Naturel

Любви присуща стыдливость. Луи Антуан Сен-Жюст

Каждый раз это происходит именно так. После того, как Робеспьер впервые овладел своим любимым, тот прятал глаза, просил прощения за свою холодность и обещал, что больше никогда… Пришлось мягко прервать его смущенную речь. Во-первых, потому, что тогда краснеющий от стыда Сен-Жюст слабо соответствовал привычной гармонии природы. Во-вторых — Робеспьер вовсе не возражал. Они друг друга поняли. Поэтому сегодня, как и неделю назад, и еще прежде, Робеспьер наслаждается волнующей картиной. Его любимый лежит на постели почти без движения. Сильные руки, владеющие пером, шпагой, поводом и многими сердцами в Конвенте, раскинуты в стороны почти безвольно. Темные локоны, мягкие, в свете лампы будто струящиеся, подчеркивают мраморную неподвижность прекрасного лица. С приоткрытых губ не слетает и намека на стон, лишь едва уловимые легчайшие вздохи радуют слух. Если прошептать что-нибудь ласковое или постыдное, он не ответит. Можно было бы подумать, что Сен-Жюст равнодушен к происходящему — если бы не его глаза. О, Робеспьер и без очков, и в полумраке различает этот взгляд: внимательный, чуткий, словно бы даже мечущийся. Кажется, что Антуан жаждет видеть все одновременно и боится упустить мельчайшую деталь. Вот он сосредоточен на губах Робеспьера, но через мгновение изучает его плечи, а теперь — что пытается найти на его челе? — Флорель, у тебя невероятные ресницы. Я говорил, что хотел сегодня дотронуться до них, когда мы спорили в Комитете? Конечно же, не отвечает. Лишь на бледных щеках расцветает нежнейший румянец. — Пожалуй, они похожи на тычинки. Голубые глаза блестят ярче и становятся похожими на росу. Робеспьер замирает в последней попытке продлить удовольствие, но тело подводит. Слишком хочется обладать этим удивительным созданием, которое столь доверчиво в своей ледяной неподвижности. Через несколько минут после сладкого и липкого, словно апельсиновый сок, удовольствия Сен-Жюст оживает. Он дразнит шутливо-надменной улыбкой, обнимает и возвращает все поцелуи, оставленные без ответа. Невероятно! Что, в самом деле все? Робеспьер обхватывает ладонями его лицо и с недоумением спрашивает: — Флорель? Ты считал? — Я хороший ученик? Или пока не достиг твоего педантизма? — Ты стараешься. Впрочем, если бы… — и тут Робеспьер обрывает сам себя. О споре по поводу экономических мер они вряд ли забудут, а вот зыбкое ощущение влюбленного хрупко. Стоит подарить ему хотя бы с четверть часа. Сен-Жюст понимает и не просит закончить фразу. Он продолжает расточать ленивые шелковые ласки — руками по плечам и бокам, губами — по ключице, вдоль грудины, по животу… Ниже, ниже… Робеспьер чувствует, как лицо его начинает отчаянно полыхать. Сколько раз они целовали друг друга так — и все еще не могут избавиться от стыдливости. Да и хотят ли? Преодолевая жар, он бросает взгляд на своего Флореля. Совсем юный сейчас, будто бы ему восемнадцать, а щеки розовые, как заря. Хрупкое ощущение обретает ясную форму, и Робеспьер говорит о ней, когда они вновь обнимаются почти невинно. — Помнишь последние недели борьбы с Жирондой? Мы тогда поспорили с тобой после моей речи у якобинцев, я много с кем едва не поссорился и следующий день предпочел провести на природе, собраться с мыслями… — Перестань, — Сен-Жюст хмурится. — Терпеть не могу вспоминать о глупых днях молодости. Впрочем, некоторую наивность проявили мы оба. — Оба? — возмущается Робеспьер. — Но я-то в конце концов понял, что не обойтись без восстания, а вот ты… ты чах над своей Конституцией! — Ах, моей Конституцией?! Робеспьер пресекает дальнейший спор приятнейшим из способов — поцелуем. В конце концов, ревновать друг друга к Республике они могут бесконечно. — Не перебивай, мой невыносимый ученик. В тот весенний день цветы, в полном соответствии с естественными законами, радовали душу, истомленную холодами на улице и в Конвенте. Удивительно… Ближе всего мне оказались маки. Рассветно-розовые, трепетные, чистые… Кажется, я задумался: что если бы они росли в моем собственном саду? Сен-Жюст улыбается с едва заметной иронией: — Кто бы мог подумать! Сам Неподкупный — и вдруг мечтает о незамысловатой сельской идиллии. Робеспьер сдерживает негромкую обиду: — По-твоему, это совсем дурно? Да, мой друг, ты горяч. Но разве тебе не хотелось бы… Изредка… — Нет, — Антуан безразлично пожимает плечами. — Эта