Послесловие

Дурмузи

Я медленно опускаю руку с зажатым в ней револьвером, а затем с интересом наблюдаю за всем происходящим. У меня такое чувство, что меня здесь нет, я будто смотрю на все сквозь стекло, словно я стою у витрины магазина и вижу, что происходит внутри. Вот Кар роняет на пол свой кинжал и падает лицом вперед, чуть не сбив и не подмяв под себя девчонку, но та вовремя успевает отшатнуться. Девчонка все равно спотыкается, падает на одно колено и морщится от боли. Ее отец тут же оказывается рядом, поддерживает ее под руку. Алакс подает знак солдатам, они подходят ко мне, подхватывают меня под руки. Да, все правильно, так и должно быть. Вот только мне уже все равно, какая теперь разница, что будет, ведь у меня в очередной раз все отняли, а вернуть уже ничего нельзя. Слишком поздно! Пожалуй, если хорошо подумать, эти слова можно считать моим девизом, их впору было начертать на моем гербе. Вот только герб у меня тоже давным-давно отобрали. Мой отец, господин Рифпас, был хозяином верфи, где строили торговые корабли, и считался по праву одним из самых богатых и влиятельных людей в бывшем Королевстве Кривых Зеркал. Разумеется, не таким, какими были, скажем, главный министр, господин Нушрок, или же господин Абаж, но, как сам любил повторять, лелеял надежду однажды с ними сравняться. Все мечтал, как накопит еще больше денег и купит нам дом в столице. «Вот увидишь, дочка, — частенько повторял он, — самый настоящий дворец себе построим! Платьев тебе велю пошить самых лучших, будешь на балах королевских блистать, всех девиц красотой затмишь, даже дочку самого главного министра! Хоть и говорят, что она необыкновенная красавица, а с тобой, девочка моя, все равно не сравнится!» Мать лишь улыбалась, слушая эти речи, а я мечтала о красивом платье, балах и кавалерах. И каждый день донимала отца, когда же, наконец, мы построим свой дворец и уедем в столицу. Когда произошла революция, мне было двенадцать лет. В нашем городе беспорядки начались спустя дня три или четыре после того, как в столице рухнула Башня Смерти, были перебиты королевские советники, арестованы многие знатные вельможи и погиб первый министр. В нашем доме без конца толпились друзья отца и родственники, которые только и делали, что обсуждали все, что происходило в стране. — Что делается! — сокрушался отец.- И что же теперь будет? — Бежать надо, что же еще! — убеждала его мать, но отец не верил, что «голодранцы» доберутся до нашего города. — Перебесятся да и успокоятся, — отмахивался он от матери. — Ну, зеркала перебили, какого-то зеркальщика выкрали, но вечно-то это не может продолжаться! За свою беспечность отец и был наказан. Через несколько дней в нашем городе, как и во всей стране, начались волнения, и представители новой власти пришли прямо к нам домой. Отцу объявили, что отныне все, чем мы владели: наш дом, верфи и корабли, — «принадлежат народу». А нас отправили в тюрьму, чтобы «потом решить нашу участь». Мать плакала и кричала, чтобы у нее не отнимали меня, и солдаты смилостивились. Мы с матерью провели почти полгода в тесной полутемной камере в крепости, которая раньше защищала наш город, а теперь стала тюрьмой. Раз в неделю выводили во двор, подышать воздухом, а раз в две недели дозволяли увидеться с отцом, которого держали в другом крыле крепости. Отец говорил, что нас не тронут, поскольку он согласился добровольно отдать на благо революции все свое состояние, и скоро отпустят. Нас действительно освободили, но отныне мы были беднее церковных крыс. Мать не выдержала заключения, она серьезно заболела и вскоре скончалась. Мы с отцом поселились в крохотной лачуге недалеко от порта, и отец стал работать там простым грузчиком. — Ничего, доченька, — повторял он мне каждый вечер, по возвращении с