Что происходит на Гавайях

Ночь он бездарно проспал. В смысле, сон был как раз неплох: яркий, светлый, невесомый. Майлзу чуть ли не впервые с раннего детства снилось, будто он летает, просто раскинув в стороны руки, огибая по широкой дуге высокие шпили и башни Форбарр-Султана, пугая едва ли не до смерти своими несерьезными кульбитами пилотов снующих над городом юрких флайеров. А еще в том сне было очень много солнца и пронзительно-голубого неба. Настоящих солнца и неба. Когда Майлз проснулся, у него слегка подрагивали натруженные в полете плечи. Первая мысль была: «Хочу обратно». Вторая: «Бел!» Так уж вышло, что он ничего не смог решить про себя и Бела, которого в последнее время все реже получалось именовать капитаном Торном. Не давала покоя крамольная мысль: ему все равно, какого пола Бел. Мужского, женского, среднего? Плевать! Может быть, в этом и таилась разгадка? В больницу он пришел донельзя взвинченный. Хотелось то ли снова взлететь, то ли уже утопиться. Жаль, что здешнее небо не располагало к полетам, а идея утопиться в огромном соленом бассейне (пусть и с волнами) противоречила всем наработанным тяжким трудом жизненным принципам. Бел встретил его в холле: прямой, сдержанный, в обычном светлом брючном костюме, напрочь скрывшем куда-то остатки женственности, которая еще совсем недавно так сильно будоражила воображение Майлза. Это опять был старый добрый капитан Торн, командир "Ариэля", друг, соратник и… Что еще? Майлза слегка замутило от осознания неправильности происходящего. — Домой? — спросил он, пытаясь натянуть на лицо улыбку. Вышло, похоже, плохо, но Бел предпочел сделать вид, что верит. «Идеальный партнер по театральным подмосткам, — мелькнуло в голове. — «Весь мир — театр», не так ли? И что-то там еще про женщин, мужчин и гермафродитов…» — Ведите, мой адмирал. Кажется, «Майлз» остался где-то позади, в стенах белой-белой палаты, расположенной неподалеку от морга. «Воистину, близость смерти придает нам искренности. И, может быть, смелости». — Пойдем пешком? — С вами — хоть на край света. — Пожалуй, не стоит, — решил Майлз, останавливая проезжавшего мимо темнокожего рикшу на диковинной помеси древнего колесного экипажа и гравиплатформы. Стилизации совершенно очевидно недоставало тонкости, но сиденье, на котором они уместились вдвоем с Торном, было мягким, сплетенный якобы из морской травы верх создавал уютную тень, а до отеля при таком раскладе оказалось просто рукой подать. Бел пытался шутить, но быстро умолк, расслабившись и аккуратно дыша сквозь зубы. Майлз острил и веселился за двоих, но даже ему самому собственные шутки представлялись несмешными. — «Дом, милый дом!» — радостно пропел Майлз, входя в номер. С того момента, как он отправился встречать Бела, здесь ничего не поменялось, только вот почему-то стало… тесно? И странно не хватало воздуха. — Закажем поесть сюда или попозже выберемся в ресторан? Бел устало провел ладонями по лицу. — Знаете, адмирал, я бы прилег. Майлз усмехнулся своей глупости: надо же! А он тут переживает… Переживатель! — Само собой. Тебе выдали какие-нибудь таблетки? Надеюсь, нам не придется метаться по этому чертовому раю в поисках лекарств. — Не придется, — Бел похлопал себя по карманам брюк. — Сейчас все будет в порядке, адмирал. Все будет… в порядке. Майлз подал ему стакан воды. — Веришь, мне нравилось, когда ты называл меня по имени. Бел проглотил таблетку, запил водой, сдержанно кивнул в знак благодарности и тяжело опустился на кровать. Майлз тряхнул головой, стараясь избавиться от видения запрокинутой шеи с небольшим кадыком, по которой медленно стекала капелька воды, оставляя на золотистой коже влажную дорожку. — Мне не кажется, что это будет уместно там… когда