These Violent Delights

I'm hanging on your words Living on your breath Feeling with your skin Will I always be here (Depeche Mode — In Your Room)   — Я хочу поговорить с Мориарти. Ты закрываешь глаза. В ту секунду, когда ты слышишь блеющий голос Милвертона, тебе не хочется ничего больше, чем перейти черту и врезать по его чёртовой лошадиной морде. Прошло три недели с тех пор, как ты в последний раз видел Джима. В любом случае, Чарльз Милвертон — таракан наихудшего вида, зарабатывающий свои деньги, шантажируя людей гораздо более влиятельных и интересных, чем он. В отличие от Ирэн Адлер, которая делала из этого забаву, он просто сидит на своей мягкой заднице, пытаясь засунуть чумазые пальчики в жизни других людей. И, что еще хуже, он притворяется аристократическим джентльменом с огромным наследством, в то время как ты точно знаешь, что он просто средний класс: папочка — государственный служащий, мамочка — учитель. Это отвратительно. — Прошу прощения? — пренебрежительно говоришь ты. — Мориарти. Твой босс. Я не намерен разговаривать с секретарем. Ты смотришь в потолок и пытаешься сохранять спокойствие. Не то чтобы это было легко: за неделю этот придурок всю плешь успел тебе проесть, да ещё и во всё более высокомерном тоне. — Мориарти чертовски занят, — говоришь ты сквозь зубы. — Он вернётся к вам, когда у него будет время. — И, скажите на милость, когда это будет? Потому что я помню, как ты говорил те же самые слова на прошлой неделе. Черт возьми, трудно не начать орать на титулованного самодовольного ублюдка. Но Джим не стал бы злиться из-за чего-то подобного. — Отлично. Сейчас я пойду и прерву чрезвычайно важное дело Мориарти и скажу ему, что он должен немедленно всё бросить, так как милорд Милвертон хочет поговорить. Потому что это то, чего вы хотите, не так ли? Телефон молчит. — Или, блять, быть может, Вы в состоянии подождать, пока он не вернётся? А теперь отъебитесь. Ты заканчиваешь разговор гневным тыканием в кнопку и закрываешь глаза рукой. Последние две недели были утомительны, хрен знает, как Джим этим занимается. Одно дело планировать красивые преступления, и совсем другое — следить за постоянно развивающимся лондонским подпольем. Кто-то играет грязно, кто-то взращивает амбиции; случаются войны за сферы влияния и саботаж, и новички, и вакуум власти… Даже учёбы не хватило, чтобы подготовиться ко всему, это один непостижимый клубок. И те крохи, что тебе удаётся распутать, вызывают беспокойство. Это абсурд. Может быть и существуют такие люди, кто когда-либо встречались с Джимом лично, но даже если ты и приложил все усилия, чтобы сохранить иллюзию, они каким-то образом замечают его отсутствие. Как овцы, почуявшие, что пастушья собака ушла. Ноутбук пищит. Ты быстро включаешь звук. — -по-прежнему отказывается говорить, сэр. — Прошло всего две недели, у нас есть время, — говорит холодный культурный голос Холмса из динамиков. — Да, сэр, — даже через прослушку слышно сомнение. — Вы не уверены? – Просто… Честно говоря, сэр? Он нас пугает. — Джеймс Мориарти — всего лишь человек. Запомните это. — Он снова спрашивал о вас, сэр. Возможно, было бы неплохо- — Не сейчас. Я хочу изучить все другие возможности, прежде чем мы пойдем по этому пути. Продолжайте депривацию сна ещё несколько дней, я уверен, что это притупит его остроту. В остальном я полагаюсь на вашу креативность. Удачи. Звонок прерывается. Ты закрываешь глаза. Депривация сна. Притупит его остроту. Я полагаюсь на вашу креативность. И ты здесь, в своей чертовски удобной гребаной квартирке, разбираешься с ноющим куском дерьма, в то время как Джим там подвергается- Ты переводишь взгляд на руку. Она сжата в кулак, а ты этого даже не заметил. Костяшки пальцев белые, вены вздулись. Когда ты расслабляешь пальцы, на ладони остаются четыре красных полумесяца. Так дела не делаются. Ты подтягиваешь данные из тюрьмы. Их немного, ты ещё не взломал код на видеопотоке, но крот в MI-5 передал кадр из записи с камер наблюдения. На нём Джим, всё в порядке, он пялится в стену, руки лежат на столе. На его лице синяки. Ты продолжаешь смотришь на эту картинку долгое время. *** Стервятники кружат. У всех, даже у полного отребья, самых низших из низших, есть своя теория о Мориарти, и все они согласны с тем, что он вне игры. Они, как черви после бури, высовывают из грязи свои слепые головки, пробуют воздух; позволишь этому продолжаться достаточно долго, и кто-нибудь решит сделать ход. Было бы смешно, если бы не было так жалко. Кажется, никто не осознаёт, насколько абсурдны их интриги и планы, никто из них не знает, насколько они невъебенно крошечны по сравнению с Джимом. Тем не менее, ты не можешь игнорировать происходящее, плохо для рекламы и всё такое. Время подать пример, и, как всегда, ты предпочитаешь начинать сверху. Джон Клэй. Господи, прошло больше шести лет с тех пор, как ты в последний раз работал на него. Ты хорошо помнишь его, его самодовольную ухмылку, его грёбаный вид. Не то чтобы он помнил тебя, тогда ты был просто одним из членов команды, и понятия не имел, что на самом деле происходит. Просто мышца. Как же ты поднялся в званиях. Ты останавливаешь машину перед строящимся объектом. В это время ночи он заброшен и, предположительно, является нейтральной территорией. Вы могли встретиться в пабе, в ресторане, но Клей настоял. Нетрудно догадаться, почему: в баре нельзя вытащить пушку. Когда ты входишь, Клэй уже там, с ним стандартные два телохранителя. Он по-прежнему выглядит таким же толстым и уродливым, как и в последний раз, когда вы его видели. По сравнению с Джимом и его элегантными костюмами, его утончённой угрозой… Ну, этот человек просто шутка. Трудно воспринимать его всерьез, правда. — Значит, это правда? Он ушел? — сразу же спрашивает Клэй, как только ты появляешься в его поле зрения. Ты сжимаешь зубы от тона его голоса, превосходящего тебя в том, на что он, блять, не имеет права. — Нихрена он не ушел, — рычишь ты. — Сейчас ему нездоровится, но скоро он вернется. — Когда? Максимум месяц, сказал Джим, но прошло уже четыре недели, а вестей до сих пор нет. — Скоро, — говоришь ты после секундного колебания. Он бросает на тебя насмешливый взгляд. — Не пытайся обмануть меня, шкет. Мориарти был захвачен правительством, все, блять, это знают. И теперь ты всем руководишь, — ухмыляется он, демонстрируя перепачканные никотином зубы. — Ты думаешь, что сможешь занять его место, и никто это не оспорит? Думаешь, ты достаточно силён? Перерезать ему горло было бы контрпродуктивно. Джим бы разозлился. Ты можешь решить проблему другим способом. — Рассмотрите возможность, — мягко говоришь ты, — что вы ошибаетесь. Что через несколько недель Мориарти вернётся. Хотите ли вы быть человеком, который украл его место? Действительно ли вы хотите пойти на такой риск? Его улыбка немного сползает, и он щурится, пытаясь определить, блеф ли это. Кот из дома — мыши в пляс, но воспоминаний о мышах, распятых на спинках своих кроватей за то, что когда-то встали на пути, должно быть достаточно, чтобы заставить их задуматься. — До свидания, мистер Клэй. Ты разворачиваешься и направляешься обратно к машине, оставляя его погруженным в свои подозрения. Иногда краткость — сестра таланта, и ты ясно изложил своё сообщение, ты ничего не добьёшься, если- — Как мило, правда, — кричит он тебе вдогонку. Вы