрываешь глаза. И это в сочетании с кошмарами… Что ж. Ты не так много спишь в последнее время. Телефон подает звуковой сигнал. Джим, конечно, потому что кто, блядь, ещё напишет тебе в эти дни? Заманчива идея просто проигнорировать это, потому что единственное, что может быть хуже, чем отсутствие сообщений, это сухие деловые тексты, те, которые заставляют тебя снова почувствовать себя блядским ассистентом. Но ты же не дующийся ребёнок, так что смирись и нажми на кнопку. не знаю почему, но я думаю, что могу доверять тебе, говорится в сообщении. Ты проводишь большим пальцем по экрану, не зная, что с этим делать. Он не делает таких признаний, если только- Твой телефон снова пищит, ещё одно сообщение. игнорируй последний текст — оно предназначено не для тебя Ты пялишься на невинные маленькие буквы, зрение расплывается, а потом ты со всей силы швыряешь телефон в стену, разбивая его. Ты подходишь к шкафу и вытаскиваешь чемодан. Не костюмы, потому что они принадлежат ему, его портному, его вкусам, его блядским деньгам. Он заплатил и за всю остальную одежду, но, по крайней мере, джинсы больше похожи на что-то твоё. То же и с оружием, свои только Беретта и Глок. Чёртов Ролекс постигнет та же участь, что и телефон. В остальном, зубная щетка и бритва — это всё, что тебе нужно. Ты можешь уехать прямо сейчас, есть по крайней мере полдюжины компаний наёмников, которые примут тебя в мгновение ока, ты можешь покинуть Великобританию сегодня же, если захочешь. Если захочешь. Ты пялишься на чемодан, на жалкую груду одежды. Решение всегда было за тобой. Ты мог уйти в любой момент за последние шесть лет, но не сделал этого. И что, чёрт возьми, о тебе говорит факт, что ты сознательно выбираешь его? Ты падаешь на кровать, обхватив голову руками. Ты застрял, ты не можешь уйти, но и остаться тоже не можешь, не так, и ты всегда знал, что тебе не дожить до сорока, и всё, чего ты хочешь, чтобы всё это закончилось, даже если это означает- Но нет. Ты ещё не в таком отчаянии. К тому же ты обещал. Ты снова распаковываешься и собираешь телефон воедино. Однако Rolex — это полная потеря. Но есть вероятность, что, живя в своей голове столько, сколько сейчас, он и этого не заметит. Я не могу этого сделать, печатаешь ты, наводишь палец на кнопку отправки. В конце концов, ты удаляешь сообщение. *** Когда ты приходишь домой в следующий раз, новые часы дожидаются тебя на столе. Ты не знаешь что и думать. *** — Ты с ней ебёшься? Середина декабря, и Джим почтил тебя своим присутствием после десятидневного радиомолчания. Но острых ощущений от того, что ты снова видишь его во плоти, недостаточно, чтобы перевесить всё остальное, нихуя не близко. — Я думал, ты говорил, что ты не ревнивый тип, — говорит он, поднимая бровь. Ты невозмутимо оглядываешься назад. — Я не ревную, мне любопытно. Знаешь, до какой глубины он опустится? Он пожимает плечами. — Это едва ли работа. — Так значит ты. Ебёшься с ней. Он сверкает на тебя зубами. — Всё ещё притворяешься, что тебе все равно, Себ? Он по-прежнему одет как Ричард Брук, джинсы и кардиган, но это жестокое, непоколебимое, безжалостное превосходство в его голосе — чистый Мориарти. Ты кривишь губы. — А она хороша? — Ох, не волнуйся, ты всё ещё лучший член, который у меня когда-либо был, — он вздыхает и потягивается, рубашка задирается, обнажая бледную полоску живота. — Теперь ты спокоен? — его голос приобретает насмешливые детские нотки. — Папочка всё ещё лю- — Стоп, — огрызаешься ты. Он поднимает брови, глядя на тебя. — Ого, а мы обидчивы, не так ли? — Отьебись, — ты зарываешься в карманы. — Это не обо мне. Ты разваливаешься на кусочки, — говоришь ты, закуривая сигарету. — Ты же замечаешь это, не так ли? Или ты всё ещё витаешь в стране грёз? — Я убивал людей и за меньшее, — рычит он. Ты даришь ему безрадостную улыбку. — И мы оба знаем, что это меня не отпугнёт, Джим. Он смотрит на тебя, и ты отворачиваешься, слишком