работы, — скоро мы все себе обратно вернем! Не грусти! Но годы шли, а все оставалось по-прежнему. Иногда у нас дома собирались друзья отца, кому повезло остаться в живых, они запирались в крохотной кладовке и чуть не до рассвета вели какие-то разговоры. Не знаю, действительно ли отец состоял в какой-то организации, целью которой был подрыв новой власти, или же просто покрывал своих прежних приятелей, меня он всячески ограждал от «мужских дел» (именно так он называл эти посиделки). Впрочем, меня в ту пору это не волновало, поскольку я уже была без памяти влюблена в Ретева. Он был простым портовым рабочим, и раньше я бы на него, наверное, и не взглянула, но ведь теперь мы были равны. Он работал вместе с отцом и один раз пришел к нам, чтобы вернуть несколько монет, которые отец ссудил ему однажды — на хлеб. Я открыла Ретеву дверь, взглянула ему в глаза и… больше не знала покоя. Помню, мы любили с ним гулять по берегу, сидеть до поздней ночи на молу, смотреть в морскую необъятную даль и мечтать, как однажды мы соберемся и уедем далеко-далеко, за семь морей. — И там, голубка ты моя, — говорил Ретев, — мы заживем с тобой вдвоем, никто нам не будет мешать. И мы будем счастливы! Он сделал мне предложение, как и полагается, пришел к отцу, принес кольца. Конечно, он купил самые дешевые, ведь на золото и бриллианты у него денег не было, но меня это не волновало. Однако же, мой отец пришел в ярость и спустил Ретева с лестницы. После чего он впервые в жизни побил меня. Я рыдала, заламывала руки и умоляла отца понять меня. Но он ничего не желал слушать, кричал, что этому голодранцу я не пара, что я могла бы стать женой принца, а польстилась на какого-то проходимца. Я ничего не понимала, пыталась объяснить, что теперь мы с Ретевом равны, ведь отныне у нас нет больше знатных дворян. Отец обозвал меня дурой и в тот же день увез в соседний город, поселил у своей двоюродной сестры. В ее доме располагались теперь комнаты для работниц текстильной фабрики, а она сама жила в бывшей буфетной (эта комната досталась ей при распределении). Я кричала, что сбегу и все равно выйду замуж за Ретева, но отец, напоследок выпорол меня ремнем и уехал, наказав тетке глаз с меня не спускать. Я прожила там два месяца, словно в тюрьме, и чувствовала себя хуже некуда. Мне казалось, что я заболела от несчастной любви, но тетка, недоверчиво покачав головой, отвела меня к доктору, и тот словно ушат холодной воды на меня вылил. Я ждала ребенка от Ретева, как оказалось, не прошли даром наши с ним прогулки у моря в темноте. Отец вернулся радостным и сообщил, что нашел мне достойного мужа: соседа, державшего бакалейную лавку. — У него, говорят, достаточно денег припасено в кубышке на черный день. Сумел, мерзавец, утаить от новой власти, — сообщил отец. — Так что с ним ты не пропадешь. — Я лучше умру! — ответила я и рассказала отцу о ребенке. Он снова надавал мне пощечин, обозвал грязной шлюхой, а после забрал меня от тетки и увез в деревню, почти у самой границы. — Родишь тайно, — решил отец, — а потом подумаем, что делать. На мое счастье, женщина, у которой я скрывалась, и которая получала от отца (все же, как выяснилось, ему тоже удалось кое-что припрятать на черный день) вознаграждение, пожалела меня. Часть получаемых от отца денег она откладывала, чтобы потом, когда ребенок родится, отдать мне. И таким образом я смогла бы бежать от отца и найти Ретева. Она же принимала у меня роды. А за неделю до родов вновь приезжал отец, сказал, что подвенечное платье готово, жених ждет, а Ретев… женился на другой женщине, и она уже в тягости. — А о твоем ублюдке мы просто позабудем, как о досадном недоразумении, — добавил он. — Отдадим в приют. Я лишь кивнула в ответ. Если Ретев предал меня, то к чему мне теперь жить? Мне хотелось