Naturel

Я ни на минуту не забыл ни Рейнскую армию, ни наших двух комиссаров. Робеспьер

Он вернулся в Париж из Рейнской армии поздней ночью — и все-таки разглядел, что город был серым. Но прошло всего несколько часов, и мостовые, парапеты, перила и ступени покрыл тончайший слой снега. Париж, и без того тихий столь ранним утром, в снегу звучит pianissimo. Белый покров чист, и вовсе не хочется оставлять на нем свои следы. Сен-Жюст ловит себя на совершенно наивной мысли: как жаль, что он не умеет летать. Как жаль, что нельзя пронестись легкой тенью, не пачкая невинности снега. А еще нельзя было бросить все и прилететь из Эльзаса в Париж, не письменно, а лично вытрясти из Комитета подкрепление для Рейнской армии… Сен-Жюст морщится и с непозволительной для члена революционного правительства резкостью прогоняет все мысли о неминуемой стычке с Карно. Только вот, полюбуйтесь. У входа в павильон Флоры уже натоптано. Пожалуй, за полчаса правительство не рухнет? Сен-Жюст разворачивается и сбегает по ступенькам к Сене. Здесь его встречает безмолвие почти столь же абсолютное, как в горах. Ледяная вода кусает пальцы, снег успокаивает душу. Он больше не страшен солдатам, ведь они с Леба сделали все, чтобы одеть и обуть их к зиме. А значит, позволено вывести на снежном листе любимое имя… Это имя все еще звучит в его мыслях — шепотом капели, нежностью флейты — когда он возвращается к павильону Флоры. В общем зале никого, только запах погашенной лампы. В своем кабинете Сен-Жюст находит на столе текст декрета от четырнадцатого фримера и лаконичную записку: «Изучи внимательно». В груди мягкой снежинкой расцветает невесомое, прозрачное чувство, когда он читает короткие деловые строчки писем и подобных записок, а в конце редкой лаской — «Прощайте, обнимаю вас от всего сердца». «Вас» — это его и Леба. Выражением товарищеской поддержки, дружеского участия. Он зажигает лампу и с головой уходит в текст. Нет нужды выяснять, по чьему докладу принят декрет. Стиль и мысль Робеспьера, но кое-где мелькают отголоски его, Сен-Жюста, идей. Лишь отголоски, и это… Раздражает, злит, восхищает — все-таки вместе, удивляет — он был в армии, а его слова прорастали здесь, в умных, упрямых (чертов законник!) руках. Чтобы отвлечься от гнева на чересчур застывшие, не предполагающие свободы действий формулировки, Сен-Жюст подходит к окну и наблюдает за рассветом, который с трудом пробивается сквозь крупные пушистые хлопья. Вспоминает: а ведь все началось, когда падал иной, цветочный снег. ...Заседание Конвента в кои-то веки нагоняло скуку. Ведь сад Тюильри утопал в белой душистой пене, а в конюшне, по слухам, появился горячий арабский скакун. Вот бы сбежать сейчас, как мальчишке, не думать о жирондистах, вообще ни о чем не думать, лишь лететь в волнующую весну. Должно быть, Робеспьер заметил его рассеянность и взял за руку, привлекая внимание к оратору на трибуне. Тонкие прохладные пальцы сжимали чуть сильнее обычного, чувствовалось, что Максимильен им недоволен. И в душный зал впорхнула весна. Ум, всегда зоркий, всегда напоминающий о боли из-за первой любви, неизменно стоявший на страже его сердца, почему-то дал слабину. Сен-Жюст взглянул на узкую прекрасную руку Робеспьера, что так по-дружески невинно лежала на его руке, и понял… Нет, он не желал, чтобы это прикосновение стало нежнее или, наоборот, жарче. Он слишком дорожил их возвышенной близостью: учителя и ученика, двух друзей, двух революционеров. Но сердце его взмолилось о других прикосновениях… — Флорель! Сен-Жюст поворачивается к двери. Несколько шагов — и вот оно, долгожданное крепкое объятие. И растаявшие снежинки на безупречном парике Робеспьера. И влажная ткань оливкового сюртука у щеки. А потом — знакомый, насмешливо-добрый взгляд. — О вашей с Леба миссии ходят легенды. Часть из них годится на то, чтобы пугать детей. — Ты о тех детях, чьи родители были негодными администраторами в Страсбурге и лишились своих теплых местечек? — Сен-Жюст отстраняется и с сознательным высокомерием задирает голову. — Или о тех, для которых мы выбивали денежную помощь? Робеспьер берет его под руку и ведет к столу. Заметил же, бестия, декрет, но спрашивает с самым невинным видом: — Похоже, ты сердишься на меня? Помилуй, но за что? — Прямо сейчас — за то, что ты плохо выглядишь. Вечером посылаем Комитет к дьяволу и верхом, в лес, в снег, не отвертишься! — Сен-Жюст останавливается, замечая в ехидном лице… огорчение? Но он все еще слишком зол, чтобы отыскивать причины, поэтому берет листы декрета и указывает пальцем в самое неприятное место: — А минуту назад я не понимал, зачем ограничивать наши действия в армии столь жесткими указаниями. — Изволь, объясню, — отвечает Робеспьер. Через пару фраз объяснение перерастает в спор, в котором Сен-Жюст отчаивается одержать верх. Это и задевает его самолюбие, и радует тем, что разумный декрет послужит делу революции, и вызывает чистейший восторг. Удивительно. С тех пор, как он полностью принял свою любовь к Робеспьеру, вместе с ней зазвучали секвенцией его дружеские