остановитесь. Не убивай его. Не убивай его, не убивай- — Как ты верен ему, — продолжает он. — Я имею в виду, что все знают, что ты заднеприводная игрушка Мориарти, но не думаю, что кто-то подозревал, что ты на самом деле влюблён в него. И сразу все вокруг становится чётким и резким. Помимо гнева, в тебе возникает точно такая же сосредоточенность, какая была во время битвы: хладнокровное знание того, что нужно делать и как. Ты вытаскиваешь пистолет и разворачиваешься. Первый телохранитель умирает ещё до того, как успевает дотянуться до собственного пистолета, второму удаётся задеть тебя за бок, прежде чем ты добираешься до него. Не то чтобы ты это почувствовал, не то чтобы тебя это, блядь, заботило. Клэй пялится на тебя, слишком ошеломлённый, чтобы бояться. Здесь дела обстоят иначе. Что ж, он может взять свои чёртовы правила и условности и засунуть их себе в задницу. Ты убираешь пистолет назад в кобуру и скалишь на него зубы. Он вырывается из оцепенения и начинает бежать прочь — как будто у старого толстого ублюдка действительно есть шанс убежать от тебя. Ты догоняешь его ещё до того, как он покидает стройку, швыряешь его в стену, обхватываешь одной рукой горло, а другой вытаскиваешь нож из рукава. Ты медленно поднимаешь оружие и располагаешь на расстоянии доли дюйма от его глазного яблока. Если он моргнёт, то порежет себе веко. Не убивай. — Я скажу это ровно один раз, — говоришь ты совершенно невозмутимо. — Мориарти вернётся. Я не знаю точно, когда, но он это сделает. А когда он это сделает, то вытрет пол такими чрезмерно амбициозными идиотскими уёбками, как ты. Клэй делает дрожащий вдох, и ты крепче сжимаешь его. — Но пока он не вернулся, я хочу, чтобы вы распространили информацию: любой, кто хотя бы шепнёт о том, что Мориарти мёртв, или захвачен, или каким-либо образом находится не совсем там, где он хочет быть, независимо от того, как далеко этот человек сбежит, как глубоко спрячется, я найду его. И он умрёт, крича, молясь, чтобы его жизнь закончилась за несколько месяцев до того, как я действительно прикончу его. Понял? Ты скользишь острием ножа по его скуле, предоставляя место для его испуганного кивка. — Хорошо. И ты вонзаешь нож в деревянную балку рядом с его головой. Ты отступаешь, и он соскальзывает на пол трясущейся массой. Горячий запах мочи наполняет воздух. — Ты ёбаный псих, — давится Клэй, массируя горло. — И ты чертовски хорошо это запомнишь. И, может быть, это не совсем то, как Джим решил бы проблему, но ты не можешь избавиться от ощущения, что, если бы он знал, он бы гордился. *** После этого телефонная линия заметно замолкает. *** — Снова повезло. Ты смотришь на своего доктора. Она склонилась над тобой, седые волосы просвечивают сквозь темно-каштановые. И вновь она ничего не сказала, когда ты появился у её двери в повязке, сочащейся кровью — просто впустила тебя без малейшего удивления. — Но у тебя появится ещё один шрам, — добавляет она. Избегает смотреть в твои глаза, что в новинку. Её руки немного дрожат, когда она тянется за бутылкой, да и улыбается она как-то натянуто. Всё это очень необычно. — Вам угрожают или что-то в этом духе? — спрашиваешь ты. — Что? — она поднимает глаза, в них застывает затравленное выражение. — Нет. — Тогда что же Вы так молчите? Она поворачивается к тебе спиной, перебирая бинты, пряча лицо. — Ты не единственный пациент с подозрительными травмами, которые я лечу. Я, э-э, — её руки неподвижны. — Я слышала кое-что. Ах. Это всё объясняет. — Да? И что говорят? — Что тебе на всё плевать. Что ты неуязвим, — говорит она, осторожно не глядя на тебя. — Что они могут обстрелять тебя пулями, а ты просто будешь продолжать что делал. — Правда? — ты фыркаешь. — Ну, Вам лучше знать, не так ли? Она поворачивается к тебе с марлей в руках и смотрит многозначительно. Ты скалишь зубы в ответ. — О, да ладно. Сколько раз я появлялся здесь, истекая кровью? — Ага, именно. — Что? Она закрепляет марлю и смотрит вверх. — А ты… ты не считал, сколько раз я латала тебя за последние четыре года? Ты хмуришься. — Не считал, нет. Много. Почему- — Я видела, как ты приходил сюда весь в крови, со сломанными костями, цепляясь за что-то, кроме силы воли и адреналина, и каждый раз ты собирался и шел дальше. — И? — спрашиваешь ты. Она отворачивается и возится с металлической миской. — Дело не только в пулях. Ты- тебя это никогда не заботило. Никогда. Ты от всего отмахивался. — Знаете, вы, должно быть, слышали сплетни и раньше, правда? — раздражённо спрашиваешь ты. — Раньше вам было всё равно, а теперь вы вдруг не можете смотреть на меня, не вздрагивая, как будто я вас чертовски пугаю. Так что, блядь, изменилось? — Мориарти. Она издаёт дрожащий смешок и оборачивается, встречаясь с твоим взглядом. — Ты вышел из его тени, не так ли? Я думала, ты просто… — она взмахивает рукой. — Что ты делаешь только то, что он тебе говорит. Но ты такой же плохой, как и он. Даже хуже, потому что он… — она сглатывает и отводит взгляд. — Чёрт побери, ты меня пугаешь. — Почему? — раздражённо огрызаешься ты. Но она отказывается отвечать. *** Это, конечно, полезно. Люди должны бояться, это будет держать их в узде. За годы ты дал им более чем достаточно причин для страха. Тем не менее, это что-то новое, потому что люди боятся не Джима, а именно тебя. Сомнительно, что прежде кто-то когда-либо представлял тебя чем-то, помимо оружия Джима, но сейчас он не у дел, а люди всё ещё в ужасе. Может, они достаточно умны, чтобы понять, что любой, кто близок к такому человеку, как Джим, не совсем нормальный. Или, может, Клэй преувеличил, приукрасил историю, чтобы не казаться таким ссыклом. Может, может — ты понятия не имеешь, как считает большинство. А у Джима нашёлся бы ответ на такого рода вопрос. Ты соскучился по нему. Больше, чем ожидал. Это непроходимое ощущение: просыпаться в пустой постели, возвращаться в пустую квартиру, думать о множестве вещей, которые сказал бы ему, а потом вспоминать, что его здесь больше нет. Это нечто почти физическое, как потеря конечности — ты продолжаешь полагаться на неё, ожидая, что она будет на месте, а её нет. Пять недель прошло. Он уже должен был вернуться. *** Некоторое время спустя обзор видеоряда с камер безопасности тюрьмы становится для тебя своего рода подарком. Ага, он всё ещё там. Да, жив. И только после проверки ты можешь возвращаться к работе. Это будто бы служит напоминанием о том, почему ты что-либо делаешь. Не то, чтобы тебе нужно какое-то чёртово напоминание. Джим врезан в твою кожу во многих смыслах; ты не можешь забыть его так же, как не можешь забыть о своём сердцебиении. Ты включаешь компьютер, держа стакан виски в руке. Два дня назад он нашёл что-то острое и начал царапать на стенах. Десятки Шерлоков теперь усеивают стены и односторонний экран. Боже, это, должно быть, напугало их. А Майкрофт Холмс его всё равно отпустит, тупоголовый еблан. Хотя… Не в первый раз уже в твою голову приходит эта мысль, а что, если нет? Потому как Джим сказал максимум четыре недели, но прошло уже шесть, а до сих пор ничего не случилось. Сколько ещё должно пройти времени прежде, чем ты начнёшь планировать побег из тюрьмы? А что будет, если они в конце концов решат его убить? Ты не можешь зацикливаться на этом. Опять же, всё сводится к доверию, а у тебя его в избытке. Первый экран показывает пустую