***
И вот настает тот день, когда он должен предложить свои услуги новой королеве. Он не очень-то рад — отчасти потому, что не знает, чего от нее ожидать, отчасти потому, что не горит желанием окунуться в драму, ожидающую его в Кенсингтонском дворце. И действительно, советник герцогини Кентской первым выходит ему навстречу и предупреждает о девичьей неуравновешенности новоиспеченной королевы. Уильям достаточно благоразумен, чтобы не выносить поспешных суждений на основании чужих слов — да и есть в сэре Джоне Конрое нечто раздражающее. Большое спасибо, но он сложит собственное мнение о способностях королевы. Войдя в комнату, где она ждет его в одиночестве, он мельком бросает на нее взгляд и опускается на одно колено. Крохотная, от силы пять футов роста… но одета в черное, и потому выглядит старше. Юное округлое лицо, бледное на фоне темных волос, стянутых в простой строгий узел на затылке. Она не сводит с него пристального взгляда огромных, определенно умных голубых глаз и протягивает руку, с гораздо большим изяществом, чем он ожидал. Он целует гладкую кожу над самыми костяшками пальцев. Кожа мягкая, но холодная — достаточно ли хорошо отапливается старый дворец? — Позвольте принести вам мои соболезнования в связи с кончиной вашего дяди, — говорит он, поднявшись. Она моргает. Ей приходится задирать голову, чтобы смотреть на него. — Он всегда был добр ко мне, — говорит она мягким, звонким, как серебряный колокольчик, голосом и отворачивается, пряча мелькнувшую на лице вспышку раздражения. — Хотя имел странные представления о том, за кого мне следует выйти замуж. Уильям кивает, слегка удивленный такой неожиданной сменой темы, но готовый снизойти: — Да, кажется, он оказывал предпочтение кандидатуре принца Оранского? — У которого голова размером с тыкву, — резко отвечает королева. Такая поразительная и такая восхитительно остроумная ассоциация — Оранский, оранжевый, тыква, а у принца действительно гигантская голова и не меньшего размера самомнение — что Уильяму едва удается не выказать разбирающего его изумленного веселья и ограничиться лишь осторожным замечанием: — Я вижу, вы внимательны к деталям, мэм. Королева смеряет его настороженным взглядом, будто пытаясь решить, искренен ли он. Уильям отводит глаза и замечает сидящую в кресле подле него куклу в белом платье. — Вы позволите? — спрашивает он. Не дождавшись ответа, он берет куклу в руки. Она еще так юна, что играет с куклами, думает он с внезапным сочувствием. Стало быть, вероятность регентства не исключена. Да поможет ей Бог… если мы сейчас установим регентство, она может никогда не стать полноправной королевой… — Как ее зовут? — спрашивает он с искренним любопытством, без тени снисходительности в голосе. — У нее нет имени. Она кукла номер 123. — Помешкав, королева добавляет чуть мягче: — Моя мать подарила ее мне на одиннадцатый день рождения. Уильям поднимает бровь, заинтригованный мыслью об одиннадцатилетней девочке, дающей своим куклам номера вместо имен… и о восемнадцатилетней королеве, едва способной заговорить о родной матери, не теряя решительности и уверенности. Он кивает на головку куклы: — Вместе с короной? Она слегка качает головой. — Нет, корона появилась позже. Я сделала ее в тот день, когда поняла, что стану королевой. Хм. Он возвращает куклу на место. — И когда это произошло? Она опускает взгляд, прохаживается по комнате. — Мне было тринадцать. У нас с Лецен был урок истории. Она показала мне генеалогическое древо, и я долго его рассматривала… а потом поняла, что я следующая. Ни в голосе, ни в выражении лица не видно довольства, не видно волнения — только глубокое благоговение. Он щурит глаза, в уме быстро складывая кусочки мозаики. Лецен — это ее гувернантка, это он