умереть, и я даже думала пойти и утопиться, но Янысуг, женщина, которая обо мне заботилась, уговаривала меня взять себя в руки. — Даже если твой любимый от тебя отказался, — повторяла она, — это не повод так убиваться! Ведь у тебя скоро будет, о ком заботиться! — Мне все равно! — как заведенная, твердила я. Когда родилась моя дочь, я даже не взглянула на нее. Мне было больно, я так устала, мне хотелось только одного — чтобы все закончилось. А еще лучше, чтобы и вовсе ничего не было. Милейшая Янысуг каждый день приносила мне хнычущую малышку, но я отворачивалась к стене и говорила, что не желаю ее знать. Когда я пришла в себя после родов, отец приехал за мной, заплатил Янысуг приличную сумму денег, но она не взяла. — Я и без денег позабочусь о девочке, — сказала она. — Ведь я же не зверь какой, не могу я невинное создание бросить, воспитаю малышку, как свою. — Делайте, что хотите, — махнул рукой отец. Мы вернулись домой, но сосед наотрез отказался жениться на мне. Кто-то, видимо, рассказал ему о том, что я была беременна, земля ведь слухами полна, и он заявил, что «надкусанные яблочки» ему не нужны. Отец пришел в бешенство, в очередной раз избил меня и выгнал из дома. — Пошла вон, потаскуха! — прокричал он мне на прощание. — Чтобы отныне ноги твоей в моем доме не было! — Отец, — рыдала я, — куда же мне идти, пощадите меня! Но он не стал слушать, вытолкал меня взашей и запер дверь. Я не знала, что мне делать, лучше бы мне остаться у Янысуг, — подумалось мне. И я решила ехать обратно, наверняка эта добрейшая женщина не прогонит меня. Но потом я вспомнила, что девочка, которую я родила, тоже осталась там. А мне не хотелось снова ее видеть… Кроме того, Янысуг будет трудно прокормить еще один рот. Делать я ничего не умела, отец ведь даже после революции, держал меня дома, не позволял идти работать. Я оказалась на самом дне. Почти год я провела в самом грязном и отвратительном портовом кабаке. И я предпочитаю не вспоминать обо всем, что там со мной делали все эти матросы, грузчики и обыкновенные пьяницы, которым повезло разжиться несколькими лишними медяками. Естественно, рано или поздно это должно было закончиться, я поняла, что у меня снова должен родиться ребенок. Правда, на этот раз я не знала даже, кто был его отцом. Я ненавидела себя за то, кем я стала, и в один прекрасный день я решила, что мне необходимо вырваться отсюда на волю, начать новую жизнь. Я сбежала из публичного дома, прихватив на прощание кошелек своего последнего клиента. На перекладных я добралась до столицы, на последние деньги сняла крохотную комнатенку и на следующий же день отправилась искать работу. Ребенка я к тому времени потеряла, дорога была долгой, мне часто приходилось ночевать под открытым небом, питалась я кое-как, ну и… видимо, мне не суждено было стать матерью. Впрочем, тогда мне казалось, что это и к лучшему. Что я могла дать ребенку? Ничего, кроме своего позора. Мне удалось наняться прачкой в госпиталь, там я от зари до зари стирала больничное белье, приходила в свою комнатку и падала, полумертвая от усталости. Утром, чуть свет, поднималась и снова шла на работу, но я была рада. Лучше уж так, чем ежедневно терпеть унижения, ублажая пьяную матросню. Так прошло больше десяти лет. Однажды на базаре я познакомилась с госпожой Аксал. Она несла тяжелые корзины с овощами, ее случайно толкнул какой-то грубиян, она рассыпала покупки, и я помогла ей их собрать. Слово за слово мы разговорились, я рассказала ей о том, где работаю, и она вдруг предложила мне переехать к ней и помогать по хозяйству. — Я старею, дорогая моя Дурмузи, — вздохнула она, — силы уже не те. А брат мой занят постоянно, жениться вот не успел, дома его постоянно не бывает… Удивительно, но братом ее оказался никто иной, как