тюремную камеру. Ты, поморщившись, переключаешься в одну из других комнат, в комнату для допросов — пару раз ты уже видел их в действии и чувствуешь укол фантомной боли всякий раз, когда Джим туда попадает. Но и та комната пуста. Твоё дыхание учащается, щелканье по клавишам становится бешеным. Все комнаты пусты, вокруг никого, кроме нескольких охранников. Ты открываешь файл с аккуратным списком, где с датой и временем записано каждое действие, а последняя строка там — 25 августа, 11:19: Заключенный освобождён. Ты пялишься в экран не улавливая сути слов. Заключенный освобождён. Он на свободе. Ты роняешь стакан и бежишь к машине. *** А если это ловушка? Ты пытаешься сосредоточиться на вождении. Просёлочная дорога чертовски ухабиста, тебе нужно сконцентрироваться. Что, если ты приедешь только для того, чтобы найти его тело? Что, если они ждут тебя с вооружённой эскадрой? Что, если- Ты стучишь по рулю. Доверие. Он сказал тебе сделать это, и ты сделаешь это. Координаты были прикреплены, как он и сказал, и они будут подстерегать тебя, но не в открытую. Они захотят продолжать наблюдать за ним. Это то, что сказал Джим, так что, блядь, это произойдёт. «Вы достигли пункта назначения, ” — сообщает GPS. Это глушь, вокруг не видно других машин, только сплошное поле. Ты подъезжаешь и выходишь, держите пушку наготове. Вокруг ничего нет, и на какую-то долю секунды тебе кажется, что сердце сжимается пороком. Он должен быть здесь, должен, но- Небольшой шум. Оказывается, здесь есть полускрытый от глаз ров. Ты медленно приближаешься, смотришь вниз, и вот он, брошенный, как чёртова псина. На нём одежда, в которой его не увидят мёртвым: выцветшая футболка и спортивные штаны, старые стоптанные ботинки. Он небрит, немыт, от него воняет застарелым потом, кровью и рвотой. Он не смотрит на тебя, не реагирует. Тебе нужно сохранять здравомыслие. Ты будешь бесполезен для него, если начнёшь паниковать. Нельзя паниковать. Ты осторожно поднимаешь его, и он следует за тобой, послушный, как овца. Он прихрамывает, и когда ты обхватываешь рукой его грудную клетку, чтобы поддержать, следующие его несколько вдохов становятся быстрее. Очевидно, ранен, в синяках. Мог и сломать что-то, они могли пинать его за- Нет. Это не помогает. Шаг за шагом, и прямо сейчас тебе просто нужно вернуть его домой. Ты обнаруживаешь хвост, как только вы покидаете просёлочную дорогу, как и ожидалось. Тем не менее, они хороши, совершенны, требуется много резких разворотов и превышений ограничения скорости прежде, чем ты сбрасываешь их со следа. Джим молчит на протяжении всей поездки. Он сидит на заднем сиденье, пялится в окно невидящим взглядом. Он не реагирует, даже когда твоё безрассудное вождение резко швыряет его к двери. Единственное, что ты слышишь от него — это прерывистое хриплое дыхание. Верни его домой. Верни его домой, и тогда ты сможешь справиться с тем, от чего он страдает. Четыре часа уходит на то, чтобы ты полностью уверился, что хвоста нет и можно ехать в Найтсбридж. Ты испытываешь огромное облегчение, когда, наконец, подъезжаешь к квартире и снова можешь сосредоточиться на Джиме. Он прижимается к тебе, когда ты вытаскиваешь его из машины, заметно трясясь. Ты стараешься насколько это возможно избегать прикосновений к его рёбрам, но он всё равно морщится и дрожит, когда ты смещаешь руку или движешься слишком быстро. И он всё так же молчит. Пытки действуют на всех по-разному. И Джиму приходилось держать себя в руках, чтобы разыграть задуманную игру, вполне естественно, что он вымотан. Он всегда становится тихим и замкнутым, когда устаёт, в этом нет ничего необычного. Вы входите в лифт. Зеркало отражает вас обоих: тебя, высокого и статного, и сгорбившегося Джима, стоящего напротив. Да кого ты пытаешься одурачить, это уже непривычно. Ты видел его измученным и раньше; в панике, в ярости, в любом настроении, но не в этом. Как будто он опустошён и нет ничего, кроме оболочки. Ты открываешь дверь и, придерживая за плечо, заводишь его внутрь. Стакан всё ещё лежит там, куда он и упал, виски пропитало ковер. В обычных обстоятельствах Джим, повёрнутый на чистоте, рассердился бы, а сейчас… Он и не заметил. — Джим? Ничего. Он даже не поднимает взгляд. Чертовски опустошённый. Паника снова подступает к твоей глотке, приходится бороться, чтобы сохранять спокойствие, потому что сейчас твоё основное желание — схватить его, трясти и кричать, пока он- Нет. Всё по порядку. Ты снова берёшь его за плечо и ведёшь в ванную. Никакой реакции, он просто пялится вниз, следует твоему примеру, как будто у него нет собственной воли. — Душ, — мягко говоришь ты. — Разденься. Давай, Джим, пожалуйста. Ничего. Это означает, что всё зависит от тебя. Ты кладешь руки ему на талию — он снова вздрагивает — и осторожно тянешь его футболку вверх. Мышцы его плеч и горла напрягаются, когда ты поднимаешь его руки и стягиваешь футболку через голову. Кто-то пинал его, на боку виднеется синяк в виде отпечатка ботинка. Ты изо всех сил стараешься игнорировать это и опускаешься на одно колено. Развязываешь шнурки на его ботинках, высвобождаешь ноги. Он покачивается, когда ступня отрывается от пола, и ты вовремя ловишь его. У Джима даже нет рефлекса выбросить руку или схватить тебя за плечо, чтобы не упасть. Ты поднимаешься и осматриваешь его. Всё его тело покрыто синяками всевозможных расцветок: от старых жёлтых до свежих резкого тёмно-синего цвета. Особенно в области запястий — сцепленных — и плеч — опущенных. Ещё есть царапины. По крайней мере, у так называемых хороших парней хватило приличия- Нет смысла злиться. Ты снимаешь с себя одежду, заходишь в душ и осторожно втягиваешь его. Он закрывает глаза, когда вода попадает на лицо, но опять же, похоже, это не более чем базовый инстинкт, а не сознательная мысль. Ты моешь его так нежно, как только можешь. К счастью, кажется, ничего не сломано. Однако это может быть больше, чем просто физический вред. Ты отклоняешь его голову назад, проводишь мочалкой по его шее, заменяя тошнотворное зловоние тем слащавым запахом сандалового дерева, который он любит. Он держит глаза закрытыми, вздрагивает каждый раз, когда ты к нему прикасаешься. Почти снова падает, когда ты отворачиваешься, ноги слишком слабы, чтобы поддерживать его. После душа ты устраиваешь его на кровати и перевязываешь самые тяжёлые раны также, как он делал это с тобой бесчисленное количество раз. Никакой реакции, ни слова, ничего, кроме случайного судорожного дыхания или тихого кашля. Он по-прежнему не смотрит на тебя, как будто ничего не замечает. Твои пальцы дрожат. Ты пытаешься отключиться, смотреть объективно, сосредоточиться на перевязке вместо того, чтобы думать о том, что они сделали, что он должен чувствовать, как они- Ты убираешь руки на простынь и выдыхаешь. Не теряй головы, говоришь ты, но именно это, блядь, и происходит. Сохранять спокойствие становится всё сложнее и сложнее. Ничто не изменит того, что случилось, ты нужен ему прямо сейчас, так что возьми, блядь, себя в руки и сосредоточься на том, что действительно помогает. Ты убираешь аптечку назад в тумбочку и отдёргиваешь покрывало. Джим ложится по собственной воле, первый признак того, что в его голове что-то происходит, но это всё, что он делает. Приходится укрыть его, как будто он чёртов ребенок. Ты присоединяешься к нему. Он не