мы вернемся, — глухо отозвался Бел. — Называть тебя… по имени. — Почему? У меня есть друзья среди дендарийцев. — Может быть, потому что я не хочу быть… другом? — Бел, не раздеваясь, улегся на постель, натянул на себя покрывало теплого, охристого оттенка, осторожно умостился на правом боку, совершенно очевидно оберегая левый, и сделал вид, что уснул. Майлз очень сильно подозревал, что только усталость и серьезная физическая боль могли выбить из капитана Торна подобное признание. Пришлось уйти в гостиную и плотно прикрыть за собой двери. Предстояло как следует подумать. Если он найдет в себе достаточно храбрости. Когда прошло часа четыре, от неподвижной позы заныла спина, а за окном наступили отлично срежиссированные бархатные тропические сумерки, Майлз тряхнул головой и отложил пульт от головизора, который зачем-то тупо сжимал в руке, так и не включив ни одной программы. Кстати, и ужин он так и не сподобился заказать. В висках пульсировала набирающая обороты боль. Он понадеялся, что водные процедуры прогонят ее прочь — поганка абсолютно не вписывалась в его планы. По дороге в бассейн Майлз заглянул в спальню: Бел спал, отбросив покрывало, раскинувшись на спине, и это не выглядело позой расслабленности, скорее уж, результатом внутренней борьбы. И проигрыша. А между бровей у него залегла складка, заметная даже от дверей. Майлз подумал, что ее стоит попытаться разгладить кончиками пальцев. Или губами. Вдруг получится? В конце концов, он совершенно ничего не понимал в любви. Все его познания в данном предмете были почерпнуты из прочитанных в детстве книжек. Елена… Райан… Он всегда старался поступать правильно. И это не принесло ему ни облегчения, ни внутреннего покоя. Так почему бы хотя бы один раз не пойти против проклятых правил? Развернувшись, он почти побежал к комнате с бассейном, на ходу сдирая мешающую одежду. Ему срочно требовалось хотя бы ненадолго оторваться от ненавистной земли, еще до рождения искорежившей его силой своего тяготения. Ему до зарезу были необходимы крылья. Или жабры. Он всего-навсего хотел быть собой. Хотел быть свободным. Вода бассейна не прикидывалась морем: в ней не подразумевалось ни соли, ни мнимой свободы — только чистота и честность. Майлз успел раз двадцать пересечь отнюдь не маленький бассейн, когда почувствовал наконец, что его отпускает. Решение, в сущности, оказалось довольно несложным. Дальше он просто плавал, расслабляя напряженные мышцы, возвращая себе внутренний покой. «Делай, что должен – и будь, что будет», не так ли? Кому должен? Вполне возможно, что самому себе. Когда по крайне ненадежной с виду металлической лесенке он выбрался из воды, то заметил в дверях Бела. Похоже, именно такие мгновения принято называть «момент истины». Капитан Торн выглядел отдохнувшим: зачесанные назад влажные после душа волосы, белый махровый халат, узкие босые ступни, руки, показательно-небрежно засунутые в карманы. И взгляд, значение которого Майлз, со своим убогим опытом отношений, ни за что не взялся бы классифицировать. Бел стоял и молчал, словно боясь разрушить повисшую между ними тишину. Майлз тоже стоял и молчал, опустив руки вдоль тела и чувствуя себя улиткой, вытащенной из раковины, или средневековым рыцарем, лишившимся своих лат. Даже в комфортном тепле комнаты кожа покрылась мурашками, и он сомневался, что это всего лишь следствие долгого пребывания в воде. Взгляд Бела ощущался едва ли не физически –будто несильный, но весьма осязаемый разряд тока. «Ну что же! — подумал Майлз, привычно вздергивая подбородок (что не так-то просто сделать, когда стоишь перед кем-то практически голый, имея из всей возможной защиты только мокрые черные трусы). И встретил этот взгляд своим, не