Улыбайся

Что влечет его к женщинам по имени Каролина? Возможно, он только сейчас начал замечать разнообразных Каролин вокруг. Всякий раз как его представляют очередной носительнице этого имени, он приглядывается получше, сравнивая новую Каролину со своей королевой фей. Так же ли она красива? Умна? Неистова? Каролина Нортон красива и умна, но неистовства в ней нет. И, сказать по правде, он испытывает от этого облегчение. Уильям Лэм — теперь второй виконт Мельбурн и премьер-министр Англии при Его Королевском Величестве короле Вильгельме IV — сыт неистовством по горло. Теперь он предпочитает психически устойчивых личностей… и еще более психически устойчивых женщин. С Каролиной Нортон его знакомит давняя подруга (дама с крайне устойчивой психикой), леди Эмма Портман, на каком-то празднестве — на котором именно, и не вспомнить. В памяти осталась только теплая улыбка миссис Нортон, приседающей при знакомстве, и пронзительная серьезность ее серых глаз. Она склоняется к нему за столом. — Я прошу прощения, — шепчет она, — но Эмма говорила мне, что у вас есть сын, который живет с вами в Брокет-холле. Как я понимаю, он… нездоров? Уильям так изумлен, что поначалу способен только ошеломленно моргать в ответ. — Да, он, э-э… врачи говорят, что он слаб умом — но я так не считаю и никогда не считал. Он гораздо смышленее, чем может показаться. Каролина Нортон ласково улыбается. — Он любит играть с другими детьми? Вам нужно как-нибудь привести его к нам. У меня двое сыновей, и они знают, что это такое: их кузен имеет похожие проблемы со здоровьем, они умеют вовлечь его в свои игры. — С радостью, — отвечает Уильям, лихорадочно обдумывая открывающиеся возможности. Огастасу восемь лет, и он по большей части молчит — кроме тех мгновений, когда замечает подходящего к нему отца. Тогда его личико озаряется таким счастьем… вот ради чего живет сейчас Уильям. Поэтому он принимает предложение Каролины. Ее супруг сварливый грубиян, но она и ее мальчики — само очарование. Уильям смотрит, как юные Нортоны помогают Огастасу складывать башню из деревянных кубиков, и ему кажется, что он наконец может чуть-чуть передохнуть. — Большинству мальчиков такие игры не нравятся, — тихо замечает он. Они с Каролиной Нортон сидят за чаем, пока дети развлекаются. — У Огастаса тело восьмилетки, но разум совсем маленького ребенка. Для них это должно быть… утомительно. Каролина поднимает брови. — Если и так, то лишь потому, что они больше сосредоточены на себе самих и собственном удовольствии, чем на радости товарища. Я же хочу, чтобы мои дети думали о ближнем своем, лорд Мельбурн. В чем смысл жизни, если думаешь только о себе? — Действительно, в чем смысл? — устало улыбается Уильям. На ее лице мелькает вдруг тревожный испуг. — Ох, простите. Я не имела в виду… то есть, я совсем не хотела сказать… — Что я думаю только о себе? — Нет же… — Что моя жена думала только о себе? Каролина Нортон сжимает губы в тонкую ниточку. — Я совсем не то собиралась сказать, лорд Мельбурн. — Я знаю, — снова улыбается он, уже не так натужно, забрасывает ногу на ногу, откидывается на спинку кресла, осторожно ставя чашку с блюдцем на колено. — Возможно, вы и правы. Возможно, всем нам было бы лучше, думай мы поменьше о собственной боли и побольше о других людях. В конце концов, что такое наши печали по сравнению с тяготами, скажем, такого мальчика, как Огастас? Или лишениями бедняков в трущобах Лондона? И всё же… — Он вздыхает, следя глазами за сыном, ставящим очередной кубик на растущую башню. — И всё же мы так мало можем сделать. Я часто спрашиваю себя, есть ли смысл пытаться. Подавшись вперед, Каролина Нортон касается его руки и крепко ее сжимает. — И капля сострадания лучше, чем полное его отсутствие. А вы, насколько мне известно, за свою жизнь выказали более чем достаточно сострадания к другим. — Скажите это идеалистам-реформаторам в Палате общин, — фыркает Уильям. — Невозможно устроить рай на земле за одну ночь, — сухо произносит Каролина. — И нелепо кому бы то ни было думать, что один человек способен одним махом исправить всё, что неладно в Англии. Он ухмыляется, бросив на нее взгляд: — Повторяю, скажите это реформаторам в Палате общин. Отведя руку, она смотрит на него лукаво. — Что ж… будь я мужчиной, пожалуй, я так и поступила бы. И в придачу я сказала бы им, — добавляет она, — то, что слышала от нашего взаимного друга: такого человека, который без колебаний принял бы обратно к домашнему очагу умирающую заблудшую супругу, еще поискать нужно. Если это не сострадание, лорд Мельбурн, то я не знаю, что назвать состраданием. Уильям не отвечает. Он опускает глаза, и взор его скользит обратно к детям… и его преисполненному мук совести разуму внезапно видится, как он хватается за брошенный ею спасательный круг. — Благодарю вас, миссис Нортон, — наконец бормочет он. — Вы весьма мудрая женщина. Она смеется, несколько горько: — Скажите это моему мужу. Уильям смотрит на нее искоса — но прежде чем успевает полюбопытствовать вслух, башня из кубиков с грохотом рушится, и Огастас визжит от восторга.