жизнь, разорванная между Комитетом и Конвентом, Парижем и армией… Она прекрасна. Однако, — он вдруг склоняется над Робеспьером и проводит пальцами по его лбу, — я на девять лет моложе тебя, Максимильен, и на три года меньше тебя служу революции. Кроме того, я начал свой путь, находя в тебе дружбу и поддержку, а ты долгое время сражался один. Полагаю, тебя истощили годы борьбы. Взгляд Сен-Жюста нежен и добр, но Робеспьер почему-то раздражается еще больше. — Что же, ты меня жалеешь? — Нет, мой милый. Я тобой восхищаюсь, — шепчет Антуан и с благоговением касается губами его запястья. Робеспьер в смятении. Он вдруг признается себе в том, что внушает ему страх, если не настоящий ужас. Он, последовательный поборник скромности и добродетели, враг всякой напыщенности и тирании, понимает, как ему необходимо — чтобы Сен-Жюст его боготворил. Вот почему он так любит внимательный, мечущийся взгляд его голубых глаз. Вот почему с постыдной радостью вспоминает, как Антуан однажды поцеловал его руку — и в этот миг в кабинет вошел Барер. Вот почему с тайным удовольствием ловит чуть насмешливые рассказы коллег: «Твой ученик опять восторгался тобой. Знаешь, с каким римским гением он сравнивал тебя сегодня? Поверь, не в пользу гения». Но это желание столь низко, недостойно! — Прости, Максимильен, я вновь перебил тебя. Ты ведь вспомнил о маках не для того, чтобы выслушать мои насмешки. — В самом деле. Кроме сентиментальных фантазий о цветах в собственном саду у меня возникли мысли... о тебе. Но я поспешил выбросить их из головы, потому что тогда я боялся принять свои чувства. А теперь вспомнил, — Робеспьер перебирает изумительные локоны любимого. — Ты похож на этот обманчиво слабый цветок. Ты можешь спасти, вылечить, но можешь... и отравить. Сен-Жюст превращается в того человека, перед которым цепенеют мэры и генералы. — Ты хотел сказать: убить. Убить, Максимильен. — А еще — накормить, — Робеспьер не поддается на вызов. — Если мне не изменяет память, прошлой весной по твоему предложению начали засевать пустующие поля беглецов. Надеюсь, однажды голод уйдет окончательно, и мы побалуем друг друга булочками с маком. Лед в голубых глазах тает мгновенно, будто под лучами летнего солнца. Сен-Жюст смеется: — Ты полон таких прелестных скромных желаний: выращивать цветы, есть сладкое. Смею надеяться — принимать мои поцелуи. «И твое преклонение». Робеспьер, преодолевая близорукость, внимательно изучает любимые черты. Может быть, дело вовсе не в том, что он изменил своим представлениям о скромности? Может быть, попросту опасно лечить одиночество этим нежным, сильным цветком? Успокоенный, он с удовольствием отвечает на легкие, как Rosé d’Anjou, ласки своего Флореля, но не открывает ему свое пугающее желание. В конце концов, и Сен-Жюст не спешит рассказывать, что обездвиживает, почти замораживает его, когда он отдается Робеспьеру. Семнадцатого флореаля Робеспьер находит первые маки. Тончайшие, только что распахнувшиеся алые лепестки легко дрожат на ветру. Он опускается на траву и осторожно обхватывает пальцами хрупкий цветок. Шелковый, как щека любимого. Неделю назад Сен-Жюст вернулся в армию. Так было нужно, и он не услышит завтрашней речи, в которой Робеспьер подарит Республике радость — праздник Верховного существа. Пожалуй, не очень-то и хотел слышать. Не скрывал, что не верит в этот живительный замысел, но искренне пожелал удачи. Так почему же он ничего не понял? Республика устала от голодной, страшной зимы, от борьбы фракций, от крови жерминаля. Те самые люди, ради которых они служат революции, имеют право на светлый день ликования и единения, на душевный отдых от невзгод, на веру в справедливость. Но Сен-Жюст еще слишком юн и горяч, он и тогда, в вантозе, беззлобно, а посмеялся над земными мечтами Робеспьера. Стоит ли упрекать молодость в том, что она следует своей природе? Мак будто бы ластится к его руке. Такой свежий, яркий… Почему Робеспьер не понял этого раньше? Флорелю вовсе не подходит розовый цвет. Вот же они — его алые лепестки, его черные, как ресницы, тычинки. «Я люблю тебя», — сказал Сен-Жюст на прощание. Робеспьер ничего не ответил. Был слишком раздосадован их недопониманиями, политическими размолвками. Только поцеловал со всей нежностью отчего-то бледную щеку. — Люблю, мой Флорель, — запоздало шепчет он, склоняясь к маку. — Люблю, куда же я от тебя денусь.