менее тяжелым и пристальным: — Смотри. Ты уверен, что действительно хочешь вот этот нелепый набор неправильностей?» И жарко полыхнувшие навстречу глаза Бела ответили ему: «Хочу!» Майлз пожал плечами: «Странные желания, но кто я такой, чтобы презирать дары?» — и шагнул вперед. — Не подашь мне полотенце? Здесь прохладно. Медленно, точно все еще не веря своим ушам (или своим глазам?), Бел сдернул с крючка у входа в комнату полотенце, больше похожее на огромную махровую простыню (в этом отеле явно страдали гигантоманией), и, осторожно приблизившись, словно охотник, боящийся спугнуть недоверчивую дичь, укутал Майлза белоснежной теплой пеной. А потом еще и обернул своими руками. Это было необычно: ощущать себя дичью, а не охотником. Это было почти до боли страшно: осознавать свою слабость и не пытаться с ней бороться. Это было совершенно прекрасно: стать для кого-то настолько необходимым. — В спальню? – спросил Бел одними губами. — Да, — прохрипел Майлз. Собственный голос напомнил ему скрежет, с каким рвется металлическая обшивка корабля. (Бой проигран. Победителей нет. Или побежденных?) Мысли плыли. «Если он попробует взять меня на руки, я его ударю». К счастью, Бел не собирался совершать подобную рискованную глупость – просто развернулся и пошел в комнату, ступая осторожно, точно боясь расплескать что-то важное. Или всего-навсего стараясь лишний раз не бередить рану. Уже жалея о своем порыве, Майлз плелся за ним. Дойдя до кровати, которая и в лучшие времена вытаскивала из подсознания чертовски непристойные желания, они остановились, внезапно оказавшись не в силах сделать последний шаг. «Сейчас еще можно сбежать, — подумал Майлз. – Перевести все в шутку. Шутка получится самого низкого пошиба, но Бел поймет и подыграет. Мой прекрасный Бел! Или прекрасная Бел? Вот и настало время узнать». Он очень решительно стащил с себя мокрые трусы, так и не набравшись смелости расстаться с полотенцем. Во все глаза глядя на него, Бел потянулся к поясу халата. У Майлза мелькнула странная мысль, что, возможно… — только возможно! – храбрый капитан Торн в этот миг трусит куда сильнее, чем он. Ведь Бел всегда отлично представлял, как выглядит тот, кого он… кхм … хочет. Ну а если у него и имелись какие-то иллюзии на сей счет, то недавняя сцена у бассейна со всей определенностью должна была положить им конец. Сведения же Майлза о том, как устроено тело гермафродита, были, мягко говоря, академическими, поскольку во время пребывания на Бете у бабули Нейсмит он так и не решился расширить свои сексуальные горизонты в Сфере Наслаждений. Не было никаких гарантий, что чопорный барраярец не возьмет в нем верх над толерантным бетанцем. Между тем яркий, почти болезненный румянец на лице Бела сменила снеговая бледность. Майлз криво усмехнулся: «Держитесь, капитан Торн! Адмирал Нейсмит спешит на помощь!» Его руки легли поверх пальцев Бела, все еще неуверенно теребящих пояс проклятого халата, успокоительно погладили их, согревая, помогли расправиться с непокорным узлом. Отчаянно хотелось выключить свет: даже один-единственный небольшой светильник над кроватью вызывал у Майлза трусливые судороги где-то возле пупка. Однако он волевым усилием задавил в себе этот порыв. «У нас есть эта ночь. Вполне возможно, другой не будет. Так что — вперед!» Решительно сбросив с плеч полотенце, Майлз, как никогда остро, вновь ощутил свою ущербность. На счастье, предаваться унынию ему не дали: Бел, отчаянно сверкая глазами, последовал его примеру и избавился от халата, будто командир, сдавший последнюю линию баррикад и ожидающий немедленного расстрела. Взгляд Майлза с неожиданным облегчением зацепился за пластиповязку, перечеркивающую грудь Бела и его левое плечо. Это