усталый, чтобы иметь с ним дело. Это уловка-22, на самом деле. Когда он уходит, всё, чего ты хочешь, это чтобы он вернулся, был рядом, но когда он действительно возвращается… Ты едва узнаёшь его, это похоже на то, что то маленькое человеческое, с чего он начинал, отслаивается день ото дня. — Когда это закончится? — спрашиваешь ты, не особо ожидая ответа. — Когда Шерлок Холмс закончится. — А что насчет тебя? — ты заставляешь себя смотреть на него. — Чем это закончится для тебя? Он бросает на тебя жалостливый, раздражённый взгляд. — Ты действительно уже должен это знать. Ты не можешь придумать, что ещё сказать. Джим падает в кресло, свесив одну ногу с подлокотника. — А как насчёт детей того дипломата? Всё устроено? — спрашивает он. — Наш человек готов, осталось только дождаться окончания семестра, — ты издаёшь короткий смешок. — Наш человек. Господи, зачем я вообще беспокоюсь? Он бесстрастно смотрит на тебя. — Ты ведь не сломаешься? Потому что сейчас это было бы неудобно. — Не сломаюсь. Ты же знаешь меня, Джеймс, верен до конца. Он вздыхает. — О, Себастьян. Пройдёт ещё несколько недель, и тогда всё будет кончено. Всё будет кончено. Слова эхом отдаются в голове, как грёбаный похоронный звон, всё будет кончено. Ты проводишь рукой по волосам, поворачиваешься к нему. Он смотрит на тебя бесстрастно, не проявляя никаких эмоций. С тем же успехом ты мог бы быть для него незнакомцем. Но не он для тебя. — Останься здесь на ночь, — просишь ты. — Ты так много мне должен. Одна ночь. Он соскальзывает со стула и потягивается. — Не могу, — лениво говорит он, — я обещал Китти, что буду с ней дома. Может быть завтра. Однако мне нужно найти хорошее оправдание. — А я не стою того, чтобы придумывать оправдания? Это выходит прежде, чем ты успеваешь себя остановить. Скажи, что я тебе нужен. Это так жалко, ты ненавидишь то, во что он тебя превратил. Он хмурится. — Честно говоря, не знаю, что на тебя нашло в последнее время, ты становишься таким надоедливым. Мне нужно идти, я сказал ей, что только схожу по магазинам, нет смысла заставлять её волноваться. Ты снова смеёшься, и это уродливая пародия на смех. Немного похоже на его. Джим скрещивает руки. — Могу ли я положиться на то, что ты будешь вести дела должным образом, или ты собираешься рухнуть рыдающей кучей на пол в ту же минуту, когда я выйду за дверь? Ты встаёшь, подходишь к окну и снова поворачиваешься к нему спиной. Несмотря на то, что ты скучаешь по нему, как по дыханию, прямо сейчас ты не можешь даже смотреть на него. — Себастьян. Ответь мне. — Ты можешь положиться на меня, — мягко произносишь ты. Какое-то время ты ничего не слышишь, кроме его медленного дыхания. Потом шаги и звук закрывающейся двери. Ты кладёшь руку на холодное стекло, растопырив пальцы. Уже темно, самая длинная ночь в году не за горами. Поймет ли Джим? Наверное, он любит свою символику. Телефон звонит. Ты стряхиваешь мрачность и возвращаешься к работе. В конце концов, бизнес не остановится только потому, что у тебя проблемы в отношениях. *** — Один из ассасинов мёртв, — сообщает твой снайпер по телефону. Ты хотел бы оказаться на его месте, вести дела на Бейкер-стрит, следить за тем, чтобы никто не приближался. Джим запретил это, и это был один из очень немногих прямых приказов за последние месяцы. Никакого личного участия. — Который? — нетерпеливо спрашиваешь ты. — Албанец. Я покончил с ним прежде, чем он успел что-либо сделать. — Я, блядь, надеюсь, что так и есть, — рычишь ты. Мужчина на другом конце провода замолкает, тяжело дыша. — Ты знаешь что делать. Ты завершаешь звонок и набираешь сообщение для Джима, оно начинается. Ничего больше, но он разберётся, что это значит. Поднимается занавес. Заключительный акт. Ты чувствуешь себя больным. *** Райли живёт менее чем в тридцати минутах езды, и в это время ночи большинство улиц, к счастью, пусты. Ты паркуешься через две улицы, небрежно подходишь к задней части её