двигается, когда ты касаешься его руки, но, с другой стороны, он и не отстраняется, так что это уже хоть что-то. Он издает тихий звук, когда ты обнимаешь его за талию, но, вероятно, это скорее боль, чем узнавание. После нескольких недель ничего близость почти слишком велика, но она усугубляется тем, что он всё ещё — что, сломлен? Заперт в своей голове? Ты прислоняешься лбом к его плечу. Вдох-выдох. Нельзя паниковать. У него и раньше бывала кратковременная потеря сознания, он всегда возвращался. Не так уж и сильно отличие. Вот только это не так. Его живот поднимается и опускается под твоей ладонью с каждым вдохом. Медленно и глубоко. Тряска тоже прекратилась. Будь он собой, он бы уже отшвырнул тебя. Слишком близко, слишком много телесного контакта, но ты не можешь заставить себя его отпустить. Внезапно он хватает тебя за предплечье, сильно впиваясь пальцами. От неожиданности у тебя перехватывает дыхание, но он больше ничего не делает, только держит твою руку мертвецки болезненной хваткой. — Ты в порядке, — шепчешь ты, но он не подает виду, что слышит. — Ты дома, ты в порядке, ты в безопасности. Ты дома. Он не двигается оставшуюся часть ночи. *** Ты просыпаешься от слабого звука — в спальне кто-то есть. Готовый броситься в атаку, ты достаешь из-под подушки нож, но кто, черт возьми, мог- А потом воспоминания возвращаются. Джим. Вернулся. Твои глаза резко открываются. Он сидит на краю кровати, склонив голову. Он немного пододвигается, когда ты садишься. — Джим? — осторожно спрашиваешь ты. — Какое сегодня число? Господи, ты так соскучился по его голосу, прежде и не осознавал насколько. Даже при том, что он кажется слишком тихим и грубым. — Двадцать пятое августа, — ты выглядываешь наружу, на рассвет. — Уже двадцать шестое. Он проводит руками по лицу. — Шесть недель. — Ага. Он трет глаза, зевает, осторожно тычет себя в рёбра. — Не думаю, что они сломаны, — говоришь ты. Он не отвечает. — Ты голоден? Он рассеянно кивает. Он не смотрит на тебя. *** Это как ходить на цыпочках. Ты вьёшься вокруг Джима, как встревоженная курица: кормишь его, меняешь повязки на его ранах, пытаешься раскрепостить. Состояние пустоты исчезло, но он по-прежнему молчит и странно сдержан, как призрак самого себя. Блуждает по квартире и прикасается к случайным вещам, смотрит на экраны в кабинете или безразлично жмёт на кнопки на своем ноутбуке. Или стоит перед зеркалом и смотрит на своё отражение так, будто оно ему угрожает. Ты прислоняешься к дверному проёму, ещё более неуверенный в том, что делать. Он поднимает взгляд и одаривает тебя бледной улыбкой. — Мне срочно нужно побриться, — говорит он. Его голос все еще неправильный, слишком мягкий, слишком нерешительный. Но он прав. Единственное, что ты не мог заставить себя сделать — это поднести к его лицу что-то острое. — Что тебя останавливает? — спрашиваешь ты. Его губы искривляются, и он поднимает руку, вытягивая её. Демонстрируя свой тремор. — Не думаю, что сейчас мне стоит держать лезвие в руках, — говорит он. — Хочешь, чтобы я… Он смотрит на потолок, на пол, назад в зеркало. Наконец он кивает, но натянуто, раздосадованно. — Хорошо. Нанеси пену. Он наносит пену для бритья на лицо, а ты проверяешь лезвие опасной бритвы. По-прежнему острое, и твои руки достаточно твёрдые, только вот ты никогда не делал этого ни с кем другим. Но другого выхода нет — ты так и не удосужился купить новую электробритву после того, как вернулся из Австралии. Ты берёшь его за плечо и подводишь к зеркалу, набрасываешь ему на грудь полотенце. — Я должен был сделать это раньше, извини. Он качает головой, губы становятся тонкими. Похоже на то, что настоящий Джим Мориарти снова медленно поднимается вверх, только сначала всплывают неуклюжие части. Ты встаёшь за него и подаёшься ближе, просовываешь лезвие ему под ухо и медленно ведёшь вниз. Он всё ещё как статуя. Ты пытаешься поймать его взгляд в зеркале, но он пристально пялится вдаль. Джим всегда вёл себя странно, когда дело доходило до зрительного контакта: либо смотрел слишком долго и напряжённо, либо вообще избегал взгляда собеседника. Но это? Больше похоже на то, что бы ты делал, пытаясь игнорировать другого человека и прячась в своей голове. — Джим. Он моргает и смотрит на тебя, снова моргает. Ты вытираешь лезвие и наклоняешь его голову набок. — Ты можешь поговорить со мной, знаешь ли, — осторожно говоришь ты, проводя лезвием по его щеке. — Если хочешь. Я знаю об этом, сам через это проходил. И я знаю тебя, даже если ты и отрицаешь — осторожно, опасные воды, — и тебе нужно восстановиться, так? Понять, что ты вернулся. Выйти за пределы своей головы. — Значит, ты эксперт? — глухо говорит он, как только ты опускаешь бритву. — Больший, чем ты. Ты приподнимаешь его подбородок и бреешь ему горло так осторожно, как только можешь. Как только бритва достигает его подбородка, он сглатывает. — Послушай, я хочу сказать… — ты кладешь бритву так, чтобы она была вне досягаемости, и пытаешься придумать, что сказать. Кажется, что одно неверное слово может его сломить. — Я не понимаю, что происходит. Потому что ты — это ты, — ты нежно поворачиваешь его голову к себе, кладя руку ему на щеку, — но, блядь, нет нужды отгораживаться от меня, хорошо? Он снова встречается с твоим взглядом. На секунду кажется, что внутри него что-то просыпается, но потом оно снова уходит. Его глаза закрываются, и он наклоняется к твоей руке. — Это не так просто, — бормочет он. — Я знаю, — ты осторожно проводишь большим пальцем по его скуле. Она выглядит припухшей в том месте, куда его били. — Давай, иди спать. Он снова открывает глаза и бросает на тебя ещё один такой же плоский, скучный взгляд. — Я скоро буду, — добавляешь ты. Он снова отворачивается. Ты следишь за его спиной, пока та не скрывается из виду. Господи. Ты кладешь руки на раковину и склоняешь голову. Здесь ты идёшь вслепую — конечно, Джим и раньше вёл себя странно, и ты всегда вроде как знал, что делать, но теперь? И самая абсурдная, идиотски хуёвая идея в том, что твой первый порыв — попросить совета Джима о том, как же с этим справиться. Возможно, ты никогда до конца не осознавал, насколько сильно он тебе нужен. Ты отталкиваешься и возвращаешься в спальню. Джим стоит в углу кровати и смотрит на неё с чем-то похожим на настороженность или страх. — Кошмары — это почти что данность, — говоришь ты, внимательно наблюдая за ним. Он не смотрит в ответ. — Правда? — Ага. Но… — убедившись, что он может держать тебя в поле зрения, ты подходишь ближе. Ранее ты случайно подкрался к нему, и у него чуть не случилась паническая атака. — Но ты не можешь отказать себе во сне. Это только усугубит ситуацию. Он медленно поворачивает голову. — Тогда что мне делать? Боже, он звучит так… беспомощно. Ты никогда не видел, чтобы он так демонстрировал свою уязвимость. — Иди спать. Я буду здесь, разбужу, если тебе станет плохо. Он кивает и поворачивается обратно к кровати. — Останься- оставайся рядом. — Хорошо. Ты ложишься на кровать, опираясь на подушки, и тянешь его за собой. Он прижимается к тебе. Ты обнимаешь его за плечи, твоя рука на его руке. — Я никуда не денусь. Он берёт тебя за другую руку, проводит по линиям ладони. — Говори, — выпаливает он. — О? — О чём-либо. Мне надо- надо заткнуться. — Я- ладно. Ты пытаешься придумать что-нибудь безобидное, не связанное с насилием