выглядело… достаточно безопасно. (Если, разумеется, не считать смертельной угрозой собственному спокойствию вид двух возмутительно розовых напряженных сосков на маленьких, но при этом абсолютно женственных грудях аккурат под тем самым шедевром медицинской мысли.) Бел замер под его взглядом. «Два идиота, — непроизвольно хмыкнул Майлз, поднимая глаза. — Словно обвенчанная против воли пара, которую под угрозой страшных пыток заставляют исполнять супружеский долг». Бел улыбнулся ему в ответ, как будто услышал непроизнесенную вслух шутку. Вроде бы его потихоньку начинало отпускать. Правильно, хотя бы один из них должен взять ситуацию в свои руки. «И нынче это определенно буду не я». — Похоже, мне сегодня повезло, — пальцы Бела осторожно очертили скулу Майлза, погладили влажные волосы на виске. — Чего ты хочешь, мой адмирал? – Даже несмотря на пробивший его от этого невесомого прикосновения озноб, Майлз догадался, насколько сложно дался Белу довольно элементарный вопрос. – Я могу быть для тебя кем угодно: женщиной, мужчиной… Кем? Наиболее легким для Майлза вариантом было бы сказать: «Мне нравятся девушки». Притвориться, не смотреть туда, куда не надо, не думать, может, просто закрыть глаза. В конце концов, в своей женской ипостаси Бел по-настоящему сводил с ума. Но… Такой выбор выглядел бы гнусно по отношению к Белу и глупо по отношению к себе. Мгновенно пересохли губы. «Я действительно сделаю это? Действительно решусь?» И, глядя в переполненные отчаянным ожиданием глаза Бела, он ответил то, что, кажется, понял давным-давно (или же только сейчас): — Я хочу… всего. Хочу тебя. — Хотеть всего, — ласково усмехнулся Бел, словно с его души упала наконец тяжесть весом со всю проклятую станцию «Новые Гавайи», — в этом весь ты. За это я тебя и… Майлз почувствовал себя нелепым человечком, совершенно недостойным подобных слов. — Т-с-с! – прошептал он, стремительно прижимая пальцы к обветренным губам своего пока-еще-не-любовника. – Не надо. Будто это была такая детская игра: того, что не сказано вслух, не существует. Бел кивнул, принимая правила игры. Затем отступил на полшага назад и осторожно опустился на постель. Осторожно — потому что все еще болела рана или потому что боялся потерять зрительный контакт? Майлз не знал. Он вообще ничего не знал, кроме того, что теперь эти полшага придется сделать и ему. Никогда еще столь ничтожное расстояние не давалось кому-то столь мучительно. Майлз казался самому себе чертовой девственницей, впервые вступающей на ложе греха, и это ощущение его невероятно бесило. В конце концов, несмотря на очевидные провалы в его личной жизни, в ней все-таки присутствовало некоторое количество пускай довольно обыденного, но все же разнообразного опыта, так что сойти за совсем уж необстрелянного юнца он мог бы только на фоне кузена Айвена. Ну, на подобном фоне даже лавры знаменитого Дон Жуана изрядно бы пожухли. — Майлз? — аккуратно спросил Бел, беря его за руку. — Посмотри на меня! «Да что же это в самом деле? Зачем я здесь?» Бел. Теплые, ласковые пальцы Бела. Ощущение собственной… нужности. Осознание, что ты не один. С каждым мигом идея стремительного побега теряла свою привлекательность. И это еще если не считать данного прежде всего самому себе слова Форкосигана. — Знаешь, если люди не представляют, о чем говорить и что делать, им следует начать целоваться… — вкрадчиво произнес Бел, отодвигаясь с края постели, чтобы дать место Майлзу. Паре-тройке Майлзов, по правде сказать. Во всяком случае, лорд Форкосиган и адмирал Нейсмит разместились там совершенно спокойно. Майлз поудобнее облокотился о подушку и склонился над Белом, мгновенно утонув в темном шоколаде его странных глаз. Черт! Первый поцелуй