знает, немецкая баронесса, говорят, она всегда больше заботилась о физическом, душевном и эмоциональном благосостоянии королевы, чем герцогиня Кентская. Бог знает, в каком возрасте ее величество могла бы узнать правду, будь это предоставлено ее матери. — Вы были рады? — спрашивает он. Королева усмехается. — Помню, я подумала, что дядина корона будет мне великовата. На этот раз он не может сдержать улыбку — и она мимолетно улыбается в ответ, словно понимая, как забавно (и как показательно), что тринадцатилетняя девочка, осознавшая, что ей предстоит унаследовать престол величайшей нации на земле, тревожится в первую очередь о весе и размере своей будущей короны. Она на удивление твердо отклоняет его предложение стать ее личным секретарем, и он считает это вполне правомерным решением. Юная леди, думает он, покидая Кенсингтон, стремится принимать самостоятельные решения. Надо думать, она будет готова принять совет и поддержку позднее, когда утвердит свое главенство… а пока он отступит в сторону и позволит ей самой нащупывать свой путь. Учитывая условия, в которых она выросла, он не может вменять ей в вину некоторое упоение новообретенной независимостью.***
Она всех их поражает. Она полна достоинства и уравновешенна, обезоруживающе мила, когда ей это нужно, упряма и своевольна, когда теряет самообладание — а прежде всего, она решительно настроена быть сама себе голова. Ее мать уж точно не может ею распоряжаться. Однажды вечером за ужином Уильям говорит Эмме Портман, что пожелай герцогиня и Джон Конрой, чтобы она надела голубое платье, королева непременно наденет розовое. Вот как мятежна она в том, что касается этих двоих — опять же, он не может ее за это осуждать, помня, сколько лет ей приходилось плясать под дудку их грубых амбиций. Они так старались поставить ее в зависимость от себя, что даже оставили зияющие пробелы в ее образовании. Девочка едва знает принципы английской конституции. Но она стремится к знаниям. Когда он возвращается в Кенсингтон на еженедельную аудиенцию, королева забрасывает его вопросами. Она хочет знать о торговых путях, о парламентских процедурах, о состоянии дипломатических отношений с Соединенными Штатами, о сроках и возможности реализации тех или иных реформ. Ему не представлялось возможности учить кого-либо с тех пор, как Каро когда-то давно проявила вдруг интерес к астрономии. Он купил для нее телескоп и соответствующие книги, и Каро жадно изучала их и дорожила телескопом, словно королевской регалией. Он и не подозревал, как ему недоставало этого приятного удовлетворения от разделения знания с кем-то, кто знание поистине ценил бы. Но однажды королева смотрит на него с блеском в глазах и объявляет звенящим от ликования голосом: — Думаю, у меня никогда не было учителя лучше вас, лорд Мельбурн! На что он улыбается, слегка кланяется и говорит: — Я рад, что отвечаю вашим требованиям, мэм. Вы уверены, что я не зануден? Вздернув брови, королева недоверчиво смеется: — Занудны, вы? Мистер Дэвис, мой учитель, был однозначным определением этого слова. Вы, сэр, всё что угодно, только не зануда. Она вскидывает голову, будто вызывая его оспорить ее утверждение… и что-то в мерцании голубых глаз заставляет его задуматься: где-то он уже видел этот взгляд. С таким же выражением лица Каро говорила ему: поймай меня, если сумеешь.***