и пытками. Это сложнее, чем ты думал, ты ведь не жил мирной жизнью. — Хм… я родился в Мадрасе. Это… Ну, вокруг было много других британцев, и я не особо выходил из дома, но… Это всё же Индия. У меня была няня-индейка, потому что, очевидно, у моих родителей были дела поважнее, чем воспитывать ребёнка. Я мало что о ней помню, только обрывки историй, которые она мне рассказывала. И пару слов на тамильском. Ты косишься на него сверху вниз. Он смотрит вдаль, но когда ты останавливаешься, сжимает твою руку. — Продолжай, — мягко говорит он. — Ага. Э-э. Когда мне было — не знаю, четыре года? — моего отца повысили, и мы переехали в Пакистан. Няню, конечно же, уволили. Я был опустошён, как только может быть опустошён четырёхлетка. И тогда родители наняли мне новую. Интересная женщина, очень грамотная. Она научила меня урду. Это не входило в её обязанности, мои родители хотели, чтобы я вырос настоящим английским лордом, а настоящие английские лордики не используют урду. Он издаёт непонятный звук и немного меняет положение. Ты гладишь его по плечу. Он уже чувствует себя менее напряженным, менее нервным. — Но она всё равно это сделала. И он мне понравился больше, чем английский, звучал- не знаю. Теплее? Более по-домашнему, что-то в этом роде. И мне нравилась его секретность. Она тайком вытаскивала меня из дома, чтобы показать болливудские фильмы, или читала мне газели, когда я должен был спать… — Газели? — Поэзию. Джим фыркает. — Да, знаю. Я мало что в этом понимал, но мне это нравилось, потому что это было своего рода бунтом, и потому что мне нравилось изучать языки. Так что я рос двуязычным. Но к восьми годам отца снова повысили, и нам, снова оставив няню, пришлось переехать в Европу. Я был безумно зол на своих родителей. — И что ты сделал? — спрашивает Джим. — М? Да ничего особенного, просто тихо кипел. Хандрил над книгой, которую она дала мне перед отъездом. А отвлечься было на что, мы много путешествовали. Шесть месяцев в Брюсселе, шесть месяцев в Швейцарии, Италии, Франции… Я собирал языки, как другие дети собирали шарики. Он переплетает свои пальцы с твоими, сжимает их, его ладонь теплая и мягкая. Боже, ты рад, что он снова вернулся. Ты прокашливаешься. — И я продолжал читать газелей, потому что они… я не знаю. Чувствовались как что-то из дома для меня. Или, может быть, это снова был бунт, потому что моим родителям не очень нравилось, что я бормочу что-то на урду, когда я должен был говорить на чистом южноанглийском. Но к тому времени было уже слишком поздно, я говорил по-английски с самым грязным, самым интернациональным акцентом, какой только можно себе представить. А потом меня отправили в Итон. Он хмыкает. Ничего нового ты ему не рассказал, если Джим что-то на тебя и не выкопал, то догадался сам. Но вроде работает, помогло ему успокоиться. На самом деле, неудивительно: что может быть лучшим способом уйти от себя, чем ненадолго заглянуть в голову другого человека? — Я ненавидел Итон. Я был на год моложе всех остальных, невысокий невыносимый всезнайка, который ничего не смыслил в британской культуре, телевидении и музыке — у меня не было ни единого чёртового шанса. — Отсюда и шрам, — бормочет он. — Ага. Собственно, это и был поворотный момент. Я лежал там на кухонном полу весь в слезах, и это — эта крошечная ледяная часть меня думала, да нахуй всё это, с меня достаточно. — И ты заставил их прекратить. — Да, — ты убираешь волосы с его лба. — Пару лет спустя я стал любимчиком всего Итона. Полагаю, всё дело в том, чтобы знать, на какие кнопки давить. И не стесняясь делать то, что необходимо. — Кнопки, — бормочет он, снова закрыв глаза. Он отяжелел, напряжение исчезло. Если повезёт, начнёт засыпать. — Так ты знаешь урду? — внезапно спрашивает он. — Э-э, да, я всё ещё свободно на нём говорю. А ты? — Нет. Не было необходимости, — он сжимает твою руку ещё сильнее — Скажи что-нибудь. Я хочу это услышать. Ты открываешь рот, чтобы отпустить какую-нибудь грязную шутку или украдкой оскорбить его, но вместо этого выходит… ну, практически противоположное. — Ishq par zor naheen, hae ye vho aatish Ghalib. Jo lagaayne lagee aur bujhaayne banee. — Что это значит? — спрашивает он, говоря почти что нечленораздельно. тёмные глаза твоей няни, её грустная улыбка со всеми этими скрытыми слоями смысла, для понимания которого ты был слишком молод Ты качаешь головой. — Сентиментальный вздор. Не имеет значения. Он бормочет что-то и устраивается на сгибе твоей руки. Его глаза закрываются, и он глубоко вздыхает. Ты притягиваешь его немного ближе и слушаешь, как его дыхание замедляется. *** Этой ночью ты будишь его примерно каждые тридцать минут. Каждый раз он начинает стонать, руки дёргаются, а когда он снова просыпается, то просто лежит, застыв и глядя в потолок несколько минут, прежде чем начинает расслабляться. Ты держишь своё обещание и остаёшься рядом, постоянно настороже в случае любых признаков недомогания. Но, хорошо, некоторые потребности нельзя игнорировать, поэтому где-то около пяти утра ты осторожно выскальзываешь из постели, чтобы сходить пописать. Когда ты возвращаешься, Джим сидит, спрятав голову в ладони, и тихо покачивается. — Джим? Ты встаешь на колени у кровати перед ним. Он протягивает руку и хватает тебя за затылок, притягивая к себе. Ты мельком видишь его лицо, искривленное, будто ему больно, а потом он прижимается лицом к твоему плечу. Его дыхание учащённое, приходящее короткими прерывистыми рывками. Ты кладёшь руку ему на шею и притягиваешь к себе, прижимаешься щекой к его волосам. От него несёт страхом, тем кисло-потным запахом, который всегда витает вокруг заключённых и жертв. — Перестань, — просишь ты, умоляя. — Ты- ты в порядке, ты в безопасности, прекрати. — Держись рядом, — выдавливает он. — У тебя есть я, — ты проводишь рукой по его спине, скользкой от пота. — У тебя есть я, понятно? Я здесь. Он бьётся в конвульсиях, как будто его вот-вот вырвет. Ты вонзаешь ногти ему в плечо, зажмуриваешься. Нет ничего, ничего, что ты хотел бы сделать прямо сейчас больше, чем выследить Майкрофта Холмса и перегрызть его сучью глотку. *** Следующие две ночи почти такие же адские, как и первая, но к четвёртой ему удается поспать несколько часов подряд. Однако дни остаются прежними. Его концентрация, по-видимому, резко падает, потому что он ничего не делает дольше, чем тридцать минут. Если только он не пялится вперёд, это он может делать часы напролёт. И во всем, что он делает, есть какая-то медлительность, как будто он должен сознательно думать обо всём, что он хочет сделать. Это, мягко говоря, беспокоит. Громкий хлопок заставляет вас поднять голову. Ты возвращаешься в гостиную. Джим стоит у окна, держит свою руку, лицо его перекошено. — Блядь, что ты сделал? — спрашиваешь ты. Ты берёшь его за руку и поворачиваешь её — яро-красная, хрен его знает, по чему он врезал. По крайней мере ничего не сломано. Он резко выдёргивает руку из твоей хватки и отворачивается, устанавливая дистанцию ​​между вами. — Прекрати, — говорит он, потирая лоб. — Прекрати что? — Прекрати- прекрати это делать- прост- просто прекрати- Он сжимает рот и закручивает руки. Его глаза устремлены к потолку с выражением глубокой фрустрации. — Джим- Он подходит к окну и опирается рукой на стекло. — Прекрати, — шепчет он достаточно громко, чтобы ты мог