дома и занимаешь позицию прямо под окном. Ты поджигаешь сигарету и пытаешься ни о чём не думать, пытаешься достичь того сосредоточенного, но расслабленного состояния ума, которое так нужно, когда ты ждёшь. Но на этот раз уловки подводят тебя, и ты продолжаешь ускользать, возвращаясь к беспокойству. Твой желудок сжимается. Приедь и подбери меня, сказал он. Мне понадобится подкрепление. Примерно через час ты слышишь голоса: женский, вероятно, Холмс, а затем голос Джима, более высокий, чем обычно, всё ещё притворяющийся. Раздаётся крик, а потом Джим вываливается из окна. Он тяжело приземляется, почти спотыкается. Ты ловишь его как раз вовремя, и его тяжесть на твоих руках становится шоком после всех этих недель отсутствия. Он тяжело дышит, его пальцы впиваются в твои плечи, и когда он смотрит на тебя, его глаза блестят, а лицо раскраснелось. Он встаёт, и ты ведёшь его к машине. Ты молча отвозишь его в конспиративную квартиру — слишком опасно возвращаться домой прямо сейчас, не на этом деликатном этапе плана — и следуешь за ним внутрь, не говоря ни слова. Ты садишься на бетонный пол и смотришь, как он переодевается. Первые час или два он ничего не говорит, просто смотрит в стену. Ты ждешь, холод проникает в твои кости. И тут он начинает говорить. *** — Проблема не в падении, видишь ли, дело в приземлении, дело в земле… — он поворачивается на каблуках и принимается ходить по комнате. — Невозможно остановить это или- прервать, ты просто… просто должен повеселиться перед падением. Еще один поворот, нервное расхаживание. У него дикие глаза, он дёргается, как сумасшедший; он никогда не выглядел более невменяемым. — И всё всегда возвращается к этому, не так ли, к окончанию титров, и никого никогда не волнует, что будет потом, — он поднимает руки, трёт волосы. — После, всегда после, но я сделал это, потому что оно никогда не прекращается, не так ли? Оно продолжается и продолжается, и продолжается, и продолжается- — как будто он заевшая пластинка. — И никто никогда не видит, не так ли? Просто слепые, будто- отворачивают головы и не смотрят, потому что они они- они- Он сильно хлопает ладонями по стене, и ты больше не можешь оставаться в стороне. Ты встаёшь, тянешь его руки к себе, и он падает на тебя, дрожа. — Я просто так устал, — говорит он, закрыв глаза. — Устал. Почему нельзя просто остановиться, м? Почему нельзя просто… — его пальцы болезненно впиваются в твою руку. — Джим, — ты касаешься его плеча, но он снова отстраняется, снова начинает ходить взад-вперед, что-то бормоча. — Как ты думаешь, он будет, он бы мог… он должен, если не он, то кто, как не он, попался бы на эту удочку, попал- Ты опускаешься обратно на пол и смотришь, как он ругается. *** Сообщение приходит сразу после рассвета. Он смеётся, когда читает его, и ты смотришь на него воспалёнными от недосыпания глазами. — Больница, — рявкает он, чёткий приказ после нескольких часов полусумасшедшего бреда. Ты встаёшь. Больше ничего не остаётся. *** — Дай мне свой пистолет, — нетерпеливо говорит он. Он никогда не носит оружия. Вот для чего ты ему нужен. Ты молча отдаёшь ему свою Беретту, но он даже не смотрит на тебя. — Ты знаешь, что делать, иди, — говорит он, отмахиваясь от тебя. Ты делаешь несколько шагов и поворачиваешься к нему, пытаясь подобрать слова. Он смотрит на крышу Святого Барта, на здание на другой стороне улицы, а потом снова на тебя. Ты встречаешься с ним глазами. Через несколько секунд он пересекает расстояние в несколько быстрых шагов и выпадов, и целует тебя так же, как ты впервые поцеловал его, полный отчаянной боли желания. Ты впиваешься пальцами в его шею, пытаясь удержать его рядом как можно дольше, но он слишком рано отстраняется и уходит, даже не оглянувшись. *** — Все сказки заканчиваются, — шепчет он тебе в ухо. *** Звук выстрела, ясный и безошибочный. *** и жили они долго и счастливо *** Телефон выпадает из твоих бесчувственных пальцев.