вышел… не очень. Просто соприкосновение губ, ощущение чужой кожи, чужого дыхания. (Чужих зубов. Хм.) Потом Бел, очевидно, что-то решив для себя, пошел в наступление. Майлз осуществил стратегически выверенный отход, потом попытался сдаться в плен, но выяснилось, что капитан Торн пленных не берет. Потом они элементарно встретились на полпути и провалились друг в друга. И это представлялось самым правильным, что только можно придумать. Особенно если учесть, что мозги не принимали в этом увлекательном процессе никакого участия. В какой-то момент Майлз все же пришел в сознание, обнаружив себя выцеловывающим жилку, судорожно бьющуюся на сильной и нежной шее Бела. Взгляд его зацепился за пластиповязку, а в мыслях отчетливо проскочило: «Это моя пуля». Сразу сделалось жарко и холодно — одновременно, и он скользнул губами ниже, к восхитительно-розовому соску. Покорность Бела возбуждала неимоверно. Его расслабленность напоминала расслабленность пантеры, готовящейся к прыжку. Короче говоря, не было ничего странного, что достаточно скоро Майлз оказался подмят, придавлен к постели, обласкан с головы до пят горячим и жадным ртом. Когда губы Бела коснулись свода стопы, Майлза выгнуло дугой — и вовсе не потому, что он боялся щекотки. (Хотя когда-то, в прошлой жизни, он вроде бы и вправду ее боялся.) Черт! Черт! Похоже, сейчас он взорвется, подобно какой-нибудь сверхновой. Это было бы как-то немного слишком. И… пожалуй, чересчур быстро. — Сволочь! — прохрипел Майлз, выдирая ногу из цепких пальцев. — Я отомщу! Ответный смешок Бела прозвучал как-то подозрительно довольно. — Жду не дождусь! — Р-р-р! — выдавил Майлз, подгребая Бела под себя. Потом были еще перевороты. Кажется. Очевидно. Может быть. И смены государственных режимов. И гражданская война. И что-то такое, определенно, в результате чего Майлз очутился лежащим на спине, чтобы увидеть Бела, опускающегося на него сверху. Причем обоим было ясно: происходящее — вопрос жизни и смерти, промедление приведет к концу света. Гибкое и сильное тело Бела казалось сгустком расплавленного золота, от взгляда на который почему-то отчаянно щипало глаза. А затем корабль с ревом взмыл со стартовой площадки, и мир накрыла огненная волна. «Я идиот», — мысль выплыла из подсознания и зависла, шевеля плавниками, где-то на грани сна и бодрствования. — Ага, — отозвались откуда-то из подмышки. «Я, что, говорю вслух?» — Похоже. Майлз решился приподнять одно веко. Правый глаз не был доволен сделанным выбором и поспешил закрыться. Тогда Майлз призвал к ответу левый. Тот продержался дольше: успел отметить обнаженную спину и затылок Бела, закинувшего левую руку Майлзу на живот. (Незнакомая и, главное, совершенно посторонняя тяжесть на животе подтверждала визуальные данные.) Майлз закопошился, перевернулся на бок, подумав, устроил ногу на бедро своего расслабленного теперь-уже-любовника. Стало гораздо удобнее. И, кстати, справедливость оказалась восстановлена. Его щеки мягко коснулись чуть влажные от испарины пальцы. — Какой ты красивый, мой адмирал! — У тебя бред, — пробормотал, не открывая глаз, Майлз и потерся щекой о ласкающую руку. — И галлюцинации. Дать тебе таблеток? — Я влюблен, — подозрительно бодро рассмеялся Бел. — И счастлив. Майлз поморщился. Ему отчаянно не хотелось говорить о любви. Хотя… Разве ученые и весь жизненный опыт человечества не утверждают, что вот такие признания после удачного секса — абсолютно нормальная реакция и вовсе не повод для беспокойства? Он чувствовал себя гнусным обманщиком. Нежность? Восторг? Желание? О да! Любовь? Нет. — Кажется, имеет смысл сходить в душ. — Лежи, я принесу влажное полотенце. Открыть глаза стоило хотя бы затем, чтобы увидеть восхитительно-золотистую