Une aventure merveilleuse

Однажды устанешь вертеться перед зеркалом и где-то не то в книгах Дюма, не то в жемчугах, не то в бриллиантах, не то в опиумном дыму пытаться себе найти покой. Волной ворвется в мысли опустошающая настоящая, не шелковая жизнь. А у императрицы - свой опиум. Упоение. Безумие. Княгиня Зинаида Николаевна не желает ее обвинять, не хочет видеть, чувствовать, но слишком отчетливо ощущает эту сумрачную завесу мрачной деменции пополам с истерической паранойей. Она почти невесома. Проявляется лишь тогда, когда кто-то идет против воли Александры Николаевны. Княгиня говорит сыну в моменты исступленного вечернего откровения: «Как же спастись... спасти страну... спастись самим... Под дурманом царица или под гипнозом, никак не сумею понять». Не секрет и не тайна, что болезненная, маниакальная царицына воля - желанное бремя для императора Николая Александровича. Тучи сгущаются. Аликс - его золотое кольцо на шее, удушающее, но беспредельно обожаемое. Феликс знает не только светский Петроград, но и подпольный, цыганский да кокаинеточный: там говорят, царица, «эта немецкая шпионка», и вовсе отстранила от настоящей власти несчастного Николая. Да тот бы - от трона прочь - и с радостью! Феликс, конечно, слухам не верит. Если будешь им доверять - о самом себе узнаешь такое, что хоть с ума сойди. И все же... Княгиня рыдает ночами. Мысли в последние дни становятся то обрывочными, то растянутыми: на протяжении всего ужина можно крутить в голове одну фразу, а затем понять, что в ней и толку-то нет. Феликс уже не помнит, когда глухая тоска и странная обида, будто бы на все мироздание, перебрались за порог и улеглись у изголовья его кровати, отгоняя сон. Император за своей Алисой - тенью. А что Аликс? Уж Феликсу-то лучше знать, чем кокаиновым сплетникам. Она не сама себя с ума свела. Ему жаль ее, мученицу с огромными глазами, мать полумертвого сына. Она, золотой тяжкий венец, за другим человеком - болезненной тенью. Вот его - обвинять. Вот виданое ли дело: а в годы бессмысленной, озлобленной, кипучей, пугающей и бесстрашной, безрассудной и лихорадочной, до слез кровавой, до крови слезной войны, в годы безденежья и беспокойства, роптания, от которого думские депутаты, хоть им кричи, отмахиваются, как от стайки надоедливых мух, в такие-то годы воля царя и судьба страны - в руках, в общем-то, мужика. Пусть он хоть трижды целитель и чародей. «Не верю я, - думает Феликс, - в его чародейство. А если и есть оно, то не от Бога, а от черта самого» Ему еще придется увериться. Феликс бросается в омут с головой, пытаясь понять, разобраться, в чем же таинственная гипнотическая сила этого «старца» - да какой он старец, ему от роду лет сорок с хвостом, - Григория Распутина. У Феликса и самого есть кое-какое оружие взгляда; десятилетней давности мистические забавы, когда от скуки затянуло эзотерикой, но затем она и сама показалась тоскливым бредом, даром, в общем-то, не прошли. Говорят, взгляд у него пристальный до боли. Трудно подолгу смотреть в глаза. Феликс идет на войну в гляделки, ведомый чувством удивительно серьезным, даже будто бы непривычным. Он не знает сам, что сорвало со всей его жизни розовую флеровую вуаль, и оглядывается через плечо, как безумный или слепой. Его тянет поток событий. Или, быть может, провидение?.. Есть простой механизм. Два оружия у Распутина, чтобы подобраться к власти, и они - гипноз и отчаянная любовь царицы к погибающему от болезни наследнику. «Что будет, если наследник вдруг умрет?» - боязливо однажды спрашивает кто-то, и Феликс, случайно услышав, вздрагивает. Нет, царевич Алексей будет жив. Будет. И без всяких старцев... Его жизнь - залог того, что Распутин все еще при дворе. Нет никакого способа сослать его в сибирскую деревню к черту на кулички, чтоб не нашептывал царю, как вести войну. Феликс, конечно, того лично не слышал. Его чуткие для слухов уши в государевых покоях еще не бывали. Но верит. Интуиции своей верит всегда. А Гришку Распутина уже разок пытались