Послесловие

Рейвен

Я выхожу из здания городской тюрьмы, вдыхаю полной грудью свежий воздух и оглядываюсь в последний раз на закрывшиеся за моей спиной ворота. Привратник еле заметно ухмыльнулся, бросив на меня оценивающий взгляд и пробурчал, что желает мне всего доброго. Я с трудом смогла заставить себя сдержаться и не послать его ко всем чертям. Бедняжка Акбулог! Я, конечно, понимала, что она сейчас находится не на отдыхе в лучшем отеле, да и отец мне рассказал о том, в каком она состоянии, но все равно, когда я увидела ее, у меня заболело сердце. Она там совсем одна, потерянная, одинокая и напуганная. Эти люди обращаются с ней как с настоящей преступницей! Больше того, всячески унижают ее, бьют, угрожают какими-то жуткими пытками. Это самое настоящее варварство, как так можно?! Нет, определенно нужно поторопиться и вызволить ее оттуда, иначе она может попросту погибнуть там. Поначалу меня и вовсе не хотели пускать. Привратник без конца твердил, что тут у них не музей, а для посещений есть специальные дни и часы. Правда, когда я молча протянула ему несколько золотых монет, вздохнул, покачал головой, но все же пропустил меня. Начальника тюрьмы мне пришлось дожидаться в длинном гулком коридоре битых полчаса, потом, наконец, меня провели к нему в приемную, и там я вынуждена была протомиться еще полчаса. Когда этот человек, наконец, соизволил выйти ко мне, у меня уже нервы были на пределе. — У меня очень много дел, сударыня, — вперив в меня свои холодные глаза, начал начальник тюрьмы, даже не поздоровавшись. — И меня, честно признаюсь, настораживают столь настойчивые посещения заключенной номер двести один. Меня передернуло, он даже по имени Акбулог не назвал. Произнес это «заключенная номер двести один» таким тоном и с таким выражением лица, будто этот самый номер — самое отвратительное, что ему приходилось когда-либо выговаривать. Он не относился к моей мачехе, как к человеку, она для него была отбросом, мерзким созданием, недостойным находиться рядом с остальными людьми. И я могла в полной мере понять и оценить эти чувства, поскольку в тот момент испытывала к начальнику тюрьмы то же самое. Даже если Акбулог и в самом деле убила того человека, это не повод так себя вести: обращаться с ней так, словно она какое-то опасное животное, запугивать ее, просто низко. А уж бить женщину (отец рассказал мне, в каком состоянии застал жену) — это и вовсе недостойно! — Что же вас так настораживает, господин? — стараясь, чтобы голос звучал спокойно и твердо, проговорила я. — У Акбулог большая семья, и мы все переживаем за нее. — Она ваша мать? — чуть смягчившись, спросил он, а в его взгляде, как мне показалось, промелькнуло вдруг сочувствие. — Почти, — отозвалась я. — Мачеха, — уточнила я, перехватив его удивленный взгляд. — Акбулог — вторая жена моего отца, я знаю ее с малых лет, очень люблю, и… словом, я хотела бы ее видеть. Разумеется, если это возможно. — Ладно, — махнул рукой начальник, — ваш батюшка не поскупился, — пробормотал он себе под нос, — так что сейчас я, пожалуй, пойду вам навстречу. Но предупреждаю сразу: это в первый и в последний раз. Через несколько дней начнется официальное дознание, и тогда уже — никаких свиданий. Только за день до суда. Ну да вам еще объяснят наши порядки. Скажу еще лишь только то, что, боюсь, вашей мачехе придется нелегко. Все улики против нее. Ладно, об этом, думаю, вам расскажет батюшка, я ведь ввел его в курс дела. Ну, а покуда, ничего не попишешь, раз вы так хотите, разрешу вам свидание. Он позвонил в колокольчик и приказал явившемуся на зов солдату привести «заключенную номер двести один» в комнату для свиданий, после чего заявил, что меня он проводит туда лично. Я вздохнула с облегчением, так как уже начала бояться, взяла ли я с собой достаточно денег, кто знает, какие у этого человека аппетиты. Но отец, хоть тут ему хватило ума не наделать глупостей, как оказалось, позаботился обо всем заранее. Акбулог, увидев меня, тут же бросилась мне на шею и разрыдалась. Я тоже плакала, гладила ее по волосам, говорила, чтобы она успокоилась, что все будет хорошо. Боже мой, ну кем, скажите на милость, надо быть, чтобы