Ее заявление о переезде в Букингем-хаус его не удивляет. Он даже рад за нее. Это новый, роскошный и современный дом — то, что нужно юной королеве, всю жизнь проведшей в заточении в обветшалых стенах Кенсингтонского дворца. Она просит его сопровождать ее во время осмотра особняка, и он с радостью и интересом соглашается. Она бегает по комнатам вприпрыжку, будто ей восемь, а не восемнадцать. Уильям не раз и не два наблюдает, не в силах удержать легкой веселой улыбки, как она приподнимает юбки выше лодыжек и бросается бежать впереди него, как развеваются ленточки ее шляпки и пышет восторгом разрумянившееся лицо. Она взгромождается на трон своего дяди, и оба смеются: ее ступни болтаются над полом. — Да, думаю, перед первым приемом нам следует подыскать более подходящий для вас трон, — осторожно поддразнивает ее Уильям. Королева широко улыбается. — И впрямь нелегко чувствовать себя величественной, когда ноги не достают до пола. Она соскальзывает с громадного трона, идет мимо него к двери и по пути кружится, глядя на высокий потолок, легонько задевая юбками его ноги. — Не понимаю, почему это место не зовется дворцом… — Вы можете называть его так, как пожелаете, мэм, — отзывается Уильям. Она оглядывается на него с улыбкой, и он понимает, что так оно и будет. Однако чуть позже восторг спадает. Она садится на свежерасчехленную козетку, внезапно утомленная радостным маршем по дому, и делает неожиданное признание: — Они не верят, что я способна быть королевой. Уильям понимает — хотя она этого не произносит — что она имеет в виду свою мать и Джона Конроя. Отвлекшись от осмотра комнаты, он поворачивается к ней и видит, что улыбка на ее лице сменилась невероятной, глубокой печалью, которую не прогнать никакими шутками, остротами и лестью. Он интуитивно чувствует, что ни один из этих методов сейчас не годится в любом случае. Правда ничем не помогла Каролине Нортон, и с тех пор он считает, что ее ценность сильно преувеличена, но сейчас, в это мгновение, королева Англии нуждается в правде. Отчаянно нуждается. — Я считаю, что они ошибаются, мэм, — говорит он. — И любой, кто осмелится высказаться по поводу вашего роста, должен быть отправлен прямиком в Тауэр. Она слабо улыбается. — Это еще практикуется? Заключение в Тауэр? Он улыбается тоже. — Исключительно в отношении величайших злодеев королевства. Королева тихонько смеется, опустив голову. Он продолжает, пронизывая свой голос искренностью и серьезностью: — Я знаю вас совсем недолго, мэм, но я убежден, что вы внесете большой вклад в укрепление монархии. Верно, ваше образование не лишено пробелов в некоторых областях, но вы обладаете естественным достоинством, которому нельзя научиться. Она поднимает голову, глядя на него сквозь темные ресницы. — Вы не считаете, что я слишком мала ростом, чтобы быть величественной? Уильям смотрит ей прямо в глаза. — Для меня, мэм, вы королева в каждом дюйме. Какое-то мгновение она не сводит с него взгляда, и он не может понять, изумили ее эти его слова поддержки или она просто обдумывает их. Может быть, никто кроме него никогда так не верил в нее? Он уже мало во что верит. Но он верит в нее, пусть и сам не вполне понимает причину. Она поднимается с кушетки и приближается к нему с театральной торжественностью. Он ждет, затаив дыхание, не зная, что она сделает или скажет. Она замирает на месте, откинув голову назад. Улыбка трогает уголок красивого рта. — Благодарю вас… лорд М. Он моргает и, не успев взять себя в руки, улыбается. Ее лицо светится еще ярче, когда он не высказывается против нового прозвища. Развернувшись на каблуках, она стремительно выходит из комнаты, бросив через плечо: — Что вы скажете, если мы взглянем на сад, лорд М? Лорд М. Качая головой, Уильям усмехается себе под нос, расправляет плечи и отвечает: — Ведите, мэм, я прямо за вами.***
