Une aventure merveilleuse

Куда бы он ни взглянул, куда бы ни повернулся, за ним следит цепкий, внимательный взгляд. Это глаза любопытного ко всему умного зверька, еще не ручного, но уже привычного к ласке; глазки-бусинки, хитрые и пронзительные, блестящие, как на солнце - две водяные капли или, может быть, чернильные. Чуть обернувшись через плечо, Феликс понимает, что так проницательно рассматривает его совсем не лисица с пушистой мордочкой, а вполне себе девочка, в глазах которой, впрочем, так и читается: рыльце-то в пуху. Что сделала? («Пустила собачонку в подвал, чтобы понаслаждаться разбоем и кавардаком», - молча отвечает ему веселый взгляд) Что - делаешь?.. («Смотрю, - дает ответ этот взгляд. - Неужто нельзя? Неужели это так неожиданно?..») Что - здесь - делаешь?.. Феликс не успевает задаться этим вопросом. Узкая, тонкая, но совсем не мягкая, а даже тяжелая женская ладонь ложится ему на плечо. Так бесцеремонным прикосновением вторгаются в сон. Так врач кладет холодную руку на лоб лихорадящему больному. Да, говорит себе Феликс, играть в гляделки и радоваться каждой мелькнувшей рядом тени, нарушившей наше единение, конечно, хорошо. Хорошо ловить силуэты предметов краешком глаза и гадать об их свойствах и историях. Хорошо искать нехитрые развлечения, когда секундная стрелка вяло прилипла к часам. Но - с ней - надо - говорить. Говорить, а не надеяться, что на слово можно ответить молчанием. Иначе зачем ты здесь? Феликс не знает. Он, как по привычке, не рад. И ладонь на его плече похожа на груз из тех, что тянет корабли ко дну. Усилием воли он заставляет себя поднять взгляд и чувствует на себе пристальное внимание, но нет, не в этих холодных, похожих на две бездны глазах, в которые ему правилами приличия и верности полагается смотреть; не здесь, но за спиной. Он ведь учился этому. Года этак два назад, когда увлекся мистикой и сверхъестественным. Теперь он чувствует взгляды, как ощутимые прикосновения. Иногда больно. Иногда щекотно. Иногда жжет дотла. Сейчас - пристальное поглаживание где-то в одной точке между лопаток. Похоже на то, как если бы в кожу уткнулся тонко чувствующий мышиный нос. Мерещится? Снится? Почти осязаемо. Совсем не детская, но игра... - Да, совершенно так, - коротко и, наверное, слишком громко отвечает Феликс. Сладкий и звонкий голос течет в уши, чуть подрагивая порой, как от гнева; но императрица сегодня добра. Зачем ей с ним говорить? Она его не любит, а порой кажется - ненавидит беспричинно. Она не доверяет ему, терпеть не может. Смутное и странное ее желание наставить Феликса непременно на путь истинный сродни фантастическим озарениям языческих древних жрецов. А он... он ее не слушает, потому что не слышит. Голос течет сквозь разум, не оставаясь в ушах. Сквозь поток отрывистых, будто обиженных фраз Феликс, впрочем, ясно различает запрятанное в мишуре торжественных словесных красот непререкаемое «лучше иди». Он прощается несколько скомканно и будто бы сконфуженно. Маленький силуэт мелькает за занавеской. Феликса вдруг одолевает полуденная жара и духота. Поднявшись с кресла, он чуть не теряет равновесие и ощущает, что уйти сейчас должен со всех ног, кланяется на прощание - императрица не отвечает и даже не смотрит на него больше. Повезло. Его рука немного дрожит, когда он откидывает занавеску, ведущую с закрытой веранды в чуть более прохладный, непривычно полутемный коридор. Феликс жмурится, пытаясь привыкнуть к слабому дальнему свету, а за опущенными веками еще играет солнце. Шорох заставляет его открыть глаза. Младшая дочь императрицы несмело выглядывает из-за распахнутой в коридор двери, по-детски немного хмурится, рассматривая Феликса, будто оценивает, позволено ли ему тут находиться. - Анастаси-и-ия, - вместе со словом Феликс немного растягивает губы в улыбке. Ему забавно наблюдать такой к себе интерес. Он несмело вытягивает вперед руку, то ли для того, чтобы закрыть угрюмую дверь, чей абрис заслоняет ему столько света из конца коридора, то ли чтоб дотянуться до головки Анастасии и встрепать ее волосы. - Настенька-а? Она не отвечает. Взгляд серьезен и темен. Феликс смеется: напускная меланхолия эта ей не к лицу. Анастасия, будто по старой привычке, гортанно хохочет в ответ и светлеет. Она как создана для того, чтобы быть встреченной в коридорах. Чтобы мелькнуть птичьей тенью, лисьим взглядом - и пропасть; может, улыбнуться на прощание и кого-то осчастливить искренностью. Феликс ее знает неблизко. Но отчего-то так часто встречает случайно. На каком-то торжественном обеде однажды, может, даже годы спустя, Феликс находит благовидный предлог исчезнуть из парадной залы и, всласть ругая до безумия скучных гостей, поднимается по лестнице, слушает, как чуть скрипят начищенные половицы под ногами, и вспоминает какой-то незатейливый, как скрип, но забавный мотив. Гости матушки надоедают ему едва ли не всякий раз, когда отказываются слушать его пение, и Феликс близок к ревности: все те же унылые лица, жемчужные стареющие львицы да солдафонские морды, они не достойны княгини Зинаиды Николаевны. Он, впрочем-то, не один, кто умудрился ускользнуть из высокосветского благонравного, выхолощенного покоя. На лестнице он успевает заметить мелькнувшую юркую