***

Они приходят в гости так часто, как ему удается это устроить. Старому вздорному королю Вильгельму нелегко угодить, и кавардак в Парламенте бесконечен. Но дети Каролины часами играют с Огастасом, а беседы с нею для Уильяма — целительный бальзам, в котором он нуждается еще с тех пор, как впервые услышал слухи о Каро и лорде Байроне. Ему не нужно заставлять себя улыбаться ей. Она нежна, но тверда, мудра, но шаловлива, проницательна, но чувствительна. Незаметно для себя самого Уильям начинает открываться ей, поверяя ей все связанные с сыном надежды и страхи, признаваясь, насколько глубока рана, нанесенная предательством Каро. Каролина внимательно слушает. Она не осуждает, она дает советы лишь тогда, когда он просит совета, она помогает ему выговориться, и однажды он перестает чувствовать себя так, будто бродит без факела по мрачному лабиринту в поисках выхода. Она очень красива, очень мудра, очень смышлена. В ней сочетается мощь ума его матери и глубина чувств Каро. Он никогда не встречал женщины, похожей на нее. Однако она замужем, и Уильям помнит об этом всякий раз, как видит угрюмое лицо мистера Нортона, всякий раз, как Каролина напряжена до предела после ссоры с мужем. И он ощущает предостерегающий укол тревоги, наблюдая за ее детьми, играющими с Огастасом: он помнит, каким сокрушительным ударом стало отсутствие Каро для их малютки-сына. Он не станет Байроном для этих детей, не оторвет их от матери ради нескольких месяцев или даже нескольких ночей плотских утех. Мистер Нортон же хватается за подвернувшуюся возможность, прежде чем Уильям или Каролина успевают сообразить, что происходит. Нортон предъявляет свои претензии Уильяму, заявившись в его кабинет. С гадливой ухмылкой он сообщает, что ему известны замыслы лорда Мельбурна и Каролины, и заявляет, что ему это, собственно, практически безразлично. Небезразлична ему кругленькая сумма в обмен на молчание. Скверно будет, если премьер-министра Англии сгубят заявления о прелюбодеянии. Уильям ошеломлен… а потом приходит ярость. Он много лет уже не бывал так разъярен. Медленно, очень медленно он поднимается с места. Самодовольное выражение на роже Нортона исчезает, стоит ему осознать, что лорд Мельбурн возвышается над ним на добрых полторы головы… и что в редких случаях ягненок может быть львом. — Убирайтесь из моего дома, — шипит Уильям, — пока я не выкинул вас вон собственноручно. — Но-но-но, — отвечает Нортон с толикой боязливости в голосе. — Не раньше, чем мне будет заплачено за мол… — Катитесь ко всем чертям! — взрывается Уильям. — Можете хоть орать с крыши на весь город! Я вашу жену и пальцем не тронул — и если вы осмелитесь выдвинуть против меня обвинения, я буду зубами и когтями защищать свою честь и ее тоже! Нортон решает, что дальнейшее испытание лорда Мельбурна на прочность может оказаться делом неблагоразумным — по крайней мере, частным образом. Впрочем, стоит страху развеяться, а самому Нортону оказаться вне пределах физической досягаемости, он наносит удар. Уильям отказывается уступить, даже когда его имя вновь попадает в газеты, и Каролина отрицает их связь со страстным красноречием, сделавшим бы из нее невероятного оратора, будь она мужчиной и имей она платформу. Никто в зале суда не верит Нортону, и хотя бы это должно служить им утешением. Мир, однако, жесток, и к тому времени, как всё заканчивается, к тому времени, как судья отклоняет иск, Уильям начинает жалеть, что появился на свет. Да, честь и его, и Каролины отстояна, но ее репутацию не поправить. Их дружба, их былая нежность и открытость друг другу были препарированы перед всей Англией. Она знала его печали, как ни одна другая женщина, и он знал ее горести. И если Нортону не удалось урвать кусочек огромного состояния Мельбурна, получить развод и полную опеку над детьми он вполне в состоянии. И Уильям Лэм может думать только об одном: он принес несчастье Каролине Нортон, потому что показал ей, как ему тяжело. Он не сумел набраться храбрости и удержать улыбку на лице, не сумел удержать свои чувства при себе. И теперь она разорена, покинута и убита горем. И в этом виноват он один. Она уезжает из Лондона, но прежде присылает ему записку. Мой дорогой Уильям! Знайте, что я ни в чем Вас не виню. Мы лишь две из многих тысяч жертв нашего безжалостного общества. Возможно, мы не найдем защиты и возмездия в этом мире — и всё же я молю вас, не берите это на себя. Ваша ноша достаточно тяжела, чтобы Вас вдобавок снедало чувство вины за мою судьбу. У меня есть друзья, которые обо мне позаботятся, и я буду до последнего вздоха биться за своих детей, но Вам, мой друг, нужно руководить страной и заботиться о любимом ребенке. Не забывайте об этом. Я вечно буду дорожить нашими чудесными беседами в саду, рядом с моими детьми и Вашим сыном, которые видели и слышали всё, что мы делали и что говорили. Я ни о чем не жалею. Прошу, не жалейте и Вы. Ваша Каролина Скомкав листок, он бросает его в огонь: обнаружь кто-нибудь записку, это создаст, пожалуй, еще больше неприятностей им обоим. Он скорее умрет, чем допустит это. Тем не менее, он обещает себе однажды всё исправить. Он вписывает новый пункт в свое завещание: в случае его смерти его состояние остается Огастасу, но часть достанется ей. Это будет самым громким, самым искренним его извинением. Так он попросит у нее прощения за то, что подарил ей свое слабое щербатое сердце и тем разрушил ее жизнь.

