Иллюзорность восприятия

Сьюзен сидела в библиотеке дома профессора и строчила по обыкновению свои конспекты. В этом помещении она чувствовала себя всегда как-то по-особенному, как-то очень вдохновенно и торжественно одновременно. Подобные чувства девушка испытывала, когда находилась в больших книжных залах Каэр-Параваля, в этих величественных книгохранилищах, в которых была собрана вся премудрость долгих веков существования волшебной страны. Сьюзен в такие минуты чистого созерцания овладевали какая-то мечтательная задумчивость и смущение, смешанное с почтительным страхом, почти благоговейным: ей, всегда стремящимся к знаниям, казалось почти невыносимой мысль о том, что есть пределы человеческих возможностей, за которыми уже невозможно впитывать в себя факты без ущерба для души, и что где-то постоянный приток позитивного знания должен приостановиться, чтобы уступить место действию закона аналогии, сообразно с которым можно выуживать необходимые сведения, не зная конкретных вещей, а только предполагая о том, каковыми они могут являться. В Нарнии Сьюзен всегда чувствовала, что почти вплотную подошла к понимаю чего-то очень значимого, что, возможно, лежало в основе мироздания, и часто после бесед с Асланом у Великодушной оставалось трепетное ощущение прикосновения к вечному, хотя истинное понимание тех законов, по которым формировался образ мира, для неё было непостижимо. Девушка часто засиживалась допоздна в библиотеке замка, чтобы довольствоваться хотя бы теми крохами знания, что ей были доступны, изучая то, на что хватало её ума, советуясь с учёными людьми, которые провели за книгами и манускриптами всю свою жизнь и так и не сумели понять всего, что было субстанцией, основанием и жизнью их мира. Когда Сью вернулась с остальными в Англию, в этот печальный мир, в котором волшебства не было ни на грош, энтузиазма у неё поубавилось, и девушка развлекала себя тем, что вспоминала то и дело шутки, которыми перебрасывались придворные, или рассказы шутихи, или колкости Эда, когда брат обсуждал какую-нибудь высокомерную красавицу из Арченланда или бесцеремонного посла из Тархистана, и жизнь не казалась ей такой уж мерзкой и скучной. Сью порой переживала, что сальность этих шуточек – единственное, что осталось у неё от воспоминаний о Нарнии, поскольку у неё почти не хватало времени переосмыслить свой опыт вспомнить лучшие деньки, проведённые в волшебной стране – девушка готовилась к поступлению в университет, и профессор Керк нагружал её по полной программе. Хотя младшие брат и сестра упрекали её в том, что она, как они считали, забыла Нарнию и всё, что она там пережила, Сью была не согласна с этой явной несправедливостью. Девушка всё прекрасно помнила, но у неё были дела поважнее, чем предаваться пустым мечтаниям и ностальгии. А последняя, по-видимому, всё сильнее овладевала членами её семьи, и справиться с этим не было никакой возможности. Жаль, что не было Питера. Он бы, конечно, дал бы всем разнос. Нет, конечно, не разнос в полном смысле этого слова… Но скучно с ним бы точно не было. Даже Сьюзен, которая, казалось, забыла о существовании развлечений и была очень этим горда. Свою стипендию Великодушная спускала на редкие книги, подражая профессору, который всю жизнь собирал редкие рукописи и в итоге обзавёлся одной из лучших библиотек Туманного Альбиона. Да, Сьюзен не сидела, сложа руки, обнаружив смысл жизни в том, чтобы жить ради этого учёного мужа, который всегда снабжал её необходимой пищей для ума и давал ненавязчивые наставления на все случаи жизни. И девушка была очень горда, что училась у такого знаменитого исследователя, который, как выяснилось, был добрейшей души человеком. Но иногда даже эта строгая девушка, в которой ещё не угасло похвальное стремление к изучению всего и вся, нуждалась в отдыхе. И ей было весьма невесело от того, что Эд в латыни не шарит, а Юстэс если и развлекается чем, то только игрой в шахматы, а Сьюзен постоянно обыгрывала его и уходила с ехидным видом, беззлобно посмеиваясь над незадачливым соперником. Даже латынь, которую Сьюзен полюбила больше всех остальных древних языков, этот чудесный, мелодичный и очень лаконичный язык любви, на котором творили Ювенал и Светоний, в последнее время казался ей каким-то тусклым. То ли не те книги она просматривала, то ли всё то, чем богат