Экзистенциальный кризис в до диез

Он заходит и сразу замечает меня, потому что в однокомнатной квартире нет никакой возможности остаться незамеченным. Он на мгновение замирает, словно испугался моего присутствия; а я смотрю на него через плечо и вижу, как надежда сползает с его лица. Он хотел бы, чтобы меня здесь не было. Это меня задевает; это меня, мать его, задевает. И не потому что мое сердце разбито, и не потому что уязвлена моя гордость, и даже не потому что Джерард больше не нуждался во мне. А потому что, блядь, чего он ожидал? Это мой дом, я здесь живу. И если я еще не убил себя, и мой труп не увезли долой с его глаз, то простите, я пока не собираюсь. Я смотрю на разочарованное моим присутствием лицо Джерарда и слышу в голове предсмертную агонию своих грез, в которых я успеваю сдать работу в срок, и мистер Торо не увольняет меня; в которых я имею определенное будущее и цель; в которых я, блядь, не тот, кто я сейчас. Все это умирает вместе с приходом Джерарда – ничего этого не случится; и я беспомощно корчусь на полу, как эпилептик. Я смотрю в его глаза и молча кричу: «Я БЫ ТОЖЕ ХОТЕЛ, ЧТОБЫ ТЕБЯ ЗДЕСЬ НЕ БЫЛО», и «ТЫ ВСЕ ИСПОРТИЛ», и «ПОЖАЛУЙСТА, СЪЕБИСЬ». Я хочу, чтобы он ушел, не говоря ни слова, будто его здесь и не было. Я хочу, чтобы меня оставили в покое и дали закончить работу. Но видимо я дерьмовый актер, потому что Джерард не двигается с места и продолжает стоять в дверях. Он смотрит на меня взглядом, который я не понимаю, и чего-то ждет. Мне тошно. Это так похоже на него – ждать от меня чего-то. Я всегда чувствую это ожидание, будь то повседневный разговор или ночная прелюдия. В какой-то только ему известный момент он замирает и глядит на меня этим жаждущим действий взглядом, словно от этого зависит все наше будущее. И раньше я был способен разглядеть этот момент – чувствовал, что нужно делать. Я подыгрывал ему, прямо как актер-профессионал: хватал его, прижимая ближе, или наоборот отталкивал, создавая полноценную драму. Ему это чертовски нравилось, а я просто следовал его правилам, в сущности, подначиваемый простыми, пошлыми желаниями. Но с некоторых пор во мне нет никаких желаний (да и вы сами видите, каким дерьмовым актером я стал); я даже не понимаю, чего он хочет, и как я должен действовать. Я просто вижу этот знакомый мне взгляд, но не знаю, что со всем этим делать. Наверное, он хочет, чтобы я как-нибудь отреагировал на его появление – вмешался в ход событий, переломил их и заставил идти согласно своей воле. Но я ничего не делаю, я просто позволяю им идти. Джерард разочарованно выдыхает. — Я ненадолго. Его голос тороплив, словно он спешит настолько, что вынужден говорить быстрее. Не смея его задерживать, я разворачиваюсь обратно к столу и стараюсь не выглядеть отвергнутым. За спиной Джерард сразу начинает шуршать одеждой и пакетами. И слыша его суетливые движения, я думаю, что он действительно спешит и что ему не терпится уйти отсюда. Это тоже задевает меня, но во мне нет сил ни злиться, ни вообще как-либо реагировать. Я просто сижу, сгорбившись на стуле, и делаю вид, что не разваливаюсь прямо сейчас на части. Шуршащие звуки, кажется, заполняют собой все пространство; они проникают в уши и оглушают меня. Я слушаю их и мечтаю только об одном – чтобы Джерард наконец уже покончил с этими ебанными пакетами, потому что сейчас я чувствую себя так, будто вот-вот взорвусь. И стоит шагам Джерарда отдалиться в кухню, как я взрываюсь. Зачем? Боже, зачем он пришел? Что ему надо? Чего он хочет? Он все испортил. Просто взял и разрушил. Я только нашел хоть какую-нибудь точку опоры в этом гребанном мире, только