Она затрагивает что-то в его душе… что-то, очень долго дремавшее: желание помогать... заботиться. Защищать. Когда во время бала по случаю коронации она налетает на него в коридоре на заплетающихся ногах, в нем просыпается и еще что-то, что он считал давно умершим. Но это что-то пугает его. Ему за сорок пять, ей почти девятнадцать, и то, что с ним творит ощущение ее тонкой фигурки, падающей в его объятия, абсурдно и почти граничит с государственной изменой. И всё же… и всё же, лежа в постели в ту ночь, уставившись в потолок, он не вспоминает юность и свою королеву фей. Его мысли упорно возвращаются к настоящей королеве, одетой в бриллианты и вышитый шелк и слегка перебравшей шампанского. Впрочем, и хмельная она была прекрасна. Красивая, упрямая, пленительная. И на мгновение, на краткий миг, ему захотелось быть на два десятка лет моложе и не быть ее премьер-министром. К счастью, она либо забыла о неловком инциденте к следующему утру, либо предпочитает не упоминать о нем. Это к лучшему: ей хватает и более неприятных забот. В течение следующих нескольких недель напряжение между королевой, ее матерью, Джоном Конроем и леди Флорой Гастингс достигает критической точки. Уильям пытается оттеснить королеву от края пропасти, но все его попытки терпят крах. Она слишком ненавидит Конроя и леди Флору, чтобы внимать объяснениям, чтобы видеть возможные последствия, она просто хочет показать им, каково это — быть униженными перед всем миром. Они столько лет унижали ее. Теперь они поменялись с ней ролями. Слишком поздно она понимает, какой урон нанесла себе самой. Последний удар — леди Флора умирает, убитая раком и стыдом. Он обнаруживает королеву в слезах в музыкальной комнате Букингемского дворца. Неудачный день для эмоционального кризиса: через час начинается смотр войск, а на королеве по-прежнему белое муслиновое платье, из тех, что предпочитают видеть на ней ее мать и (как ни странно) Лецен, потому что (по ее словам) в них она похожа на ребенка, а им и нужно, чтобы она оставалась ребенком. Нигде не видно синего с красным мундира — нигде не видно очаровательного верного спаниеля. Она сидит одеревенело на банкетке у фортепьяно, спиной к инструменту, лицо в красных пятнах. Уильям садится рядом, напоминает, что ей нужно готовиться к выходу. Она открывает рот, и у него ноет сердце. — Я не могу, — еле слышным шепотом произносит она, и в глазах ее стоят слезы, слезы и ужас. — Не могу. Это чувство беспомощности ему хорошо знакомо. Он понимает, что сейчас ей предстоит столкнуться лицом к лицу с презрением и осуждением людей, которые не знают всей правды, которые думают, что королева свела в могилу высокопоставленную придворную даму исключительно по злобе душевной. Пусть и был в ее поступке некоторый элемент мести, однако Уильям верит, что королева скорее наивна, чем жестока. Она еще только учится, а в учебе ошибки неизбежны. Ее боль и раскаяние ощутимы почти физически, и Уильям проклинает свое отзывающееся сочувствием сердце. Каждой клеточкой своего тела, всем своим существом он хочет обнять эту юную ранимую женщину и позволить ей поплакать у него на груди. Сказать ей, что всё будет хорошо. Поцеловать в темноволосую макушку и унять ее страхи. Ему приходиться собрать силу воли в кулак, чтобы не дотронуться до нее. Однако он трогает ее иным образом, игнорируя тихий протестующий внутренний голос. Он открывается ей. Впервые за много лет он показывает свою уязвимость. — Я не сказал вам, почему опоздал на бал по случаю вашей коронации, — негромко произносит он. Шмыгнув носом, королева поднимает на него взгляд… и он уже не способен остановиться. Он рассказывает ей об Огастасе. О том, что не хотел жить после того, как его мальчик застыл, окоченел в его руках. Королева не сводит с него глаз, пока он говорит, мягко, с паузами, стараясь не заплакать от нахлынувших волной воспоминаний… впрочем, если уж рыдать перед кем-либо, он предпочел бы рыдать перед этой девушкой. Он берет себя в руки и убеждает ее в том, что считает абсолютной правдой: что благодаря ей, его прекрасной, блистательной, невероятно