***
Тодд, склонившись, помогает Аманде идти, держа ее крошечные ручки. Какое-то время спустя, она отпускает его руки и делает собственные шажки - мама и папа снимают все от и до на камеру. Первое ее слово Тодд слышит, когда девочка тянется к находящейся за пределами ее досягаемости игрушке. - Дай, - требует она у Тодда, тут же роняющего находящуюся в руках книгу. Он расплывается в широкой улыбке, и, чувствуя одобрение, она начинает повторять это снова и снова. Тодду целых одиннадцать, и он старается поменьше реветь. Его сестра не облегчает ему задачу.***
Просмотр «Секретных материалов» вызывает у Тодда совершенно невероятные и ни с чем не сравнимые ощущения, и он никак не может выяснить почему. Он любит эти истории, впитывает их, смотрит в каждую ночь выхода серии. Восторженно наблюдает, удивительно полностью погружаясь в происходящее; его, двенадцатилетнего мальчика, энергия и внутренняя хаотичность начинают сливаться, создавая что-то чуть более упорядоченное. Это лучшее, что он когда-либо видел. Но есть в этом сериале кое-что чрезвычайно странное. В его жизни много такого рода странностей, когда дело касаются чувств к другим людям, не входящим в его семью: от болтовни с мальчика и девочками до просмотра фильмов. Тодд время от времени не против головоломок, так что он тщательно изучает каждый новый эпизод, стараясь выяснить, что же именно с ним происходит. Такое чувство, что этот сериал – ключ ко всему. Он, опершись подбородком о колени, смотрит серию про изуродованных коров. Малдер и Скалли навещают в психиатрической больнице человека, гипотетически имеющего какое-то отношение к тайне этой недели. Освещение совсем плохое, так что он не может толком видеть Малдера и Скалли, но точно знает, как они выглядят и полагает, что все по-прежнему – их лица живые, пытливые и красивые. И именно на этой мысли Тодда будто ударяет током. Потому что, размышляя о красоте, он не ограничивается Скалли. Он думает о них обоих. Он медленно откидывается на диване. И что это значит? Честно говоря, он мало чего знает о всех этих гейских штуках, ведь родители никогда не говорят о таком (и тем не менее, очевидно, что относятся они к этому неодобрительно, исходя хотя бы из их реакции, когда в новостях заходит речь о «Не спрашивай, не говори»*** или о чем-то подобном). Он гей? Не может быть, ведь ему и девочки нравятся. Но сейчас, оглядываясь в прошлое, он мог сказать, что все те странные чувства были его дискомфортом относительно эмоций, возникавших у него по отношению к другим людям. Само собой, он в курсе, что это такое – когда тебе кто-то нравится, но в тех ситуациях он этого просто не осознавал. Так что он не может быть геем. Но совершенно ясно, что он и не натурал. Такое случается? Можно быть и таким? Он такой один? Господи, а что если больше никто таких чувств не испытывает? Теперь, поразмыслив над этим, он практически уверился, что вообще-то слышал о таких людях, но что если это собственный мозг обманывает его, заставляя думать так, подбрасывая фальшивые воспоминания? Что если только он один, один в целом мире, испытывает такие чувства? Вдруг люди возненавидят его за то, что он урод? Его будут ненавидеть, определенно будут. Тодд не может никому рассказать. Тодд должен кому-то рассказать. Какое-то мгновение он все так же сидит на диване, прежде чем, приняв решение, вскочить на ноги. Он на цыпочках прокрадывается в комнату Аманды и, едва касаясь руками обращенного к нему бортика кроватки, заглядывает в нее. Она спит, ушки девочки слегка топорщатся сквозь волосы. Он сглатывает и чуть склоняется. - Привет, - шепчет он, - я не натурал. И не гей тоже. Я просто… кто-то. И мне нужно с кем-то поделиться, и я, само собой, не могу рассказать нашим родителям, и я просто… - он замолкает, не вполне уверенный, что же хочет сказать, - Я хотел бы рассказать тебе, когда ты станешь постарше. И я сильно, так сильно надеюсь, что тогда ты не возненавидишь меня. Дверь приоткрывается, и Тодд оборачивается. В дверях стоит отец, глядящий на него чуть сонными глазами. - Тодд, что такое? - Ничего, пап. Просто хотел перед сном проведать Аманду. - О, - отец делает неопределенный жест, - перед тем как ложиться, обязательно выключи свет в коридоре, - и выходит, по-видимому, чтобы вернуться в постель. Тодд, вернувшись к Аманде, осторожно нагинается, чтобы поцеловать ее в макушку: - Я люблю тебя, - шепчет он, - и надеюсь, ты никогда не будешь меня ненавидеть. Он выскальзывает из комнаты, прикрывая за собой дверь.***
Тодд читает в свете лампы, когда в его руке вдруг возникает странное чувство - необычное ощущение понимания какого-то физического изменения - хотя он и не мог определить, чем оно вызвано. То самое ощущение, которое не испытывал так долго, что даже не может сразу распознать. Он бросает книгу и поворачивает свою руку. По сравнению с тем разом, когда он получил вопрос о том, жив ли он, сейчас почерк менее твердый, чуть более крупный и ощутимо прыгающий. Насколько он может сказать, это шариковая ручка, но не та с чуть блеклыми чернилами, что появлялись на его коже раньше, а насыщенно черная, с толстым стержнем, совсем новая.Я больше не хочу этого делать.
Тодду не нравится эта система, и у него даже нет контекста, чтобы понять, что вообще может означать «этого». Но это три года спустя полной потери связи с тем, кто строчил по нескольку сообщений в день, писал раздражающе часто, и вот внезапно - эта странная фраза. Он выхватывает ручку из подставки на тумбочке и со всем возможным старанием выводит:Ты сможешь.
Он ждет примерно пять минут, прежде чем получает ответ, на этот раз написанный немного твержу и мельче:Спасибо тебе.
Он сглатывает.Пожалуйста.
Тодд не ложится так долго, как только может, в конце концов засыпая сидя, потому что все это время продолжает смотреть на руку. Насколько он понимает, никаких дальнейших посланий он не получает.***
Тодд проверяет свою руку каждый день на протяжении двух недель, пока не смиряется с мысль о том, что ничего другого больше не получит. По крайне мере, на его руке не застыли те два неуклюже выведенных слова, веющих страхом. Он не желает никому смерти.