Une aventure merveilleuse

И откуда же берётся это странное ощущение, что зовется любовью? Любовью неотвеченной, страстной, тягостной: обнимай-пропадай, да все равно от нее не скроешься. Где отыскать причину ее и суть? Золотые под глазами ложатся тени - это потому что не до сна. Чуть дрожит на кончике ресницы крохотная капля слезы. Ирина его страшится. Ирина от него в восторге. Наверное, она почти влюблена. Но ей жутко от собственной любви. Феликс мягко берет ее ладонь. Красивая, тонкая рука, узкая, твердая, такие уж острые костяшки пальцев, а кожа - бархатная; такую бы целовать да гладить, ее объятие - безвольное, но любоваться синеватым венками, протянувшимися по ниточному запястью, можно вечно. Можно целовать не ладонь, а колечко на пальце. Ирина вскрикивает и вырывает руку. Она торопливо отворачивается, чтобы не смотреть, и у мочки уха заметны тончайшие сосуды под прозрачной кожей, оттененные переливчатым жемчугом серег. За ухом, пружинкой свившись, прячется тепло. Золотовековой цепью по шее тянется фамильное ожерелье. В ушах жемчуговые подвески похожи на два крохотных атласных маятника. Где за глазами прячется бездна? Это чары зрачков. Глаза - два потемневших зеркала. Кто в кого безответно влюблен? Кашель подступает к горлу долинной лавиной. Глотка наполняется не то слюной, не то кровью, шут его разберет. Но то неважно; рот наполнен, будто кубок до краев, и потому трудно дышать, а говорить и вовсе невозможно: не то выльется, не то выбросится наружу... что? Лепестки. Они забили горло. Можно задохнуться. Или захлебнуться. Выбор горек и невелик. На зубах уже крепнет пресный вкус мокрых лепестков. - Я не очень хорошо себя чувствую, - едва шевеля губами, чуть слышно бормочет Феликс, - прошу простить меня, я вас оставлю. Он прежде не совершал таких подвигов, как сейчас: сказал извинение быстро и почти чисто, хотя на каждом слове сглатывает дурную кровь, в которой мягко плавают отвратительно размокшие лепестки, как медузы парят в океане. Достав из нагрудного кармана платок, Феликс наигранно усмехается - улыбка получается вымученной - и, обернув палец платком, проводит по губам, как будто бы в их уголках остались крошки печенья. На самом деле на белой ткани застывает несколько алых пятнышек. Маленьких еще. Стиснуть зубы, сжать губы и уйти. В высшем свете неприлично показывать болезнь. И слишком больно для гордости. Да, это все-таки кровь. Она подступает уже не к горлу, не ко рту, но к губам. Феликс едва не теряет сознание, на прощание поклонившись. Странное дело: тело не слушается, но ноги так и переходят сами на бег. Феликс чувствует, каким взглядом провожает его Ирина. И кажется возможным, что взгляд прожжет его насквозь... - Барин, доктора-то надо, - растерянно говорит камердинер через закрытую дверь. Эта дверь - толща воды. Через нее голос едва слышен, а те слова, что дотянулись, протекают мимо ушей водой. А может, дело не в двери, а в самом слухе? Он сбоит, ломается. Как и все тело. Как легкие, где проросли эти цветы. Оборвать бы их да вытащить с корнями. Феликс живо воображает себе, как больно вырывать корни, распластавшиеся в плоти легких. В пустых пузырьках, где собирается воздух, теперь, видать, семена цветов. Феликс комкает в руке чайную розу и рвет лепестки, ощущая невероятное садистское удовольствие, когда разрушает эту классическую красоту. И это - он-то!.. вечно эстет, не представлявший себя без восхищения красотой. - Виделся я с твоим... доктором, - глухо отвечает Феликс в перерывах между вечерними приступами. Он чувствует георгин в горле. Это ощущение ни с чем не спутаешь. Как еще описать чувство, когда трахею растягивает изнутри мягкий и влажный ком смявшихся лепестков? Доктора разводили руками. Неизвестная болезнь. Феликс им всем доплатил за неразглашение тайны. Он устало опускает голову, ожидая, когда же прервется дыхание от пышного комка-цветка. Закрывает глаза, холодными руками обхватывает горячий лоб и пытается вызвать в памяти милый образ Ирины. Может, хоть воображение спасет. Но все происходит наоборот: физическая боль заглушает нежность. Видение рассеивается дымом, и за секунду до того Иринины воображаемые черты до неузнаваемости искажаются, становятся фантасмагорическими уродствами, вызванными застрявшим в горле гордым цветком. «По меньшей мере, хоть разнообразие цветов. Ирландские колокольчики были всего краше. Вот, в вазе стоят и не вянут. Могу выращивать сад» Феликсу вдруг хочется рывком подняться и разбить эту вазу вместе с цветами, забыв про то, что это венецианское старинное стекло. Но тело непослушно: дыхание на секунду останавливается, перед глазами меркнет. Можно ли умереть? Может, к парижским докторам... Это целый комок цветов, выпавший в руки. По пальцам текут капельки крови, перемешанной со слюной, и падают на пол, на ковер, махровый, как лепестки. Все они разные: желтые, розоватые с разводами, алые... В этой мешанине-из-горла пахнет корицей опиумный мак. Все цветы на вкус одинаковые, кроме него одного. «Снова опиум, - лихорадочно думает Феликс. И до настоящей лихорадки - два шага ему. - Я же обещал себе, больше никогда... сам же мучиться буду. Господи! Хочется» Он стискивает губами еще один цветок, искупанный в крови из горла. Чувствует дурной вкус. Не то целует. не то кусает лепестки, и ему кажется, что в них, на самом деле совершенно безопасных, никакого нет отличия от самого яда. Опиума. Только его. Но как... где взять... Как можно любить цветы? Матушка, княгиня Зинаида Николаевна радуется букету желтых лилий у порога. Гадает, какой таинственный ухажер их принес. Феликс сдержался и не выбросил эти свои цветы, уж больно хорошие, свежие, будто вырванные не из горла. Желтый - цвет истерии, Феликс помнит. Желтая лилия - веселье и благодарность, ложь и легкомыслие. Феликс верит, он не умрет от цветов. И поэтому молчит о том, что врачи не берутся за лечение. Только почему-то... не весело. А любовь - испытание на прочность. Невозможность отрицания очевидного. Колебание всю ночь между Ирининым светом и опиумной тьмой.