глава нового правительства, господин Алис. Естественно, я согласилась, ведь обстирывать двоих человек легче, чем целый госпиталь. В доме господина Алиса я впервые увидела Толома. Он часто приходил туда вместе с господином Гурдом, который был правой рукой Алиса, и который считал его кем-то вроде приемного сына. Толом был человеком приветливым, веселым, он часто рассказывал смешные истории, и у него была такая красивая улыбка, что я, сама не знаю, почему, не могла отвести глаз от этого человека. — Никак, он тебе по душе? — улыбалась тетушка Аксал. — Ах, ну что вы! — отмахивалась я от нее, а щеки при этом так и горели огнем. — Я же знаю, — вздыхала я, — что он не для меня. Толом ведь был человеком порядочным, помощником главы правительства, а я… Стал бы он смотреть на падшую женщину! Кроме того, он был в то время женат… Когда несколько лет спустя, уже после гибели господина Алиса, главой правительства стал господин Гурд, а Толом — его ближайшим помощником, он снял себе новый дом, поближе к Дворцу Правосудия и предложил мне переехать к нему. — Мне нужна толковая экономка, — сказал он. Госпожа Аксал тогда была уже больна, господин Гурд перевез ее к себе, нанял ей сиделок, и в огромном доме я жила фактически одна. Я согласилась, и вскоре поняла, что именно Толома я ждала всю свою жизнь. Я готова была жизнь отдать ради него, сделать все, что он мне прикажет, хотя бы он велел мне достать луну с неба. Я совершенно забыла о Ретеве, словно этого человека никогда и не было в моей жизни. Мне вообще казалось, что я живу только здесь и сейчас, а все, что было раньше, происходило не со мной. Толом говорил, что я — золотая женщина, и без меня он, как без рук, жить не сможет. Я хотела одного: быть ему полезной, никогда не расставаться и быть рядом с ним. Я мечтала стать его законной женой, родить ему детей, заботиться о своей семье до конца дней. Всю жизнь я была лишена этого счастья, и вот теперь, казалось, жизнь меня решила вознаградить. — Но зачем нам обременять себя лишними обязанностями? — беспечно улыбался Толом, целуя меня. — Ведь нам и так хорошо вдвоем! — Да, — кивала я, — конечно, ты прав, дорогой. Но все же, мне бы так хотелось, чтобы у нас была настоящая семья! Я рассказала ему о своей дочери, с годами меня все чаще стали мучить угрызения совести. Я поняла вдруг, что совершила ужасный поступок, когда бросила ее. Ведь несчастная девочка не была виновата в том, что ее отец предал меня. И кто знает, как сложилась ее судьба. Я написала Янысуг, но мне ответил совершенно посторонний человек, который, как оказалось, являлся ее дальним родственником и жил теперь в ее доме. Сама же Янысуг давно скончалась, а что с моей девочкой — ему неведомо. Толом отправил на поиски своих людей, и им удалось выяснить, что Янысуг много лет тому назад уехала из родной деревни, а девочку, как оказалось, отвезла к Ретеву, отдала ребенка отцу. Конечно, ей было обо всем известно, ведь и я, и мой отец говорили в открытую. Следы Ретева же отыскать не удалось, он сам давно умер, а его жена вместе с моей дочерью уехали из города. Моего же отца к тому времени тоже не было в живых, он умер в тюрьме, куда попал за то, что устроил на верфи пожар. На суде, говорят, кричал, что отомстил голодранцам за свое унижение… Я смирилась с тем, что дочь оказалась для меня навсегда потерянной, впрочем, наверное, так было лучше для всех, прежде всего — для нее. Я ведь даже не знала, как зовут мою дочь. Разве она признала бы меня, привыкнув за много лет, считать матерью женщину, воспитавшую ее. Я решила не растравлять попусту свои раны и просто радоваться жизни рядом с мужчиной, которого полюбила. Но вскоре и эту крупицу счастья я потеряла. Толому было совершенно наплевать на меня и мои чувства. Он, нимало не стесняясь, приводил