услышать. — Мне- мне уйти? Остаться? — неуверенно спрашиваешь ты. — Джим, чего ты хочешь? — Не знаю. Он оборачивается, прислоняется спиной к окну. Ненадолго закрывает глаза, а когда снова их открывает, смотрит- как-то острее. Как будто проснулся. — Джим? Он отталкивается и уходит в спальню. Ты осторожно следуешь за ним. Оказавшись там, он начинает ходить взад-вперед, заложив руки за спину. Его движения вдруг потеряли ту медлительность и сделались более близкими к агрессивным. Ты садишься на один из стульев и принимаешься наблюдать за тем, как он ходит. Это уже нечто знакомое, и, возможно, должно бы тебя обнадёжить. Вот только тебя всегда немного нервировало то, как он переполняется энергией, как будто физически не в состоянии оставаться на месте, трещит от неё по швам. — Это было давно, — неожиданно говорит он. — Забавно, я думал, что вспомнил, но… — он замолкает. Ты пытаешься придумать, что сказать. — Память обманывает всех нас. — Не меня, — рычит он, и ты немного подпрыгиваешь. Хуй знает, ты уже привык к перепадам его настроения, но это выходит за рамки. — Не меня, — он проводит рукой по лицу. — Я всё помню. Но это их глаза, понимаешь. Как будто. Как будто они- как будто они просто хотят стереть тебя, — он морщит нос, изображая ластик, — как будто они пытаются сделать так, чтобы ты исчез. Прочь. Но я не исчезну, не так ли? — он поворачивается к открытому окну. — Я не исчезну! — кричит он. Хорошо, что соседи умеют притворяться глухими. — Или, возможно, исчезну, — его голос становится ровным. — Мне все равно становится скучно. Всё так предсказуемо. Легко. Больше никаких вызовов. Хм? Куда пропали все вызовы? Он всё ещё разговаривает с воздухом, забыв, что ты здесь. — Джим, — мягко говоришь ты. Он поворачивается и смотрит на тебя тем самым немигающим взглядом, который ты видел бессчётное множество раз. Ты сглатываешь. Он пересекает комнату в три быстрых шага и садится верхом на твои колени, наклоняясь вперёд, так, что его голова находится у изгиба твоей шеи. Ты кладёшь руку ему на талию, чтобы поддержать, а другую размещаешь на его шее. Он скользит рукой под твою рубашку и находит старый шрам между твоими плечами, проводит по линиям, словно напоминая себе, что они всё ещё там. — Ты бы скучал по мне? — шепчет он тебе на ухо. Ты закрываешь глаза, запускаешь пальцы в его волосы. — Ты будешь скучать по мне, когда я уйду, Себастьян Моран? Я умру без тебя, думаешь ты, и, несмотря на то, что это звучит как романтическая хрень, это болезненная правда. *** Ты не хочешь покидать квартиру. Стоп, нахер это: ты не хочешь покидать Джима. И это не просто потакание своим слабостям, он выглядит спокойнее, когда ты рядом, более непринуждённым. Он привык следовать за тобой даже тогда, когда ты покидаешь его поле зрения. Как будто ты для него своего рода маяк. Так что да, ты действительно не хочешь уходить. Но, к сожалению, у тебя имеются обязанности, а Джим всё ещё не в состоянии возвращаться к делам. — Мне нужно ненадолго уйти, — говоришь ты, прислонившись к стене и скрестив руки на груди. Джим не реагирует. Он сидит на диване, поджав под себя ноги, и пялится в папку. Пялится, не читает, за полчаса он не перевернул ни страницы. — Джим? — ты пробуешь ещё раз. — Зачем? — он не поднимает взгляд. — Во-первых, продукты. А ещё в Брикстоне происходит какая-то херь. Нужно проверить насколько там всё серьёзно. Он кивает, но его пальцы дёргаются. Руку сводит судорогой, она расслабляется и снова сжимается в кулак. — Ты… — ты замолкаешь. Немного удивительно, насколько глубоко… то, что ты чувствуешь. Это снова что-то первобытное, желание разорвать на части любого, кто приблизится к нему, когда он уязвим; желание поместить его в безопасное место и рыскать по границам, чтобы убедиться, что никто не сможет добраться до него снова. Что ты, кстати, и собирался сделать. Нет места безопаснее квартиры, здесь до него никто не сможет добраться. Никто, кроме него самого, вот что. — Итак, чего же ты ждешь? — спрашивает он. Всё ещё не смотрит на тебя, всё ещё судорожно дёргается. — Я могу остаться, — торопливо говоришь ты. — Я могу- не знаю, заказать продукты, проверить камеры видеонаблюдения, сделать несколько звонков. Мне не нужно уходить. — Ты не сможешь оставаться здесь бесконечно, — быстрый, скользящий взгляд исчезает прежде, чем ты успеваешь среагировать. — Ты уже засиделся дома. — Но… ты нездоров, — слабо говоришь ты. Он издает странный икающий смех. — Да, нездоров, не так ли? — он проводит рукой по лицу. — Иди. Всё будет хорошо. — Но как же ты? — Как же я, — повторяет он. — Я переживу. — Звони мне. Когда- если ты, ну, ты знаешь. — Если я что? — спрашивает он, изучая свои колени. Если я тебе понадоблюсь, почти говоришь ты, но это имеет чертову массу коннотаций, которые ты не хочешь поднимать прямо сейчас. — Если захочешь, — говоришь ты вместо этого. Он смотрит на тебя. Уголок его рта дергается в призраке его обычной улыбки. — Никого не убивай. Ты удивлённо моргаешь. — Что заставило тебя это сказать? — У тебя такой взгляд. Страшный, — его глаза скользят к окну. — Большой злой волк, — бормочет он почти так тихо, что ты едва различаешь. — Не буду, — осторожно говоришь ты. Он не отвечает. Ты поворачиваешься, открываешь дверь. Смотришь через плечо. Он выглядит потерянным, раненным, инстинкт снова заставляет тебя оставить его в таком состоянии. — Звони, — снова повторяешь ты и уходишь. *** Когда ты возвращаешься, уже давно стемнело, квартира темна и затенена. Играет музыка, хор поёт на латыни, реквием, но будь ты проклят, если вспомнишь какой. Джим стоит перед окном. Он курит, рукава закатаны до локтей, без пиджака, галстука и туфель. Первая мысль, которая приходит в голову — он вернулся. В конце концов, таким ты видел его и раньше, хоть и нечасто — ты можешь пересчитать количество раз по пальцам одной руки — и это Джим безо всех маскировок, в его самом честном, самом настоящем обличии. Оно же является и самым опасным. Ты вешаешь пальто, выскальзываешь из жакета и подходишь ближе. Он не признаёт тебя, так что ты ждёшь. — Dies Irae, — бормочет он некоторое время спустя почти неразборчиво. Голос стал низким, мягким и немного хриплым, таким он говорит, когда размышляет над одной из своих идей. Он делает еще одну затяжку, по-прежнему глядя на Лондон. — Ты знаешь, что это значит? — Судный день, не так ли? — отвечаешь ты, сохраняя голос тихим. Подыгрывать. Не беспокоить. — Хм. Но дословный перевод ты знаешь? — он наклоняется вперёд, касаясь лбом стекла. — День гнева, — медленно выговаривает он, и ты подавляешь дрожь. Джим выглядит не по человечески. Он очень, очень медленно поворачивает голову и сосредотачивается на тебе. — Я сожгу их, — рычит он. Протягивает руку и касается твоего лица, размещает большой палец на скуле, а потом ведёт к твоему рту. — И, знаешь что? — добавляет он, и что-то темнеет в его глазах. Он отталкивается от стекла и подходит к тебе, кладя руку на основание твоего черепа, тянет тебя вниз, так что твое ухо оказывается наравне с его ртом. Ты задерживаешь дыхание. — Этого будет недостаточно. *** На следующий день Джим встаёт с постели ни свет ни заря. Ты мгновенно просыпаешься. Никаких стонов боли или метаний. — Ты- Он кладёт руку тебе на плечо. — Вольно, капитан, — весело говорит он. В целом говоря, у Джима не бывает проблем с ранними подъёмами, да