Naturel

В природе все равны, ибо все созданы из одной плоти; каждое существо обретает гарантию равенства во влечении к себе подобному. Луи Антуан Сен-Жюст

В комнате свежо пахнет еловой доской. Третьего дня новые полки наверняка пахли еще острее, но Робеспьер этого не помнит. Поглощенный делами Комитета и речами в Конвенте, он не всегда успевает оценить заботу своего доброго Мориса. Тусклый свет лампы позволяет угадывать на полках книги, дорогие его сердцу книги, полные слов, нужных ему, как воздух. Он все не может подобрать точные слова, а с четверть часа назад он отдавался удивительному, невероятному созданию природы. Робеспьер чуть поворачивает голову, чтобы увериться в очевидном. Сен-Жюст удивительный. Один только вид его прекрасного лица способен ослепить, но Робеспьер, к счастью, близорук. Он не различает деталей, зато наблюдает своего друга будто бы в ореоле мягкого мерцания. Темные локоны рассыпаны в естественном беспорядке, голова покоится на сильной руке, выразительные глаза изучают потолок или же собственные мысли. Безупречная поза, достойная внимания античных скульпторов. А он, Робеспьер, все никак не находит слов, чтобы понять произошедшее с четверть часа назад. Вместо этого причуды памяти переносят его к другого рода речам, и он не в силах удержаться от смеха. Сен-Жюст едва заметно выгибает бровь. Робеспьер этого не видит, просто знает. — Позволишь ли спросить, в чем причина твоего веселья? — Позволю, я сегодня великодушен, — Робеспьер переворачивается на бок, старательно оставаясь под одеялом. — Сплетни обо мне для тебя не новость, как и то, что они занимательно противоречивы. То заявляют, будто бы я вовсе не мужчина, то приписывают мне бурные ночи в известных заведениях… Знали бы доброжелатели, как оправдались теперь обе их сплетни, причем одновременно! Взгляд Антуана по-прежнему устремлен в потолок, а голос обманчиво спокоен: — В известных заведениях? Вот что, по-твоему, здесь произошло? Робеспьер холодеет от ужаса. Он не решается взять своего друга за руку, поэтому вся надежда на слова. Которые только что так его подвели. — Не сердись, Флорель. Я плохо сформулировал свою мысль. — Это льстит моему самолюбию. То, что ты вдруг потерял способность к ясным формулировкам, — все тем же ровным тоном отвечает Сен-Жюст. Робеспьер вдруг догадывается, почему это создание приводит в бешенство некоторых депутатов Конвента. — Я рад, что между нами установилось некое подобие равенства. Не все же тебе боготворить меня и превозносить мои добродетели. Ну да вернемся к сплетням. Знал бы Дантон, сколь близок он был к истине, когда заявлял, что я не совсем мужчина. Ведь если учесть, что я с тобой уподобился женщине… — Ты? — Антуан снисходит до того, чтобы чуть повернуться и подарить ему блеск своего взгляда. — Я полагал, будто бы мне приписывают жажду власти, из-за которой я дружен с тобой. И они совершенно правы. Я теперь в твоей постели, так кем же мне зваться? Луизой де Лавальер? Госпожой де Помпадур? — Оставь бедняжку Луизу, — серьезно возражает Робеспьер. — А что касается маркизы… Нам ждать, что ты сменишь свой высокомерный галстук на демократичное декольте? Сен-Жюст хмурится как античный герой. То есть сохраняя полное совершенство черт. — Прости, Максимильен, однако что же мне… м-м-м… декольтировать? — и он сбрасывает одеяло так, что обнажается по пояс. Близорукость не спасает. Все, к чему Робеспьер до сих пор не подобрал слов, творилось под одеялом и, для верности, в темноте плотно закрытых глаз. Теперь тусклый свет лампы становится до боли ярким, озаряя молодое тело. Его Флорель, свежий, сильный, прекрасный, словно сияет изнутри. — Есть… что, — выдыхает Робеспьер и как зачарованный тянет руку. Сен-Жюст заглядывает ему в глаза и осторожно трогает край одеяла. — Максимильен, позволишь? — Да на что