цицероновский Золотой Век, ей наскучил. О десятом веке от Рождества Христова она выписала в свой дневник из известной книги весьма точную фразу: «В то время были утрачены и меткость, и некая сложная простота латинского языка. Пошло философское и схоластическое пустословие, пошел отсчет средневековой схоластики. Латынь покрылась копотью хроник, летописей, утяжелилась свинцовым грузом картуляриев и потеряла монашескую робкую грацию, а также порой чарующую неуклюжесть, превратив остатки древней поэзии в подобие благочестивой амброзии. Пришел конец всему: и энергичным глаголам, и благоуханным существительным, и витиеватым, на манер украшений из первобытного скифского золота, прилагательным». Так оно и было на самом деле. И для Сьюзен было мукой мученической листать некоторые ветхие монастырские тома того времени, которые каким-то чудом уцелели до наших дней, и которые являли собой печальное зрелище того, каким может стать величавый язык, если его поставить на службу бюрократии. Нет, нарнийские наречия, хотя и служили часто прагматичным целям, никогда не опускались до того, чтобы утратить своё очарование для изучающего их. Каждый, кто давал себе труд вникнуть в эту сферу знания, даже если это был самый расчётливый купец из Ташбаана или других злачных уголков Тархистана, говорил, что, проникаясь духом Нарнии и её культурой, как-то приподнимался над обыденностью и смирял свой привычный эгоцентризм, ставя его отчасти на службу любви к искусству слова ради него самого. Но Сьюзен не привыкла отступать от задуманного, и, по большей части, очень хорошо справлялась с теми заданиями, которые ей давал профессор. К тому же она со школьной скамьи привыкла шлифовать плоды своей интеллектуальной деятельности до полного совершенства, и её очень раздражало то, что она во время очередной проверки находила порой какие-то недочёты в том, что, как ей казалось, она довела до ума. Так и на этот раз – коли надо было изучить все эти богословские тонкости и сложную идеологическую борьбу тех непростых лет, в которые теологи и схоласты оттачивали своё казуистическое мастерство, так Великодушная взялась за это дело со всей страстью, страстью, возможно, свойственной только детям или тем, кто привык подолгу помогать Питеру Великолепному разбирать прошения подданных, а за этим занятием ей часто, вместе с другими советниками Верховного Короля Нарнии, приходилось засиживаться до раннего утра. Розовые рассветные лучи, которые заливали Зал Советов Каэр-Параваля и бросали отсветы на огромные гобелены, на которых была вышита история всей Нарнии с момента её создания, были, наверное, самым живым и ярким воспоминанием Великодушной. Может быть, это было меньшее из всего того восхитительного, что пережила Сьюзен, находясь в стране Аслана, однако со всей отчётливостью и полнотой девушка в последнее время вспоминала лишь это. Теперь же, копаясь в ветхих сборниках и постановлениях религиозных деятелей эпохи Вселенских Соборов, Сью раздражалась безмерно ограниченностью и склочностью этих стариканов-демагогов, которые готовы были растерзать друг друга за мёртвую букву своих высосанных из пальца догм, чем, кстати, и не брезговали, когда дело касалось неколебимых установок и принципов, шаткими подпорками которым был непререкаемый тогда авторитет Князя Философов. Нет, в Нарнии было всё гораздо проще, и жили там люди в любви и милосердии, и дух животворил там букву, и буква не убивала дух, а была его земным, изящным и прекрасным выражением. Здесь, в Англии, девушке часто казалось, что ничего хорошего уже не предвидится, что тупость и безнравственность вкупе с ограниченностью засорили убогие умишки её современников, которым, казалось, в радость было говорить о войне, о политике и о прочих ничтожных вещах, которые не могли не казаться мелкими и незначительными тем, кто хоть раз вдыхал пьянящего воздуха свободы Нарнии, и на чьих сапогах оседал пепел дальних странствий. «Когда же, наконец, настанет на земле Царство Божье?» - с досадой думала Великодушная, переписывая фрагменты помпезных панегириков алчным земным властителям. «Наверное, не доживу я до этого, счастья много не бывает, а искать его бессмысленно: оно само найдёт тебя, если захочет. Это как Зов: он являет себя во всей полноте и красоте своей мощи тогда именно, когда ты этого совершенно не ждёшь».