и он звучит очень бодро. Вернулся к норме? Прислушиваясь к знакомым звукам душа, шороху одежды, его шагам по дереву, а потом и щелканью клавиатуры, ты почти засыпаешь. Безопасно. Ты переворачиваешься на бок и пытаешься поспать ещё несколько часов. В конце концов, последние два месяца ты испытывал хронический недостаток сна. Когда ты встаёшь, он всё ещё работает. Ты слышишь его голос, пока находишься в душе: смену акцентов, тона и эмоций — один раз Джим кричит достаточно громко, чтобы можно было услышать каждое слово, а сразу после этого переключается на шёпот. Как же всё-таки приятно просто слышать его. Вернулся к норме. Господи, хочется надеяться, что это продлится подольше. Ты натягиваешь джинсы и направляешься в гостиную, зачёсываешь волосы. Джим поднимает взгляд, когда ты входишь, на его лице застыло странное выражение. Почти настороженное. — Кое-кто произвёл впечатление, — замечает он, и, что это, удивление? — Прости? Он возвращается к своим файлам. — Очевидно, ты терроризировал всё лондонское преступное сообщество, заставив их сидеть и смиренно ждать, пока я не вернусь. — А, это. Видимо, Клэй сдержал своё слово. — Клэй? — Я встретился с ним и объяснил что произойдёт, если кто-нибудь обнаглеет, — ты пожимаешь плечами. — Да он придурок. — Неожиданно очень испуганный придурок. С тех пор почти не выходит из дома, — он смотрит на тебя сбоку. — Ты хорошо справился. Ожидал, что ты сломаешься? Он всё ещё выглядит странно неуравновешенным. — Я превзошёл ожидания? — спрашиваешь ты с лёгким весельем. — Что-то вроде этого, — он щёлкает пальцами. — Ко мне. Ты пересекаешь комнату и падаешь на колени. Он гладит тебя по щеке тыльной стороной ладони, и ты закрываешь глаза. Блять, как же ты скучал по этому ублюдку. — Ты сделаешь всё, что я захочу, не так ли? — спрашивает он. Голос более спокойный, чем обычно, почти задумчивый. — Тебе всё ещё нужно спрашивать? Его рука находит твою шею. — Даже если это означает отойти в сторону? Наблюдать за тем, как мне больно? — Я только что это делал, не правда ли? — Ты бы сделал это снова? Ты открываешь глаза. Нет. Потому что, возможно, ты, как он и сказал, хорошо держался, но это было чертовски ужасно. Ты не хотел бы проходить через это снова, только если бы мог сдержаться, только если- — Мне нужен ответ, Себастиан, — медленно говорит он. Ты обхватываешь рукой его запястье, пальцы на его пульсе. — Не делай этого. — Не делай чего, Себастиан? — Этого. Чем бы оно не оказалось — только не- — ты замолкаешь. — Было больно, да? Побыть одному? — его ногти царапают твой затылок. — Бедный Себ. Но ты бы сделал это снова? Если я попрошу тебя? — Я- — Сделал бы? — Да. Всегда, да. Просто… — ты отводишь взгляд и глубоко вздыхаешь. — Какой во всём этом смысл, Джим? — Смысл? — он смеётся. — Не беспокой об этом свою прелестную головушку. Просто делай, как я говорю, и всё будет хорошо. Ты тяжело выдыхаешь. У тебя нет выбора, кроме как довериться ему, но… ведь в этом нет ничего нового, правда? — Хорошо. — Славно. А теперь оденься, — он вырывает запястье из твоей руки. — Ты уверен, что хочешь, чтобы я оделся? — спрашиваешь ты, вместо этого хватая его за бедро. Он перехватывает твою руку на полпути. — Да, я уверен. Сделай мне одолжение и переоденься во что-нибудь симпатичное, хорошо? Я устал смотреть на тебя в джинсах. И он, полностью игнорируя тебя, возвращается к своему компьютеру. *** Он почти не прикасался к тебе с тех пор, как вернулся оттуда. Дело не в травмах, все они более-менее зажили. Так что либо дело в тебе, и всё снова как в те ранние дни, когда у тебя ещё не было привилегии прикасаться, либо… Либо это что-то другое. И это возможность, которую ты в действительности не хотел бы рассматривать. Ты перестаёшь пытаться инициировать что-либо самостоятельно через несколько дней — если он захочет, даст тебе знать. Вот только тебя невероятно фрустрирует, что после стольких лет разлуки единственное, что тебе разрешено делать, это смотреть. И даже не это, он становится дёрганым, когда ты слишком долго смотришь на него. Забавно, насколько сильно можно чертовски соскучиться по кому-то, даже если он находится всего в комнате от тебя. — Всё в порядке? — спрашиваешь ты, просовывая голову в дверь кабинета. — Я могу чем-нибудь помочь? Джим подпрыгивает и разворачивается на стуле. — Нет, только если тебе не удалось приобрести практические знания Python. — Это змея? Он закатывает глаза. — Неважно. Ах, Себастиан, — добавляет он, когда ты разворачиваешься к выходу. Ты поворачиваешься назад. — Ага? Он бросает на тебя странный взгляд. Челюсть сомкнута, пальцы сжаты в кулак. Не злой, скорее решительный. Или раздосадованный. — Что такое? — спрашиваешь ты. — Ничего, — он отворачивается. — Можешь идти. Ты стискиваешь зубы. — Ты не можешь хотя бы- — Себастьян. Прочь. Ты осторожно закрываешь дверь и прислоняешься к ней. По-прежнему ничего, хотя, если судить по лицу, ему это тоже не совсем нравится. Жаль, что он не говорит о проблемах, как нормальный человек. Тем не менее, с этим ты ничего не можешь поделать, попытка заставить это закончится катастрофой. Ты растягиваешься на диване и возвращаешься к своей книге. Примерно через две главы дверь распахивается и с громким стуком ударяется о стену. Ты не отрываешься от страницы, что может показаться ребячеством, но периоды воздержания всегда тебя раздражают. Однако сложно игнорировать Джима, который вырывает книгу из твоих рук и швыряет её через всю комнату. — Что ты- — начинаешь ты, а потом он закидывает ногу тебе на бедро. — Господи, — выдыхаешь ты, когда он направляется прямиком к твоему горлу и прижимается бёдрами к твоим. — Прошло два месяца, ублюдок, ты не мог бы предупредить? — Нагоняй, — рычит он тебе в ключицу. Рука скользит под твою рубашку, ладонью он проводит по твоему боку, а затем останавливается. Ты забыл про свой последний боевой шрам. — Это что-то новое, — говорит он, безумно меняя тон. — Я немного разозлился. — Ты был неосторожен. Ты вытягиваешь шею, пытаясь увидеть выражение его лица. Внезапно он движет рукой вверх с той резкой змеиной скоростью, которую так редко показывает, и сжимает другую руку вокруг твоего горла. — Слушай меня, — говорит он, четко вырезая каждое слово. — Тебе нельзя быть неосторожным. Не сейчас. Ни когда-либо ещё. Ты издаешь сдавленный звук, и он ослабляет хватку. — Я и не был, — хрипишь ты. — Просчитанный риск, это то, чем я занимаюсь. Если ты хочешь, чтобы я был в целости и сохранности, тебе придется запереть меня в своей каморке. — Не искушай меня, — мрачно говорит он. — Я знаю, что делаю, хорошо? — ты убираешь его руку со своего горла. — Перестань вести себя как мудак по этому поводу. Его большой палец поглаживает рану, а затем резким жестоким движением он стягивает с тебя рубашку, чуть не вывихнув плечо. В ту секунду, как твои руки освобождаются, ты тянешься к его рубашке, срываешь её, не заботясь о ткани. Вытащить его из брюк сложнее, тем более, что Джим, кажется, не хочет терять контакт с кожей даже на секунду. Каждый раз, когда ты пытаешься облегчить задачу — отталкиваешь его, переворачиваешь, даже превращаешь это в подобие торопливой дрочки — он вмешивается. Очевидно, у него есть планы. Когда ему, наконец, удаётся вывернуться из них, а твои брюки спущены до щиколоток, он выуживает из-под подушек один из вездесущих