поверить, будто она — холодная и расчетливая убийца! Впрочем, разве они стали бы разбираться в особенностях ее характера и душевного склада. Этих людей интересует одно: поскорее снять с себя всякую ответственность. Мол, убийца влиятельного и уважаемого человека найден, нашими силами он обезврежен, мы достойны похвалы. Один раз, помнится, мы уже прошли через нечто подобное, когда умер Тоуд. Инспектор Оуэл так хотел побыстрее отличиться, упрятав преступника за решетку, что, не раздумывая, записал в убийцы первого попавшегося подозреваемого и не желал замечать явных неувязок в своем расследовании. — Я прошу, Рейвен, не забывай о моих детях, позаботься о них, когда меня не станет, — безостановочно всхлипывая, повторяла Акбулог. — И об отце — тоже. Не оставляй их, будь все время рядом! Она, судя по всему, уже смирилась со своей судьбой, и от этого еще сильнее сжималось сердце. — Прекрати, — взмолилась я, — прошу тебя, Акбулог, не говори так! Разумеется, я готова поклясться, что никогда не оставлю брата, сестру и отца, но ты сама будешь заботиться о них, когда выйдешь отсюда, и мы вернемся домой. — Мне уже не выйти на свободу, Рейвен, — обреченно проговорила Акбулог и вновь уткнулась мне в плечо. — Господи, за что мне это? — снова горько заплакала она. — Акбулог, — я отстранилась и взглянула ей в глаза, — послушай меня. Нужно было торопиться, наверняка мне не позволят пробыть здесь долго, значит, не стоит терять время, а я должна была рассказать Акбулог обо всем, что мне удалось выяснить. Я захожу в кафе, нахожу свободный столик у окна, сажусь и терпеливо жду, пока официант примет у меня заказ. Через некоторое время он приносит мне чашку крепкого чая и, я не смогла удержаться от искушения, шоколадное печенье. Я задумчиво размешиваю сахар, слушая, как позвякивает о фарфор серебряная ложечка, и вновь, и вновь обдумываю все, что произошло. Я вспоминаю встречу с той женщиной и наш с ней разговор. Он не идет у меня из головы прежде всего потому, что если сравнивать с тем, что я услышала от Акбулог, то легко можно понять: концы с концами явно не сходятся. Как я и пообещала отцу, первое, что я сделала — это поехала к господину Толому домой. Он обитал в довольно просторном особняке в центре города, поэтому мне не пришлось тратить много времени на поиски. Первый же прохожий указал мне на дом господина Толома, прибавив со вздохом, что если «госпоже нужен хозяин, так он преставился недавно». Я позвонила у ворот, объяснила привратнику причину своего визита, и уже через несколько минут была в передней, обставленной старинной мебелью: два массивных шкафа, большое зеркало в золотой раме и стулья с высокими спинками, немного похожими на те, что были у моей бабушки. Скорее всего, подумалось мне, раньше этот дом принадлежал какому-нибудь аристократу, лишенному после революции титулов и имущества. А господин Толом, поселившись здесь, не стал менять обстановку. Я вдруг вспомнила сиротский приют: широкую подъездную аллею, сад с фруктовыми деревьями, огромный дом с извилистыми коридорами и просторным залом. И моего любимого деда, вынужденного коротать свои дни в тесной сторожке и постоянно наблюдать, как его отчий дом, который помнил его малышом на руках у матери, место, где он вырос, где жил, радовался, был счастлив, занимают чужие, посторонние люди. Следом мне вспомнилась резная шкатулка с блестящим замком, стоящая на каминной полке в бабушкиной комнате. В детстве я просила бабушку достать мне эту шкатулку и просто обожала рыться в ней, перебирать хранившиеся там безделушки: старые перья, моток кружев, пуговицы, а также перстень с печаткой-гербом, кольцо с изумрудами (то самое, которое сейчас стало уликой против Акбулог), брошь-камея, бабушка говорила, что ей ее подарила первая хозяйка нашей гостиницы. И, разумеется, я не могла не припомнить портрет маленькой девочки, сидящей на коленях у своего отца. До сих пор, стоит мне взглянуть на него, я мгновенно представляю себе эту девочку. Представляю, как она радостно улыбается, заглядывая в кабинет к молодому мужчине с черными глазами, взгляд которых буквально пронизывает тебя насквозь, но который моментально