These violent delights have violent ends And in their triump die, like fire and powder Which, as they kiss, consume

Эпилог: Пустой дом Идёт дождь. Не настоящий дождь, а типичная английская морось, которой недостаточно, чтобы потушить огонь. Вдалеке слышны сирены, приближаются пожарные, но будет слишком поздно. Ты знаешь как устроить пожар, как сделать так, чтобы все улики исчезли. Улики, например, квартира — место преступления, хотя, хрен его знает, там происходило много незаконных вещей. Ты прячешься недалеко, наблюдаешь. Вероятно, это риск, но- Но почему-то ты просто не можешь заставить себя заботиться. Ты зажигаешь сигарету и на мгновение почти представляешь, как облачённая в перчатку рука вырывается вперёд и крадёт сигарету из твоих губ. Джеймс Мориарти мёртв, и так это и должно быть. Хватит игр, остановите все часы, пусть мир превратится в пепел. В чём смысл жизни, чего бы то ни было без него? Тебе понадобилось несколько дней, чтобы понять, что это ещё не всё. Потому что ты всё ещё жив, и старые слова Джима эхом отдаются в твоей голове. Что ты видишь? Ты видел, как темноволосый мужчина упал со здания. Ты видел похороны в закрытом гробу и траур Джона Ватсона. Ты видел Молли Хупер, стоящую рядом со странным выражением лица. Ты видел достаточно, чтобы заставить себя сомневаться. (ты видел стеклянную улыбку, и кровь, и широко распахнутые глаза, невидящим взглядом смотрящие в небо) Значит, это ещё не конец, и поэтому он сделал всё, чтобы спрятать тебя от Холмсов, ведь он, конечно, предвидел такую ​​возможность. Планировал это. Он хотел, чтобы ты был его страховкой жизни, его на всякий случай, бомбой замедленного действия, готовой начать тикать в ту секунду, когда он умрёт. А братья Холмс даже не подозревают о твоём существовании. В отличие от других преступников. Тебя называют Призраком Мориарти, и это пиздец как неуместно. Дождь усиливается, в воздухе сверкают молнии, подъезжают два чёрных фургона. Несколько человек выходят, глядя на пылающий ад, который когда-то был вашим домом. Среди них Майкрофт Холмс, его руки спрятаны за спиной. Слишком далеко, чтобы увидеть выражение его лица, но ты можешь представить, что он не очень рад видеть, как все эти ценные подсказки сгорают в огне. Ты делаешь глубокую затяжку, и кончик сигареты светится красным. я сожгу их Огонь достигает второго этажа, где спрятаны химикаты. Раздается впечатляющий взрыв, и люди ныряют в укрытие. Все, кроме Майкрофта Холмса, который продолжает пялиться на квартиру. Он, конечно, знает, что это не случайность. Может быть, он даже поймёт, что это была чья-то чужая работа, кому-то Джим доверял достаточно, чтобы дать свой адрес. Ты не можешь оставаться скрытым вечно. Во всяком случае, не то, чтобы ты собирался. и знаешь, что Холмс поворачивается, и на долю секунды ваши взгляды встречаются, хотя ты уверен, что он не может видеть тебя в темноте, здесь ничего, кроме тёмной тени и свечения твоей сигареты. этого будет недостаточно Джим был прав, этого будет недостаточно. Но это не помешает тебе это сделать. Существует не один вид огня, равно как и не один способ уничтожить человека. Одно последнее дело. Ты бросаешь сигарету и исчезаешь.