почувствовал себя лучше. Но не успел я даже толком осознать это, как он приперся и выбил почву у меня из-под ног. Все умерло, не успев расцвести. Ну, зачем он пришел? Ну, к чему мне все это? Я смотрю на рабочие бумаги и чувствую, что сейчас расплачусь. Конечно, этого не происходит, потому что омерзение закупорило мои слезные каналы. Вместо этого я начинаю задыхаться, как чертов астматик, от безнадежных попыток зарыдать. Я думаю о своей работе, о том, что это, блядь, то, что я выбрал. Я думаю, что я был законченным идиотом, когда так решил, потому что моя работа приносит мне сплошные разочарования. Я думаю о том, что уже в понедельник мистер Торо уволит меня, и я встречусь лицом к лицу со своим будущим. Будущим, в котором все умрут, и я останусь один. Я вспоминаю Джерарда – единственного близкого мне человека – и ловлю себя на мысли, что готов убить его за то, что он в очередной раз разбил меня. Я вновь чувствую себя хуево, я вновь чувствую себя безбожно уставшим. Я устал собирать себя по частям. Устал снова и снова склеивать осколки, которые друг к другу совсем не подходят, лишь бы не показывать никому, в частности, самому себе, что я не справляюсь со всем этим дерьмом. Я, блядь, разбит. Я такой пустой и жалкий – во мне нет ничего, за что я мог бы цепляться, оправдывая свое существование. Я такой пропащий и бесполезный, что не понимаю, как до сих пор умудряюсь любить себя и свою возможность жить. От охватившего меня отчаяния я прячу свое лицо в ладонях и пытаюсь успокоиться. Я стараюсь не думать о том, что меня пугает происходящее со мной. Стараюсь не думать о том, что такие перепады настроения похожи на психическое расстройство. Стараюсь не думать о том, что попасть в дурку, в конце концов, не такая ужасная вещь. Я стараюсь не думать вообще и просто дышу. На самом деле я знаю, что если притворюсь, что Джерарда нет, и заставлю себя работать дальше, то я смогу закончить работу до понедельника или хотя бы с честной совестью сказать, что пытался. Я знаю, у меня есть шанс. Стоит мне взять себя в руки, как я разрешу часть своих проблем и смогу дышать чуточку легче. Но стоит мне взглянуть сквозь пальцы на этот бесконечный поток букв и таблиц, как во мне поднимается протест. Я ненавижу свою работу. Я не понимаю, зачем занимаюсь тем, что я ненавижу; и что вызывает такую тошноту. С меня хватит. Я подскакиваю и взмахом руки отправляю бумаги в полет. Белоснежные листы разлетаются и пикируют вниз, как свадебные голуби с подрезанными крыльями. Я наблюдаю за их бесславным полетом и чувствую необходимое, как воздух, облегчение. Я, блядь, дышу, понимаете? Я все еще вижу те грезы, где я оправдал ожидания босса и где будущее пугает меня не так сильно – я закрываю глаза, делаю глубокий вздох и позволяю им умереть. Я сделал выбор и не намерен больше к этому возвращаться. На кухне грохочет посуда, и это вытягивает меня в реальный мир, где все происходит вне моей головы. Я думаю о Джерарде, о том, что он такой же, как я – он тоже существует. У него есть свои грезы и своя тошнота; он делает выборы и меняет себя. Быть может, он тоже успел разбиться с момента своего прихода в квартиру. Эти мысли подбадривают меня, потому что я чувствую себя не таким одиноким в борьбе со всем этим дерьмом под названием жизнь. Я думаю об ожидающем взгляде Джерарда и, кажется, понимаю, что он хотел им сказать. Я поднимаюсь со стула, слишком резко при своей усталости, о которой я распинался выше, и, воодушевленный своим пониманием, направляюсь на кухню. Там вновь громыхает посуда, и когда я оказываюсь в дверях, я вижу Джерарда, пытающегося извлечь из-под