теплел и начинал светиться нежностью, стоило только взглянуть на свою единственную и обожаемую дочку. Бабушка много раз рассказывала о том, как отец учил ее читать, или сидел у изголовья ее постели, а она нарочно придумывала, что ей приснился кошмар и просила отца не уходить, потому что рядом с ним ей не страшно. Я слушала эти рассказы, и видела все это, будто наяву. Видела, как они гуляли вместе во внутреннем дворе замка, около фонтана, и она делилась с отцом своими нехитрыми детскими секретами. Или же сидела в кабинете и читала, при этом украдкой наблюдая, как ее отец работал: писал и разбирал деловые бумаги… Вот и здесь, судя по всему, когда-то жили люди, которых потом лишили того, что им было дорого. — Чем могу служить? — прервал мои размышления строгий голос. В переднюю вышла высокая женщина в темно-сером платье, застегнутым на все пуговицы, с высоким стоячим воротником. Женщина была уже не молода, ее светло-карие глаза окружали сеточки морщин, а в густых, аккуратно уложенных медно-рыжих волосах было довольно много серебряных нитей. Я решила, что это и есть та самая экономка, которая была мне нужна. Связка ключей у нее на поясе и траурная черная повязка на рукаве ясно подсказывали мне, что я не ошиблась. — Простите, сударыня, — проговорила я, — за неожиданное вторжение. Вы… одним словом, мне нужно поговорить с экономкой господина Толома, ведь это вы? — Я, — кивнула женщина, с любопытством разглядывая меня. — С кем имею честь? — холодно взглянула она на меня. Странно, но когда она вот так, гордо вскинув голову, смерила меня взглядом, мне показалось, что эта женщина — хозяйка дома, а не служанка. Я объяснила ей положение вещей, и она, презрительно усмехнувшись бросила: — Понимаю, конечно, госпожа Рейвен, ваше желание помочь мачехе, но от правды не спрячешься. Она — убийца! Низкая, подлая и беспринципная! Она втерлась в доверие к моему хозяину, залезла к нему в постель, словно последняя… простите! — спохватилась она, проглотив бранное слово. — А он, — грустно усмехнулась она, — был такой доверчивый. Он был очарован ей, а она его отравила. Накрыла ужин, подлила яд, поднесла ему отравленное вино (или уж не знаю, что там), потом провела с ним ночь. После чего бросила его, беспомощного, умирать в одиночестве! Ее глаза буквально горели гневом и яростью, на щеках выступил румянец, голос поминутно срывался, и она отворачивалась, чтобы перевести дыхание. Она была так привязана к своему хозяину или… тут кроется нечто большее? — Госпожа Дурмузи, — осторожно начала я, — скажите мне, вы часто встречались с Акбулог? — Мне незачем было с ней встречаться, — поморщилась госпожа Дурмузи, — кроме того, мое дело — служить господину Толому, а не лезть в его личные дела. Но ведь трудно не видеть, не знать и не замечать, что происходит. — Значит, в этом доме Акбулог не бывала? — уточнила я. — Нет, — отрезала госпожа Дурмузи. — Эта поганка отравила Толома в загородном доме. Во время любовного свидания. — Они часто виделись, правда? — продолжала я. — Практически каждый день, — кивнула госпожа Дурмузи. — Скажите, могу ли поговорить с тем человеком, который отвозил Акбулог в тот дом? — Нет, — снова отчеканила госпожа Дурмузи. — Почему? — удивилась я. — С чего вы взяли, — вопросом на вопрос ответила госпожа Дурмузи, — что ее туда отвозил слуга господина Толома? — Акбулог сама так сказала и мне, и отцу, и своему дознавателю. — Тварь! — выплюнула госпожа Дурмузи. — Почему вы так ее ненавидите? — покачала я головой. — Потому что никакого человека, как настаивает эта поганка, не было! Толом каждый вечер возвращался из Дворца Правительства, ужинал, а потом седлал коня и уезжал в загородный дом. А она уже ждала его там. — Но кто-то же отвозил ее туда, — настаивала я. — Понятия не имею! — передернула плечами госпожа Дурмузи. — Она могла нанять экипаж в отеле, где жила. — Но она утверждает, — удивленно воскликнула я, — что это был доверенный человек господина Толома. — Врет! — вскричала госпожа Дурмузи. Она заметно нервничала, на щеках у нее выступили красные пятна. — Эта поганка — наглая лгунья, ей нужно одно — выгородить свою никчемную шкуру! — Но ведь этот