человечной королеве, у него появилась причина жить дальше. Конечно, он выражается иначе, он не произносит этих эпитетов вслух, но позволяет себе роскошь наделять ее ими хотя бы мысленно. А затем он повторяет ей то, что мать сказала ему целую вечность, целую жизнь тому назад: — Вы должны улыбаться и махать рукой… и никогда не показывать им, как вам тяжело. Королева, его храбрая прекрасная королева, болезненно морщится и качает головой. — Я не могу делать так всегда, лорд М. Если я постоянно буду улыбаться и махать рукой, я… мне кажется, я просто тресну и рассыплюсь на миллионы осколков… — Знаю. Поэтому вы всегда можете прийти ко мне. Или к Лецен, — торопливо добавляет он. — Думаю, вы всегда можете быть уверены, что хотя бы мы двое поддержим вас… не ожидая ничего взамен. Она делает еще один судорожный вдох, он достает из нагрудного кармана носовой платок и вручает ей. Она утирает глаза и нос, опускает голову, стараясь выровнять дыхание. Ему хочется погладить ее по спине, тыльной стороной пальцев провести по ее щеке. Он сильно, до боли, зажимает пальцы между коленей. — Спасибо, лорд М, — шепчет она. — Не знаю, что бы я без вас делала.***
Постепенно, незаметно складывается определенный распорядок. Он приходит каждый день, и они проводят несколько часов вместе за обсуждением государственных дел. Королева быстро учится. Вскоре она начинает ориентироваться в британской политике с таким изяществом, с такой сообразительностью, что его переполняет гордость. Когда он не с ней, он постоянно о ней думает. В его походке вновь появляется легкость — так рвется он приступить к работе, ибо вся его работа служит ей. Когда она смеется, он не может не улыбнуться, а когда она улыбается ему, в груди становится тепло и тесно. И не сказать, чтобы это было неприятное ощущение, совсем нет. Люди замечают. Он это знает. Эмма Портман определенно замечает изменения в нем. Герцогиня Кентская глядит на него с недоверием, баронесса Лецен тоже. Но он не обращает на это внимания, пока его правительство не рассыпается карточным домиком, пока ему не приходится подать в отставку… и королева ожесточенно сражается за него. Ей нельзя этого делать. Как монарх она должна оставаться непредвзятой. Он знал, что она огорчится — он и сам расстроен — но и подумать не мог, что она горы свернет, чтобы удержать его рядом. Он пытается убедить ее сдаться. Он советует ей попросить герцога Веллингтона стать ее новым премьер-министром, а когда тот отвечает отказом, умоляет ее наладить отношения с сэром Робертом Пилем. Но королева не желает уступать ни пяди завоеванной за прошедшие полтора года земли. Она не откажется от своих фрейлин, она не откажется от лорда Мельбурна. Пиль наконец опускает руки, и Уильям не может решить, польщен он или смущен. Брезгливо морщась, тори проигрывают королеве игру в гляделки и бросают бразды правления обратно разинувшим рты вигам. Уильям чувствует себя глуповато, садясь на лошадь и отправляясь по знакомой дороге в Букингемский дворец — просить дозволения королевы сформировать правительство. И там, во дворце, увидев ее, он понимает, что именно чувствует. Она пытается торжественно открыть первый свой официальный портрет, но драпирующая картину ткань не поддается, как ни дергает она за бечевку. Незаметно скользнув к ней, Уильям произносит тихим мягким голосом: — Вы позволите помочь вам, мэм? Они не виделись уже несколько дней — в последнюю их встречу на повышенных тонах звучали заявления о святости конституции и необходимости ставить долг выше желания — немудрено, что она вздрагивает при виде его. Однако озарившая ее лицо улыбка решает для него вопрос раз и навсегда. Он не польщен и не смущен тем, как она сражалась за него и победила. Он просто рад. Невыразимо рад.