от легкого загара, длинную и прямую спину Бела, который, сверкая голыми ягодицами, неторопливо удалился в ванную. Майлз понял, что не настолько мертв, как ему представлялось. У вернувшегося Бела, по подозрению Майлза, все-таки выпившего еще одну обезболивающую таблетку, вид тоже был вполне заинтересованный. Кстати, само по себе обтирание тела теплой влажной тканью в сочетании с довольно настойчивыми руками и губами Бела оказалось безумно возбуждающей эротической процедурой. Майлз ощущал, как истончается его кожа, оставляя лишь оголенные нервы, откликающиеся на малейшее касание. Кровать плыла и качалась, словно плот, потолок переливался звездным небом. Когда Бел развел в стороны колени Майлза, тот даже не вздрогнул, заранее разрешая ему все, всецело доверяя, отпуская себя на свободу. «Я влюблен. И счастлив…» Разве может быть больнее, капитан? Между прочим, больно почти не было. Бел, однозначно, знал, что делал. Не зря — ох, не зря! — в Колонии Бета именно гермафродитов предпочитают робкие и неопытные новички, желающие сексуального просвещения. Было странно. Немного неловко. (Майлз усилием воли загнал гадские комплексы в наиболее темные уголки ушедшего в добровольную криозаморозку сознания.) Совершенно непривычно. Капельку неприятно. Но все это до… Точно! До четвертого толчка. Потом… Он только возблагодарил всемогущий Космический Разум за то, что предыдущий оргазм случился совсем недавно. Иначе все кончилось бы позорно быстро. А Майлз терпеть не мог прерывать научные эксперименты на самом интересном месте. Ах-х-х! Признаться честно, это оказалось еще не самое интересное место! То ли качели взмывали к небу, то ли звезды сыпались вниз — в конце концов стало абсолютно неважно. Нет, он, само собой, знал скучные, суровые слова «задница», «член» и «простата», но как-то так вышло, что вся эта медицинская терминология пополам с банальной физиологией нынче стыдливо отползли на второй план. С Белом… С Белом можно было разрешить себе взлететь – а затем упасть на мокрые от пота простыни, с хрипом содранного от крика горла выдохнуть: «Да!» — а вслед за тем, ни секунды не сомневаясь, поцеловать его перемазанную в твоей собственной сперме ладонь. Кажется, подобное и называлось свободой. Полотенце уже успело остыть, но в душ идти не хотелось, да и не осталось на марш-бросок сил. Что интересно, спать тоже не хотелось. На плечи давило какое-то совершенно безнадежное ощущение стремительно утекающего в никуда времени. Даже здешняя искусственная ночь отступала, уползала за несуществующий горизонт, уступая дорогу рассвету. И Майлз не мог позволить себе спать. Казалось, он снова причастился тем гадским пойлом, которым однажды осчастливил его Ард Мэйхью. Хотелось любоваться Белом, касаться его, гладить еще слегка влажную кожу, пропускать между пальцами завитки каштановых волос, растекаться от разливающейся по телу неги и задыхаться от переполняющей душу нежности. Черт! Дьявол! Теперь он в упор не понимал, что так напрягало его всего каких-то жалких несколько часов назад. Следовало признаться — хотя бы самому себе: капитан Торн (Бел! Бел…) был безупречен, идеален и абсолютно гармоничен. Волшебная, почти мистическая и в то же время удивительно материальная красота двойственности. Что-то такое из древней восточной философии, о чем ему однажды, помнится, толковал Ки Танг. Сейчас Майлз поклялся бы чем угодно, что Бел Торн — самое прекрасное существо в мире, прекрасное, как то мгновение, ради которого всякий уважающий себя доктор Фауст без разговоров продал бы дьяволу свою бессмертную душу. — Что ты так смотришь? — решился нарушить странную тишину Бел. — Вспомнил. Ты слышал когда-нибудь эту старую историю, еще с древней Земли, про