тюбиков смазки и откидывается назад. Он закрывает глаза, выгибает спину, и его рука исчезает за его же спиной. Ты начинаешь догадываться, к чему всё идет. Ты откашливаешься. — Хочешь, чтобы я- — Нет. Ты кладёшь руку ему на поясницу, и он слабо подаётся к ней. — Было бы намного проще, если бы мы перебрались в спальню, — говоришь ты. Он пропускает твои слова мимо ушей и, зажмурив глаза, работает рукой, и это довольно возбуждающее зрелище. Но когда он вытаскивает пальцы, тебе кажется, что он сделал это слишком преждевременно, особенно если учесть каким до чёртиков напряжённым он выглядит. — Уже? — спрашиваешь ты. — Да, — шипит он. Он вытирает пальцы о диван, глаза всё ещё закрыты. Ты перемещаешь свободную руку на его бедро, поддерживая. — Будет больно, — предупреждающе говоришь ты. — Не важно, — его глаза распахиваются, сначала он смотрит поверх твоей головы, а затем медленно сосредотачивается на тебе. Как будто это первый раз, когда он действительно узнаёт тебя снова. — Где ты, Джим? — мягко спрашиваешь ты. — Дома, — говорит он, а затем опускается вниз, и это должно быть больно. Его зубы впиваются в губу, но он не останавливается. Ты изо всех сил стараешься оставаться на месте, хотя это чертовски, блядь, сложно, потому что прошло больше двух месяцев, как у тебя не было ничего, кроме правой руки, а этот ублюдок тесен. Ты сжимаешь пальцами подушки и полностью отказываешься от контроля, потому что это, очевидно, то, что ему сейчас нужно. Он упирается рукой в ​​подлокотник рядом с твоей головой. Ты смыкаешь пальцы на его запястье и скользишь другой рукой по его бедру, к напряженным мышцам живота и выше, к груди. Его сердце учащённо бьётся, но он не движется, и ты тоже, и через некоторое время его пульс приходит в норму. — Дома, — повторяет он. Он смотрит на тебя сверху вниз, хмурится и проводит пальцами по твоему рту. Твоя рука скользит вниз по его животу, замирая в немом вопросе чуть ниже пупка. Он качает головой, и твоя рука возвращается к нижней части его спины. Ты позволяешь своим пальцам переместиться ниже, туда, где вы соединены, и он наклоняется вперёд. Вы оба стонете практически в унисон, и это то самое, по чему ты изголодался с тех самых пор, как он был пойман. — Джим- — Заткнись. Он снова движется. Твои пальцы на его запястье рефлекторно сжимаются, и он издает тихий звук — блядь, точно, недели напролёт в оковах, конечно, прямо сейчас он хочет, чтобы его запястья были свободны. Ты отпускаешь их так быстро, как только можешь, но он ловит твою руку и переплетает ваши пальцы, сжимая достаточно сильно, чтобы причинить боль. — Мне нужно остаться здесь, — говорит он низким голосом. Ты не можешь в точности объяснить, что это значит, но ты знаешь. Он ёрзает, босые ноги пытаются найти опору на диване, а затем наклоняется. Ты встречаешь его на полпути, отпускаешь его руку и притягиваешь к себе за шею. Каждое крохотное движение, которое он делает, посылает толчки удовольствия по твоему позвоночнику, его губы мягкие и влажные, и это, это уже слишком, так дьявольски хорошо, что почти причиняет боль. Он прерывается и снова откидывается назад, кладя руку тебе на грудь, толкая тебя вниз. Ты берёшь его за бедра. Джим почти полностью контролирует темп и глубину, но в этом есть одна хитрость. Ты слегка наклоняешь бёдра, чуть-чуть тянешь его вперед, и он не то чтобы задыхается, но становится ближе. Он закрывает глаза, берёт твою руку и тянет её к своему члену — теперь тебе дозволено прикасаться — но держит твои пальцы, направляя прикосновение. Контроль, речь идет о контроле, и ты ни капельки не возражаешь. Он начинает двигаться быстрее, ты опираешься на локоть, стараясь притянуть его ближе. Но он вонзает ногти тебе в плечо, и ты снова падаешь на спину, глядя на него снизу вверх. Он охуительно прекрасен в таком виде, с взлохмаченными от пота волосами, сосредоточенно хмурым взглядом, медленным движением бедер, мышцами живота, сжимающимися и дрожащими. Ты хватаешься за спинку дивана, просто чтобы было за что держаться, и рука Джима поднимается и накрывает твою, прижимая к подушкам. — Прошу, — выдыхаешь ты, не совсем понимая, о чём его умоляешь. Джим лишь хрипло смеётся в ответ и наклоняет бёдра, пытаясь найти правильный угол. Ты сгибаешь ногу и снова отталкиваешься. Его глаза снова распахиваются, и ты торжествующе ухмыляешься. Джим выглядит менее довольным. — Не надо, — говорит он, прижимая твою руку к дивану. — Ты же не ждёшь, что я просто лягу и- — Себастьян, — выдыхает он. Из того, что ты когда-либо от него слышал, это наиболее близкое к просьбе. Ты ложишься назад. Это пытка иного рода. Ты изголодался по прикосновениям, и всё же не можешь ничего сделать, кроме как позволить ему использовать себя. Тебе даже хочется, чтобы он взял наручники для этого. Его руки начинают трястись, движения становятся всё более неистовыми. Ты не можешь даже пошевелить рукой на его члене, потому что он схватил его, и когда он, наконец, кончает, это происходит на его условиях, вне твоего контроля. Он запрокидывает голову, на его лице играет дикая ухмылка, и одного этого чёртового зрелища почти достаточно, чтобы заставить тебя кончить. Но только почти. Тяжело дыша, ты пытаешься поймать его взгляд. Это было бы далеко не в первый раз, если бы он, не задумываясь о твоих желаниях, просто взял то, что хочет. Но сейчас он так не поступит, правда? — Джим? Он снова открывает глаза и смотрит на тебя. Даже после стольких лет вместе, его напряженный, обжигающий взгляд всё ещё может заставить тебя чувствовать себя незащищённым. Ты сглатываешь. Он наклоняется вперёд, обе руки ложатся тебе на грудь, ногти впиваются в кожу. Ты сжимаешь его предплечья в безмолвной мольбе. Его взгляд скользит по твоим глазам, а затем он наклоняется и, всё ещё задыхаясь, шепчет тебе на ухо: — А теперь ты можешь кончить. И, чёртов Джим, его голос, и его блядские проблемы с контролем, но это то, это всё, что нужно, и это выглядит жалко, но ты просто ничего не можешь с собой поделать. Он прижимается своими губами к твоим, как будто хочет проглотить твой стон, когда ты кончаешь, и это- он- Ты падаешь обратно на диван. Смутно слышишь смех Джима и ощущаешь его вес, когда он падает на тебя сверху, но, честно говоря, трудно сосредоточиться на чём-либо. Боже, это было слишком долго. Ты кладёшь дрожащую руку ему между лопаток, и он прижимается к твоей шее. — Диван никогда от этого не оправится, — бормочешь ты, всё ещё отходя. Он фыркает от смеха, его теплое и горячее дыхание касается твоей шеи. — Я куплю новый. — А как насчет всех приятных воспоминаний о старом? Он отталкивается от твоего плеча и садится, скривив лицо, когда твой член выскальзывает наружу. Поднимается, и ты идёшь за ним. — Нет, — говорит он. — Только не сейчас. Ты ложишься на спину и складываешь руки на животе. Ты представляешь собой прекрасную картину: штаны спущены до щиколоток, царапины на плечах, подсыхающая сперма на груди… Ты смотришь на Джима, намереваясь пошутить по этому поводу, но мысль застревает у тебя в горле. Он смотрит на тебя, его взгляд медленно скользит по твоему телу. Когда он, наконец, встречается с твоим, ты почти чувствуешь готовность к ещё одному раунду. — Мальчик мой, — говорит он с улыбкой. А затем поворачивается на каблуках и исчезает. Ты со стоном падаешь на диван. Боже мой, как же ты скучал по нему.