в дом женщин, развлекался с ними буквально у меня на глазах, а потом, как ни в чем ни бывало, заявлял, чтобы я не сердилась. — Я ведь люблю тебя, — твердил он, — ты любишь меня, и это главное. Ну, а все остальное… мне просто надо было немного отвлечься! Не обращай внимания, моя царица! Я молчала и прощала, потому что не хотела потерять его. А потом… появилась она. Акбулог. Толом привел ее к нам домой, как обычно, начал обхаживать, целовал ей руки, обнимал… Я поторопилась уйти, оставить их одних, но, сама не знаю, почему, задержалась на пороге, не прикрыв, как следует, дверь. Стояла в коридоре, смотрела в узкую щель и чувствовала себя так, будто меня поджаривают на медленном огне. Толом целовал эту женщину в губы, гладил ее по волосам, улыбался ей так, как никогда не улыбался мне: с безграничной нежностью. — Ты необыкновенная, Акбулог! — Толом оторвался от ее губ, торопливо расстегнул платье и принялся ласкать ее грудь. — Я с ума схожу от тебя, — тяжело дыша, проговорил он. — Не надо! — пискнула эта тихоня. — Толом, я прошу тебя, не здесь! Она обняла его за шею и зажмурила от удовольствия глаза. Мне в ту минуту хотелось придушить ее. — Да, — выдохнул Толом, — ты права. Пойдем скорее в спальню! Они поднялись наверх, а я принялась прибираться в гостиной, но ничего не видела, слезы застилали мне глаза. Я поняла, что все кончено, Толом для меня потерян навсегда. Разумеется, рано или поздно это должно было случиться, я всегда об этом знала. Она ведь гораздо моложе меня, и, как следствие, красивее. А я попросту надоела ему, больше он во мне не нуждался. На другой день Толом объявил, что решил сделать Акбулог предложение. — Прости, — пряча глаза, произнес он, — но это сильнее меня. Я люблю ее! — Все в порядке, — стараясь казаться спокойной и безразличной, произнесла я. — Я понимаю и не сержусь. Я хочу, чтобы ты помнил одно: я всегда буду рядом. Я же твоя верная служанка, ведь так? Я поднялась в спальню, перестелила Толому постель и нашла там, на туалетном столике, перстень. И вот тогда я решила убить их. Обоих! Ее — за то, что украла у меня любовь человека, который по сути был ей совсем не нужен. Если подумать, то она была такой же шлюхой, как и я. У нее, как я слышала, был собственный муж, а она бросила его и теперь развлекается с чужим! А его — за предательство. За то, что он вновь, как много лет назад Ретев, мой отец и пьяные матросы из портового кабака, втоптал меня в грязь. А еще лучше, — пришла мне вдруг в голову мысль, — если Толом умрет, а ее обвинят в его убийстве. Я покрою ее имя позором, смешаю ее с грязью, как они смешали меня. И тут, на мое счастье, судьба свела меня с Каром. Он сам пришел ко мне и высказал в лицо все, о чем я долго думала бессонными ночами. — У меня есть план, госпожа, — сказал он. И я сразу же согласилась! Я сама приготовила ужин, подлила яд, переданный мне Каром, в бокал Толому. — Это в последний раз! Прощальный ужин, — улыбаясь, сказала я ему. — Сделай мне такой подарок, прошу тебя! Он рассмеялся, обнял меня за талию, сказал, что я все же необыкновенная женщина. Он пил вино, а я, не отрываясь, смотрела на него. Я улыбалась и думала, что воздаю ему по заслугам. Потом я обнимала его, целовала и… уже ничего не чувствовала! Словно вместе с ним медленно умирала и какая-то частичка меня самой. Толом заявил, что он устал, прилег на диван — яд начал действовать — и уже через несколько минут, покрылся испариной, начал задыхаться. Я оставила его одного, вышла во двор, встретила Кара, помогла ему перенести Толома в экипаж, потом захватила с собой остатки ужина, вино и тот самый перстень. Мы привезли Толома в загородный дом, положили на кровать, я накрыла на стол… Потом бросила перстень в спальне. Если хорошо подумать, девчонка права. Глупо