***

Через месяц после того, как Каролина Нортон исчезает из их жизни, у Огастаса случается припадок. До конца дней своих Уильям будет рад, что был в это время с ним в Брокет-холле, а не в Лондоне. Он сидит в библиотеке, изучая атлас, когда распахивается дверь. Он оборачивается, удивленный и немного раздраженный столь грубым нарушением своего уединения — но понимает вдруг, что ворвавшаяся горничная бледна как полотно и вся дрожит с головы до пят. — Ох, милорд, — задыхается она, — пойдемте, скорее. Он захлопывает атлас, сердце бешено колотится о ребра, как у скаковой лошади. — Огастас? — резко бросает он. — Да, сэр. Он… у него припадок, сэр, очень скверный, сэр. Миссис Черчилль послала Гарри за докто… Дальше Уильям не слушает. Девушка отскакивает и вжимается в стену, чтобы не быть сбитой с ног. Он бежит — бежит так, как не бегал с самого детства — и слышит голос обычно непоколебимо спокойной, степенной экономки, ухаживающей за Огастасом со времен побега Каро, слышит, как голос этот то рявкает указания остальным слугам, то отчаянно, умоляюще выкрикивает имя ребенка. Добежав до комнаты Огастаса, он в ужасе застывает в проеме двери. Его сын бьется в объятиях миссис Черчилль. Глаза мальчика закатываются так, что видны только белки, слюна течет по подбородку, от конвульсий стучат зубы, лицо искажается от страшной боли. Уильям бессчетное число раз видел его припадки, но подобное — никогда. Он выхватывает ребенка из рук рыдающей женщины и садится на край кроватки Огастаса, удерживая мальчика у себя на коленях, пытаясь прижать темноволосую головку к своему плечу. Ребенка так трясет, что Уильям не может удержать его неподвижно. — Огастас! Огастас, посмотри на меня. Посмотри на папу… тише, тише, Огастас, тс-с-с! Огастас не отвечает, судороги только усиливаются. У Уильяма перехватывает горло, глаза наполняются слезами отчаяния. Мысленно он бухается на колени, воздевая сцепленные руки к небесам, взывая к Богу и надеясь, что на сей раз тот слушает. Господи, только не он! Забери меня, забери мою жену, забери что угодно — но не забирай моего мальчика! Огастас вдруг задыхается и застывает. Взгляд красивых темных глаз, широко раскрытых и наполненных болью, останавливается на потолке. Маленькие пальчики так крепко стискивают ткань отцовской рубашки, что Уильям невольно подается вниз. — Огастас? — хрипло зовет Уильям, похлопывая мальчика по щеке. — Огастас, посмотри на меня! Красивые темные глаза стекленеют. Маленькое тельце обмякает. Уильям почти слепнет от мгновенно заливших лицо горячих слез, прикладывает ладонь к груди сына. Сердце не бьется. Нет больше его красивого маленького мальчика. И тогда Уильям срывается. Тщательно выстраиваемый и поддерживаемый на протяжении сорока лета эмоциональный фасад и самообладание рассыпаются в прах — он крепко прижимает своего ребенка к груди, и плечи его трясутся от неудержимого, захлебывающего воя человека, которому больше незачем жить.