завалов грязных тарелок сковороду. Я замираю, сбитый с толку его видом. Я теряюсь и не знаю, что сказать – слова отказываются вылетать из моего рта. Поэтому я так и остаюсь стоять в дверях. Он знает, что я здесь; я вижу это по тому, как меняются его движения, становясь более зажатыми и осторожными. Но несмотря на это, он не поднимает на меня взгляд и продолжает делать вид, что не замечает меня. Мне думается, что это часть какой-то игры – того особенного момента, когда на сцену должен выйти я и как-то все раскрутить своими действиями; но скорее всего Джерард просто не знает, как на меня реагировать. Я тоже не знаю, как на него реагировать. Я пытаюсь подобрать слова, но все, что вертится в моей голове, звучит неизменно глупо: «ты хочешь узнать, что я решил?», или «ты пришел, чтобы поиздеваться надо мной?», или «ты додумался извиниться?». Все это звучит не так, совершенно не так. Мне не хочется ни предъявлять ему претензий, ни обвинять его в чем-либо. Мне хочется только поговорить и узнать ответ на один простой вопрос: «почему?». И я думаю, что именно это я видел в его взгляде – желание поговорить. — Будешь есть? Я вздрагиваю, вырываясь из своих размышлений, и поднимаю растерянный взгляд на его лицо. Джерард выглядит уставшим и напряженным; под его глазами пролегли синяки, а над губой пробилась щетина, чего он никогда не допускал. Он смотрит на меня без особой охоты, и я чувствую его желание отвернуться. — Да, буду. — Тогда займись картошкой. Я покидаю дверной проем и прохожу на кухню. Пока Джерард пытается исхитриться помыть сковороду в полной раковине, я извлекаю из холодильника несколько картофелин и пристраиваюсь рядом. Я начинаю чистить кожуру прямиком в раковину и поражаюсь самому себе, потому что обычно не допускаю такой небрежности и сразу использую мусорный пакет. А еще я пытаюсь вспомнить, когда ел последний раз. И, кажется, это был позавчерашний обед, как раз вовремя которого я узнал о Маккрэкене. В общем, я думаю о любой чуши, лишь бы не о том, что наши с Джерардом плечи, блядь, соприкасаются, пока мы горбатимся над этой чертовой раковиной. И казалось бы – ну что за ерунда! Но для меня это действительно что-то значит, потому что я ощущаю зарождение надежды на что-то; потому что вся эта ситуация похожа на нашу повседневность, где не было никаких Бертов и никаких неопределенных вопросов, где я не чувствовал себя настолько хуево, как чувствую себя сейчас. Возможно, Джерард тоже думал о нечто подобном, но в отличие от меня он не испытал никакого облегчения, потому что, домыв сковороду, он уходит от меня и более не возвращается. Покончив с картошкой, освобождаю раковину, чтобы заняться нарезкой. Джерард сразу занимает мое место и моет овощи, которые, оказывается, и были в тех ебанных шуршащих пакетах. Масло уже скворчит, и я кидаю на нее порезанную картошку, не совсем уверенный, что за блюдо Джерард собирался делать. Но мне плевать, что мы будем есть – я вообще неголоден. Я всего лишь жду нужного момента, чтобы начать сранный разговор, от которого меня уже тошнит. С каждой секундой молчания я злюсь все сильнее, потому что все жду и жду этого момента – когда слова придут мне на ум, когда я наконец сгребу свои жалкие силы, чтобы смочь сдержать блевоту, выдавая это «почему?». Но момент все никак не наступает. Джерард разочарованно выдыхает. Когда мы садимся за стол, повисшее молчание достигает наивысшей точки. Меня душит эта подростковая боязливость, а также моя тошнота, которая, как конденсат, оседает внутри горла. Я все еще без понятия, как подступить к нужному для меня вопросу, не вызывая при этом ни у себя, ни у