убить. Выжил, каналья. Феликс нехорошо усмехается и чувствует, как скручивает внутренности неприятной тошнотой. Ведь от пистолета так не спрячешься, как от ножа. Если б только нашелся человек, готовый на преступление... «Нет. Не я. Только не я...» Феликс заранее знает, что рука у него дрогнет. Не из жалости - от ужаса и страха. Не перед человеческим судом и не перед Божьим - но из чувства инстинктивного, от недостатка хладнокровия. Он никогда не любил охоту и даже животное убить не мог: не поднималась рука. Сердце не позволяло - горячее, пламенное и все же нежное, как любая душа, выросшая в любви и беззаботной свободе, меж страниц приключенческих книг. И на этот раз звенит зов сердца уже другой. Это ощущение пугает Феликса - но только на первое время. Затем вдруг проходит. Он все еще знает, что дрогнет рука. Но всегда есть шанс на второй выстрел. Он осторожно заговаривает о влиянии Распутина с людьми, которым мог бы доверять. «Да, вы, несомненно, правы, - торопливо бормочет думской депутат Родзянко, нервно ерзая в кресле, как будто это депутатский стул и вот-вот его, Родзянку, с него столкнут и с позором прогонят, - но кто же решится...» «А может быть, и я» - Ты обезумел, - Дмитрий качает головой. - Ты хочешь себе смерти. - Я хочу помочь, - голос чуть дрожит, и Феликс сам не понимает, случайно ли это или неосознанно пытается он убеждать. - Мне страшно. Но я хочу спасти страну от этого... этого... от угрозы безрассудного параноидального безвластия. Так зовет сердце, стук которого с недавних пор начал звучать в ушах. Так Феликс повторяет себе: забрось свои желания подальше, у тебя есть отцовский пистолет и еще возможность уговорить помочь тебе. Он не знает, как сможет убить. И не думает об этом, уже, впрочем, не надеясь, что руки его останутся чисты. «Ну кто же, если не я» - Ты замышляешь преступление, - Дмитрий растерянно постукивает пальцами по подлокотнику кресла, - и просишь меня тебе помочь? - Да. - Если откроется... - Тебе-то, - отвечает Феликс, особо выделив слово «тебе», - как царскому племяннику, ничего не будет. Дмитрий хмурится, будто что-то просчитывая. Нечего считать. Не о чем жалеть. Он рывком поднимается с кресла: - Тогда я с тобой. Соверши отречение от себя! Так зовет голос вроде того, что звучал в ушах Жанны д’Арк, с тем разве что отличием, что теперь - во сне, а не наяву: больше нет на свете истинных пророков. Феликс загнан в угол собственными идеями; он ощущает себя уже не безумным храбрецом с непокорной волей, но частью неумолимого всемирного процесса, чьей-то исполняющей рукой. Как бы ни было дико, жестоко, но это ощущение себя Тем Единственным, кто способен, кто возьмет на себя грех и совершит подвиг... У него есть единомышленники - или теперь лучше сказать, соучастники? Пуришкевич, этот эксцентричный депутат, от которого Феликс рад бы и отвязаться, да только помощь нужна с любой стороны, наблюдает, как доктор Лазоверт встряхивает в руке флакончик с белесым цианидом, и ухмыляется в бороду. Дмитрий бледнеет и кусает губы. Молчит невесело и болезненно. Он не хотел здесь быть. И вместе с тем - желал этого больше всего на свете. Поручик Сухотин, давний верный друг, не отводит взгляда от стеклянной смертоносной колбочки. Яд - старое доброе средневековое средство от почти что любых проблем. Такое же действенное, как искрометное вино; у Феликса есть замечательная бутылка мадеры, чудесный аперитив перед отравленным угощением. И уже душу не спасти. Не остановиться. Цианид - верное и действенное средство. Но пистолет лучше взять с собой. Пистолет отцовский; Феликс, стоя посередине единственной запретной для него комнаты в своем доме, изучает его внимательно, больше прикосновениями кончиков пальцев, чем взглядом. Молодой человек устало прислоняется к холодной стене и вдруг ощущает биение своего сердца, мерное, ровное, медленное. Оно стучит, будто аппарат. Живое человеческое сердце. Не заставишь его замолчать. «К черту все. Героем буду» Из пророков, потерянных для истории.