там смотреть, — Робеспьер морщится, вдруг вспоминая о разнице между собой и другом. В самом деле, кто он, худой, бледный, не слишком складный, рядом с этим невероятным созданием? — Пожалуйста, — в шепоте Антуана столько преданности, что невозможно ему отказать. Холодный воздух кусает обнаженную кожу. Темнота под плотно сжатыми веками больше не прогоняет смущение. Робеспьер открывает глаза и отказывается им поверить. Улыбка его Флореля — чистейший восторг. Сначала — воспринимаемый лишь зрительно, однако спустя несколько мгновений эти губы передают свои чувства теплом слов и поцелуев. И Робеспьер почему-то верит. Что это о нем… … сколько изящества — и дыхание согревает ключицу… … какой нежный — и кончик языка трогает ареолу… … восхитительно — и губы со всем усердием изучают его живот… Он перебирает изумительно мягкие роскошные локоны, прогоняет слишком уж пугающее желание — попросить Антуана целовать все ниже — и возвращается к мучительному поиску слов. «Всевластная любовь повелевает нами и разжигает в нас, и гасит страсти пламя...»* Не то, совсем не то! Наконец, он сдается и просит о помощи. — Флорель, я в затруднении. — Да? Их глаза вновь на одном уровне, и привычное рукопожатие, которое стало естественным чуть ли ни с первых дней дружбы, дарит уверенность. — Флорель, тебе известно, что в этом… мне не хватает опыта. Вернее, до сегодняшней ночи его попросту не было. Но, разумеется, я кое-что слышал. В более поэтичной форме от Камиля, в менее пристойной — от Дантона. Еще Эро… Ладно, не кривись. О нем промолчу. — Надо же, Неподкупный обращает внимание не только на политические разговоры, — укоризненно качает головой Антуан. — Все пропало. — Само собой. Так вот. Я слышал о страсти. О затуманенном разуме. О сладком лаудануме. О желанной потере рассудка. О бурях чувств, и так далее, и так далее. Почему со мной этого не произошло? В тишине слышен рваный вздох. — А что с тобой было? Робеспьер готов сам себя доставить в суд. За считанные минуты он второй раз так дурно подбирает слова, что причиняет боль своему Флорелю. — Прости. Что было, — он смотрит на свет, запутавшийся в локонах друга, и вдруг начинает понимать. — Помнишь, когда ты в первый раз вытащил меня на прогулку верхом? Сен-Жюст мстительно смеется. — Такое не забыть! Сам Неподкупный — и вдруг растерянный, робкий, несчастный. — Ты злой. Знаешь, как плохо я держусь в седле, а ты выбрал мне жеребца. — Смирного жеребца. — Ты ужасный человек. Не сбивай с мысли. Если ты прекратишь надо мной издеваться, то вспомнишь, что уже в Булонском лесу я стал вполне спокойным. Я видел восход, лучи света на сосновой коре и в твоих волосах, — Робеспьер целует непокорно завитую прядь Антуана. — Ты прав, жеребец вел себя смирно, шаг его совпадал с чувствами моего тела, и все вокруг было столь умиротворенным, естественным. Так случилось и теперь, — он привлекает к себе друга, прижимается лбом к его лбу, гладит пальцем теплую мочку уха, задевая прохладу серьги. — Мой разум не помутился. Я ощущал все с той же ясностью, как тот рассвет. Пожалуй, — да, слова найдены! — Флорель, пожалуй, ты мое холодное чистое утро. — Максимильен, — кажется, голубые глаза на миг растроганно блеснули, а сейчас опять смеются. — И что, в этом твое затруднение? — Нет. Уже нет. Я ведь подобрал формулировку. Антуан одним сильным движением наваливается на него и прижимает к постели. Спрашивает, почти задевая губами губы: — Подобрал. Что, вернуть тебе косноязычие? Робеспьер прислушивается. Его сердце стучит немного чаще, тело дрожит в ожидании близости, но чувства и мысли по-прежнему спокойные, прозрачные. Легкие, как паутинка на солнце и нежные локоны его Флореля. — Верни. Желательно — тем же способом. В конце концов, это же так естественно — отдаваться удивительному, неповторимому созданию природы.