Джерарда приступов злости. И чувствую себя от этой беспомощности паршивей некуда (но помните, что всегда есть куда падать). Я смотрю на Джерарда, но Джерард не смотрит на меня. Его глаза стыдливо спрятаны под челкой, и он не желает их поднимать. Меня заебала эта игра взглядами, потому что я так устал разбираться, что все это, блядь, значит. Я хочу поговорить, так как это кажется единственным разумным поступком в этом театре абсурда; но сложно проявлять какое-либо присутствие разумности, когда ты и сам актер этого театра неудачников. — Ты остановился у Майки? — в итоге выдавливаю я из себя. Джерард наверняка думает, что между строчек я имею в виду Берта, но нет – я на самом деле имею в виду Майки. — У Майки, — подтверждает он, уточняя. — Хорошо. Что ты– кхе, ты приехал за сменной одеждой? Он молчит некоторое время, а затем утвердительно бормочет. Удовлетворенный ответом я замолкаю, даже не задумываясь о том, зачем он купил продукты, если собирался заскочить за одной только одеждой; и о том, что у них с Майки вообще-то один размер. Странно, скажете вы, что мне совершенно не приходит мысль, что он хотел извиниться. И я отвечу вам – я думал об этом. Но эти мысли были настолько неуклюжи, что мне было стыдно заострять на них ваше внимание. Представляя Джерарда, извиняющегося передо мной, я едва сдерживаю истерический смех. И не потому что Джерард весь из себя такой плохой и никогда не извиняется, и даже не потому что я не люблю извинений. А потому что они ничего, блядь, не изменят. Они не избавят меня от омерзения, они не отмотают время на три года назад, когда я решил стать свободным. Я не переживаю, что Джерард с кем-то там трахнулся – в этом вообще нет ничего особенного; я не переживаю, что наши отношения, скорее всего, прекратятся; я не переживаю, что я без пяти минут безработный. То, из-за чего я действительно переживаю, это из-за своей свободы – моей твари – которая сделала меня таким легким и бесцельным. Я не чувствую себя живым; я вообще ничего не чувствую. Я не желаю ничего, мне не к чему стремиться. Я постоянно уговариваю себя что-либо делать и растрачиваю на это почти все свои силы. И приступая к любой деятельности, я уже наполовину иссох. Какие извинения здесь вообще применимы? Как слова «прости, что я предал тебя» помогут мне разобраться с собой? Теперь вы понимаете, насколько нелепо они выглядят в моем представлении и почему вызывают у меня смех? Я смотрю на наши отношения со стороны своей твари, которая смотрит в суть, и вижу, что это я все разрушил. Постоянная вина терзает меня. Я умираю под ее весом, как придавленный пальцем таракан; но как бы я ни хотел, я не в состоянии ничего исправить или вернуть обратно старого Фрэнка Айеро. Я чувствую себя виноватым из-за того, что изменился. Я чувствую себя виноватым, из-за того, что чувствую себя виноватым. Потому что я не могу объяснить никому, что со мной происходит, так как меня никто не поймет и не оправдает; потому что большинство людей не запаривается над вещами, над которыми запариваюсь я. У большинства нет проблем в том, что они ничего не чувствуют, в том, что они, блядь, наполовину мертвы (я говорю большинство, потому что теперь я знаю, что я не один такой на всем белом свете). И если большинство – это нормально, то я нихуя не нормальный. Я гляжу на опущенную голову Джерарда и думаю, что я завидую ему. Думаю, что, несмотря на свои ошибки и тягу к театральности, он гребанный счастливчик. Я гляжу на него и думаю, что ему чертовски не повезло в свое время встретить такого камня, как я. Джерард разочарованно выдыхает. — Ну чего ты все выдыхаешь, а? — не сдерживаюсь