человек, как писали в газетах, нашел тело! — Это не так, — быстро ответила госпожа Дурмузи, нервно теребя пуговицу на своем платье. — Тело нашел случайный прохожий. То есть… не совсем случайный, — замялась она. — Это был человек, который пришел наниматься сторожем в загородный дом. Видимо, Толом велел ему приехать туда. — Как зовут этого человека? — Откуда же я могу знать? — раздраженно бросила госпожа Дурмузи. — Я никогда его не видела. Он, судя по всему, перепугался, когда увидел труп. Вызвал полицейских и был таков. С этими словами госпожа Дурмузи отвернулась от меня, давая понять, что больше ей сказать нечего. — Что ж, — вздохнула я, — благодарю вас, госпожа Дурмузи. — Я сказала все, что знаю, — отозвалась она. — Надеюсь, — прибавила она, — что эта поганка получит по заслугам. Самое малое, что с ней нужно сделать за убийство такого человека — это сбросить с Башни Правосудия. Я еще раз поблагодарила госпожу Дурмузи (хотя на самом деле больше всего на свете мне хотелось отхлестать ее по щекам), после чего покинула дом господина Толома и поехала в городскую тюрьму, на свидание с Акбулог. — Но это все неправда! — вскричала Акбулог, когда я пересказала ей разговор с госпожой Дурмузи. — Каждый раз меня отвозил в загородный дом один и тот же человек! Именно потому, что Толом не хотел, чтобы о наших с ним отношениях поползли ненужные слухи, он и приставил ко мне этого кучера! Толом говорил, что ему можно доверять, он, дескать, не станет болтать попусту. — И ты не спросила, как его зовут? — удивилась я. Акбулог отрицательно помотала головой: — Нет. Зачем мне было знать его имя? Я и голоса-то его практически не слышала, он приезжал, стучал в дверь, кланялся мне и говорил, что пора ехать. А когда привозил обратно, то прощался, говорил: «До скорого, госпожа Акбулог!» — и все. — Странно все это, — протянула я. Глаза Акбулог вновь наполнились слезами, и она застонала от отчаяния. — Все бесполезно, Рейвен! — воскликнула она, закрывая лицо ладонями. — Никто и никогда не поверит ни единому моему слову! — Акбулог, — я взяла ее за руки, заставив поднять на меня глаза, — прошу, не плачь! Ты же видишь, мы стараемся изо всех сил. И что-нибудь придумаем, я обещаю! Вот еще что! — вспомнила я. — Я хотела спросить тебя о том перстне. Ты его постоянно носила на пальце? Мне это показалось странным, поскольку дома Акбулог редко надевала украшения, она говорила, что ей ни к чему и некуда их носить. — Нет, — подтверждая мои мысли ответила Акбулог, — я взяла его с собой просто так. На память. Мне ведь его покойная госпожа Серпент подарила. Да, я надевала его несколько раз, когда… встречалась с Толомом. — А тем вечером? — насторожилась я. Акбулог зажмурилась и принялась тереть ладонями виски. — Не знаю, — воскликнула она. — Я не помню! Кажется… Нет! — воскликнула она. — Не могу вспомнить! Точно знаю, что он был у меня на пальце, когда я приезжала к нему домой. Не туда, где мы обычно виделись, а в городской особняк. Я запомнила, потому что его экономка, когда принесла мне стакан воды, обратила на него внимание. Сказала: «Надо же, какая изящная вещица, никогда не видела ничего подобного». Я и объяснила, что это одна из фамильных драгоценностей моей покойной свекрови. — А где ты его хранила? — не отставала я. Акбулог лишь пожала плечами: — У себя в номере. В ящике бюро. В этот момент вошли полицейские и объявили, что мое время истекло. — Держись, милая, — обняла я на прощание свою мачеху. — Не теряй надежду и не отчаивайся. Все будет хорошо! — Да услышит тебя Господь, моя хорошая! — улыбнулась мне сквозь слезы Акбулог. Я покинула городскую тюрьму с тяжелым сердцем. Во-первых, мне было больно видеть Акбулог в таком состоянии, а во-вторых, я ведь ничем не смогла ее утешить. Все, что мне рассказала экономка господина Толома лишь запутывало дело. Я допиваю остывший чай, расплачиваюсь с официантом и прошу его распорядиться подать мне экипаж. Мне нужно как можно быстрее вернуться в гостиницу и поговорить с отцом. Пока мне во всей этой истории очевидно одно — госпожа Дурмузи явно лжет и очень многое недоговаривает. А значит, вывод напрашивается сам собой: ей есть, что скрывать.