и ученические чувства. Божество сошло со сверкающего пьедестала. Вблизи, в свете лампы или зари, на смятых простынях оно стало еще прекраснее. Поэтому, жалея свою гордость, Сен-Жюст вместе с тем выражает свое согласие с Робеспьером так, как прежде и помыслить не мог. Он не просто пожимает его руку. Он подносит ее к губам. В кабинет входит Барер. — А, Сен-Жюст! Привет грозе всех контрреволюционеров и равнодушных Страсбурга! Надеюсь, Карно хотя бы отчасти согласен со мной. Он в общем зале и, кажется, хочет о чем-то побеседовать. Робеспьер, не отнимая у Сен-Жюста руки, отвечает Бареру: — Полагаю, Карно подождет с четверть часа? Мы еще не обсудили декрет от четырнадцатого. — Я ему передам, — кивает Барер с самым спокойным видом и покидает кабинет. Сен-Жюст несколько растерян. Конечно, Барер — не Эро де Сешель и не Дантон, но ведь его совершенно не смутил столь интимный момент. Да и Робеспьера, самого пуриста Робеспьера — тоже! Он опускает ресницы и пробует увидеть эту сцену со стороны. Какой дурак… Ну конечно! А что, собственно, должно было их обоих смутить? Совершенно естественное, невинное проявление дружбы, каковым и являлся этот поцелуй? — Я рад, что все-таки убедил тебя, Флорель, — в голосе Робеспьера, вопреки словам, звучит печаль. — Теперь я чем-то расстроил тебя, Максимильен? — Да нет, — на бледном лице проступает очаровательный румянец, и строгий Неподкупный вдруг становится трогательно беззащитным. Сен-Жюст едва успевает поймать разболевшееся от этого зрелища сердце. — Максимильен… — Я правда плохо выгляжу? — Полагаю, ты не совсем еще оправился от болезни. Много работаешь, мало гуляешь. Как всегда. Робеспьер пожимает плечами: — Как всегда, — а потом добавляет с почти истерической резкостью: — Должно быть, это не слишком приятно — ждать ночи не рядом с цветущим созданием, а подле жалкой развалины. Или ты сегодня ночуешь у себя в гостинице? Сен-Жюст теряет дар речи. Он-то всегда считал, что Робеспьер принимает его любовь как нечто, само собой разумеющееся! Как с первых дней принял его преклонение (о, это «к Вам, кого я знаю только как Бога»), а чуть позже — его дружбу. А что в действительности? Сомневается, стыдится себя… Умеет овладевать умами и чувствами сотен и тысяч людей, а внутри, под этим безупречным париком и безукоризненным костюмом — до снежной хрупкости ранимый. Ради него Сен-Жюст не раздумывая ломает собственный лед. — Я так скучал по тебе. Я так расстроился из-за того, что развезло дорогу, и мы приехали в Париж совсем поздно. Ты предлагаешь мне провести еще одну ночь без тебя? Максимильен! — он порывисто сжимает уже обе руки Робеспьера, почему-то влажные. — Я беспокоюсь о твоем здоровье. Неужели ты вообразил себе что-то иное? Робеспьер опускает глаза. На тонких губах появляется робкая улыбка. Чертов парик! Чертово жабо! Без них, с волосами, в которых пробивается ужасающе ранняя седина, с обнаженной по-мужски стройной шеей он — совершенство. — Идем? Карно заждался. Без ваших вспышек у нас тут слишком холодно. Очередной спор с Карно на грани скандала не заканчивается ничем плохим только потому, что Сен-Жюст не перестает слышать музыку. Мелодию их с Робеспьером дружбы завершил аккорд невинного поцелуя, но после она повторилась в коротком разговоре любовников и теперь перешла в отношения учителя и ученика. После жестких слов Карно Сен-Жюст уже готов вскочить и хлопнуть дверью, но властная рука Робеспьера удерживает его на месте. Секвенция, сарабанда. Почему не звучит иная, свежая и живая музыка революции? Робеспьер, лучший революционер Франции, сохраняет прелестную привилегию: быть старомодным. Сегодня Сен-Жюст, который вдоволь пользовался властью в Рейнской армии, подчиняется этой статике. Ветер не заглядывает в Париж, и снежные хлопья торжественно падают на землю. В Комитете, а позже в Конвенте он, как и весной первого года республики, не торопит время. Ему нужны лишь невинные прикосновения друга, а ночь… когда-нибудь придет. За скорым перекусом в кафе он совершенно неприлично сожалеет о том, что довольствуется le pain égalité и не может побаловать Максимильена пирожным. Лишь раз он нарушает этот покой. Вечером во время прогулки верхом Сен-Жюст замечает упавшее дерево. Не предупреждая Робеспьера, он с места высылает коня в галоп, перелетает через высокое препятствие, разворачивается и поднимает вороного красавца в леваду. Конечно, эффектнее смотрелась бы каприоль, но он сомневается в способностях коня, да и в своих — с неохотой — тоже. Впрочем, встревоженный вскрик льстит ему, успокаивая задетую утром гордость. — Сумасшедший! — возмущается Робеспьер. — Почему? Здесь нет австрийцев. Не то что на позициях в Эльзасе. — Я знаю, что ты герой. Незачем ломать себе шею. Сен-Жюст хочет ответить. «Это не прыжок, а сущий пустяк». «Я хочу взять реванш. Не все же только мне тобой восхищаться». «Ты очарователен в своей заботе, мне так ее не хватало». Вместо этого он молча любуется лицом Робеспьера, которое наконец-то приобрело здоровый цвет. Максимильен целует его руку в перчатке. Сама невинность.