получилось с неразобранной постелью, вином и, конечно же, с перстнем. Впрочем, если бы не вмешалась эта Рейвен, возможно, все прошло бы так, как мы задумали. С другой стороны, еще старики любят говорить, что сколь веревочке не виться, кончику быть. Какая жестокая насмешка судьбы! Моя дочь, от которой я некогда сама отказалась, которую потом, спустя много лет, безуспешно пыталась разыскать! Она сама нашла меня. И я… второй раз предала ее. Когда я увидела деревянный кораблик, выпавший из сумки Рейвен, у меня потемнело перед глазами. Ретев обожал вырезать такие кораблики, он мог часами просиживать над ними. Даже завитушка на боку игрушки, вензель из переплетенных букв «Р» и «Д» — точь-в-точь такие же. — Это наши с тобой имена, — шептал он мне на ухо, и я таяла от любви к нему, — и мы навсегда в вместе! И все моментально встало на свои места. Глаза Акбулог, которые с самой первой встречи показались мне знакомыми. Разумеется, я быстро отмахнулась от этой мысли, но сути дела это не меняет. Светло-карие, при свете дня, на солнце они становились зелеными. А в полумраке, при свечах казались темными, почти черными. Точно такие же глаза были у ее отца. И еще ее имя. «Голубка моя», — так ласково называл меня Ретев. «Я люблю тебя, моя милая пташка! Вот увидишь, голубка моя, однажды мы улетим с тобой за море и счастливее нас не будет никого». Моя дочь. Голубка моя… Прости меня за все, Акбулог, я была… да нет, я даже и плохой матерью для тебя не была. Вообще — не была тебе матерью. И никто, кроме меня, в этом не виноват. Если бы я узнала обо всем раньше… Кар пытался спасти свою шкуру, но сделал только хуже. Пока я рассматривала потрепанный и поломанный деревянный кораблик, последнюю весточку от моего Ретева, привет из прошлого, Кар схватил девчонку Рейвен, приставил ей нож к горлу, стал кричать, чтобы Алакс и солдаты дали ему уйти, но я лишь усмехнулась: все это бесполезно. Раз для меня все потеряно, и ничего уже не будет, то и ему не уйти от наказания. За все в жизни нужно платить, это я теперь знаю, как никто другой! План созрел у меня мгновенно: если сейчас все получится, то таким образом я хотя бы попытаюсь искупить то зло, которое причинила своей дочери. Пусть она никогда об этом не узнает, но моя совесть будет чиста, наверное, впервые в жизни. Мы с Каром собирались бежать, поэтому револьвер, на всякий случай, я взяла с собой. Меня еще Толом давным-давно приучил, что никогда не лишним иметь при себе оружие, тем более, когда ты собираешься в бега. Я не слушала, что кричал Кар, и что отвечали ему остальные. Я думала об Акбулог, поэтому достала револьвер и выстрелила в Кара. Теперь он не сможет больше навредить ни мне, ни моей дочери, ни ее родне. Солдаты подходят ко мне, хватают за руки, связывают их за спиной. — Вы арестованы, сударыня! — торжественно возвещает Алакс. — И поделом! — возмущенно смотрит на меня… мой зять. — Я признаюсь во всем, — киваю я. — От начала и до конца. Вам не придется тратить силы на ведение расследования. Ну, а потом… потом я сама, с превеликой радостью и с облегчением шагну вниз с Башни Правосудия. К черту эту проклятую жизнь, пускай она закончится побыстрее. Я встречаюсь глазами с побледневшей Рейвен, которая стоит рядом со своим отцом, изо всех сил вцепившись в его руку, и говорю, глядя ей прямо в глаза: — Сожалею, что так вышло. Акбулог… Все это случайность. Передайте, что я… прошу у нее прощения. «Жаль, — думаю я, — что мальчика, ее сына, своего внука, я так и не увижу…» Девчонка пожимает плечами и отворачивается. — Хорошо, что у вас хотя бы сейчас хватило совести признаться, — говорит ее отец. Я улыбаюсь, пока меня ведут к выходу. На душе у меня удивительно спокойно, словно я, после долгого, утомительного путешествия возвращаюсь, наконец, домой.