богов, которые создали совершенное существо, а потом из страха перед ним уничтожили свое творение, безжалостно разорвав напополам? Разве его звали не Гермафродит? — Ну, знаешь ли! Эта история, кстати сказать, наша единственная Священная Книга. Она же — легенды и мифы, положенные любому уважающему себя народу. Майлз задумчиво обвел рукой небольшую округлость правой груди, затем потянулся к левой… — Кажется, я понимаю этих богов. Рука скользнула вниз, по ребрам, по сильным мышцам живота, по гладкому лобку, приласкала спокойный, расслабленный, но отнюдь не рудиментарный член. (Майлз до сих пор ощущал в себе болезненную растянутость и подозревал, что сидеть завтра будет не слишком комфортно. «Ладно, проведем полет лежа…») Он знал, что если опустить руку еще ниже, то там обнаружится влажная женственность, нежная и щедрая. Это парадоксальное сочетание и одновременно гармоничный контраст мужского и женского начала в одном человеческом существе заставляли сбиваться дыхание и быстрее бежать по венам кровь. «Я мог бы в тебя влюбиться, капитан Торн. Это было бы так… просто». — Я мог бы в тебя влюбиться, — произнес он вслух, неторопливо оглаживая острый выступ согнутого колена, замирая пальцами на узкой щиколотке. И тут же подумал, что зря это сказал. Что правильнее было бы, гораздо безопаснее для всех присутствующих, если бы он вовремя проглотил незамысловатые слова, пусть бы даже те после застряли у него поперек горла, словно тонкая рыбья кость. Потому что… Бела оказалось легко любить. В том перманентном одиночестве, в котором пребывал почти всю свою жизнь Майлз, Бел легко стал бы другом, соратником, спутником, возлюбленным. Но… Он никогда, ни при каких — даже самых причудливых — обстоятельствах не мог бы стать леди Форкосиган. А значит… Значит, у них есть только эта ночь. Точнее, то, что от нее осталось. Потому что развивать и длить отношения, у которых сам Майлз не видит ровно никакого будущего — бессмысленно и жестоко. Бел стоит чего-то большего. Бел стоит целого мира. Адмирал Нейсмит мог бы подарить ему этот мир. Или они бы завоевали его для себя — вдвоем. Но лорд Форкосиган лишь пожал плечами и отошел в сторону. Барраяр был с ним, в нем, куда бы он ни улетал — странный искореженный сын своей неласковой земли, и у Барраяра не было для Бела Торна ни единого обнадеживающего слова. Изо всех сил зажмурившись, чтобы не выпустить на свободу злые, отчаянные слезы, Майлз запрокинул голову и стиснул зубы. Трепло! Жалкое трепло! — Н-ну, адмирал, — коснулся его слуха грудной голос Бела, а потом жесткие подушечки пальцев прошлись по щекам, осторожно собирая с них все-таки прорвавшуюся сквозь все поставленные заслоны предательскую влагу. — Не принимайте все так близко к сердцу! Это только слова. Можете считать, что я… польщен. — Затем на смену пальцам пришли губы, нежно выдохнувшие в сомкнутые веки: — Вы же знаете, сэр, известную поговорку: «Что происходит на Гавайях — остается на Гавайях»? Майлз кивнул. А Бел как ни в чем не бывало продолжил: — Кажется, вы утверждали, что хотите всего. Третий тур? Майлз не мог не улыбнуться на откровенно провокационные нотки в голосе любовника. Кровать дрогнула, теплое тело ускользнуло из-под руки. Зрачки Майлза расширились, к щекам прилила кровь. Бел стоял рядом с ним на коленях, опираясь на локти, призывно прогнувшись в спине. Ставшие вдруг абсолютно кошачьими глаза блестели из-под темных прядей. Майлз почувствовал, как у него заходится в безумном желании сердце, а под кожей переливается тяжелая ядовитая ртуть. — Ты… подскажешь мне? — Разумеется, — многозначительно приподнял бровь Бел. — Надеюсь, ты будешь старательным учеником. — Очень, очень старательным! — промурлыкал в ответ Майлз.