фигурку в белом платье, скрывшуюся за первой попавшейся дверью, и нервно и весело усмехнуться. Поднимается наверх, мягко толкает дверь обеими руками, чтобы улыбнуться: - Убегаешь? Анастасия никуда не убегает. Она уже успела устроиться на подлокотнике кресла, болтая ногами и рассматривая комнату бесстыдно изучающим взглядом; конечно, не знала, что здесь покои Феликса, если б знала - не заглядывала бы, но теперь наслаждается маленьким приключением, которых у нее по десятку на дню. Встрепанный шпиц обнюхивает и исследует кресло, и вряд ли с благими намерениями. - Гуляю, - быстро отвечает она, опустив взгляд и ничуть не смутившись. И тут же, не успев перевести дыхание, махнув рукой на стоящую у дивана гитару, а затем куда-то в пространство, попросила (казалось, ее губы не касаются одна другой, так быстро она говорила): - Споешь мне еще? Спое... те? - Анастасия прибавляет это вежливое, но совсем не холодное и не пугливое «те» с некоторой долей сомнения, но все же решается и не оставляет его повисшим в воздухе: - Ну спойте мне, мне и Швыбзику. Пожалуйста. Вы стра-ашно хорошо поете! Она похожа на пружинящую струну. У нее худые ноги, запястья, похожие на ниточки, пушистые волосы и непослушная челка, птичья шейка с ожерельем, взгляд очаровательного дьяволенка, и она вся - Феликс мгновенно подбирает слово - adorable; обожаемая, та, которую стоит обожать. Да, она безмерно мила. Анастасия никогда не льстит. Она всегда говорит, что думает. Иногда невпопад. Она ни болтлива, ни молчалива, а за словом у нее всегда следует дело; впрочем, к чему приведет это дело - одному черту ведомо. Ее любовью стоит гордиться. Равно как и умением ее терпеть. Она вскидывает голову и чуть кривит губы, как избалованный ребенок, которому читают сказку: не от желания смеяться, не от плача, но по причине слов, так и пляшущих на языке, а еще - чувств, для которых фраз не имеется. Голос у нее быстрый, громкий, чуть звенит. Феликс, усмехнувшись каким-то мыслям, подбирает гитару, с ней усаживается на диван и, не спросив ничего больше, начинает играть. Сначала он бестолково и задумчиво перебирает струны, затем вспоминает какую-то мелодию, напевает. Поет, не поднимая глаз, не смотря на Анастасию; а та замерла в по-кошачьи напряженной позе, будто вот-вот готова соскочить с подлокотника, теперь вцепляется в обивку крепкой хваткой обеих ладоней и вслушивается, будто вглядывается в темноту. Хорошо ли ей? Нравится ли ей?.. На первом припеве голос крепнет, и где-то за ним, за десятой строкой, за четвертым аккордом Феликс слышит уверенный, но тихий голосок в аккомпанемент. Анастасия, иногда путая слова и напевая совсем не то, что надо, спрыгивает с кресла, отпугивает от него собачку и прогуливается по комнате, заложив руки за спину, будто пытается вспомнить что-то давно позабытое. Затем она, словно одумавшись и опомнившись, останавливается у дивана, присаживается на краешек. Смотрит загипнотизированно на пальцы, перебирающие струны. Улыбка играет на губах и тает полуденной росой. На секунду встречаются взгляды - это Феликс слегка поворачивает голову, отвлекшись от струн, это Анастасия не сводит с него изучающего взгляда, которому, видимо, у матери научилась. Немного улыбается любопытно, будто бы смущена. На самом деле ее ничто не может смутить, Феликс знает. Ему интересно, что она думает о нем. Не боится. Не осторожничает, как обычно девочки ее возраста со старшими. Заинтересованность ведь бывает совсем разная. Можно быть влюбленным в голос - и не любить человека. Можно... Можно ли? Феликс не уверен. Если б такое бывало, он бы твердо знал: великая княжна Анастасия обожает в нем актера, но человека - не любит. Все по одной-единственной причине... ...за что его, Феликса, любить? Когда Феликс, доиграв, опускает гитару, Анастасия придвигается ближе к нему, искоса бросая взгляды, будто спрашивая дозволения. Прильнув к его плечу, сидит так еще недолго. Она всегда так делает. Невероятно любит прикосновения. Чуткая, очень тактильная, хотя порой случайно бывает неласковой. - Анастасия, - весело зовет Феликс и в шутку, по странному, только что пришедшему в голову наитию, спрашивает: - Любишь меня? Это их второй или третий разговор за всю жизнь Анастасии, да не похожий и на разговор: одни только взгляды да несвязанные фразы, на которые можно ответить кивком. Анастасия принимает эту игру, как новую забаву: - Люблю очень, - она прижимается ближе к плечу. - А знаешь, как еще сильнее полюблю? - Ну, раз так, тогда передай гитару. Таким, как она, всегда страшно вырастать. Одни такие, насмешливые и вечно любящие, остаются вечно детьми, никем не понятым; другие с годами теряют цвет и смех, десятилетиями тоскуют о счастье. Анастасия... что о ней говорить, о чем гадать? Она ведь никогда не станет взрослой. Только останутся, вспомнятся через много лет, когда Феликса о ней спросят, какие-то смутные, расплывчатые черты, да взгляд, да голос, да прикосновение... да еще снова взгляд, темный, упрекающий, почти ненавидящий, адресованный однажды - то опять была случайная встреча - всенародно любимому убийце за несколько часов до его высылки из Петербурга. Но о том, последнем, не хочется вспоминать - и память услужливо скрадывает очертания.