я на этот раз. — Хочу и выдыхаю. Что тебя не устраивает? Он поднимает голову, выглядя при этом раздраженным не меньше меня. Но как бы ни стремился Джерард скрыть это – я замечаю боль в складках морщин у кончиков его глаз и догадываюсь, что опять задел его. Я не хотел, но ничего не могу с собой поделать, потому что я на чертовой грани; потому что нехрен выдыхать тут, как в мыльной опере, и я не буду срываться. — Много чего. Но сейчас я хочу, чтобы ты просто прекратил это. Я хватаю вилку и отправляю в рот кусок томата. Я не хочу есть – меня тошнит, – но сейчас я хочу, чтобы мы оба заткнулись и остудились. И если мой рот не будет чем-нибудь занят – я не заткнусь. То же самое касается и Джерарда, но он, к сожалению, даже не притрагивается к еде. — Меня тоже много чего не устраивает. Думаешь, я сам в восторге от этой ситуации? Это был единичный случай, и я не собирался больше этого повторять. Поэтому я не хотел, чтобы ты знал, и тем более, чтобы знал весь офис. А теперь из-за того что Берт и Линдси оказывается друзья, а у Кортни длинный язык, вся моя жизнь трещит по швам. Я горько усмехаюсь при упоминании Линдси и Кортни и вспоминаю, когда мне все рассказали. Я как обычно пошел на обед в забегаловку в паре кварталов – единственное место в округе, где подавали вегетарианский бизнес-ланч. Боб увязался со мной, но в этом не было ничего странного. Действительно странным было, когда я обнаружил, что Линдси и Кортни плелись за нами следом. Потому что мало кто попрется в такую даль, чтобы просто поесть, в особенности, если он носит эти пугающие туфли на шпильке. Когда я и Боб уже сидели за столом и поедали обед (точнее, ел только я), Боб обратился ко мне. Выглядел он так, будто это ему изменили, а не мне. Я спросил у него, все ли в порядке, а он, запинаясь, выдал мне то, что услышал в офисе о Джерарде и Маккрэкене. Я помню, что еще до того, как Боб закончил говорить, я перевел взгляд с него на двух девушек, сидящих за спиной Боба у стенки. Это были Кортни и Линдси, и они еле сдерживали смех. — Это да, трахнуть нарика – так себе повод для гордости. — Плевать я на это хотел, — заявляет Джерард, морщась. — Дело не в сранной гордости или репутации. Я лишь– я– я не хотел втягивать тебя в это. Он произносит это таким уничижительным тоном, что я думаю, что у любого нормального человека защемило бы сердце. Я вижу стыд и вину на его лице; я вижу, как он притупляет взгляд, потому что у него почти нет сил справляться с тошнотой. Но я ведь ненормальный человек, и у меня не щемит сердце. Я чувствую только тяжесть из-за того, что должен выслушивать все это; я чувствую только пустоту из-за того, что близкий мне человек больше не волнует меня. И глядя на то, как Джерард подбирает слова, желая не причинять мне боль, вина вновь просыпается во мне. Я думаю, что ничего этого бы не случилось, если бы я не изменился. Я думаю, что мне все равно его старания. Я думаю, что это я причиняю ему боль своим безразличием. Я думаю, что именно из-за моего безразличия все, что есть между нами, рассыпается, как песок сквозь пальцы. Я вспоминаю его ожидающий взгляд, и мне становится тошно, потому что этот взгляд похож на отражение всех упущенных мною возможностей. Я смотрю и ясно вижу все те моменты, когда я мог что-то изменить, как-то отреагировать, чтобы не допустить всю эту ситуацию. Осознание этого давит на меня; тошнота усиливается, и я едва ее сдерживаю. Но вопреки ожидаемому, я наконец нахожу в себе силы спросить: — Почему? Повисает короткое молчание. А затем Джерард выдает: — Потому что я изменился. Я удивленно вскидываю бровь. Я и правда удивлен, потому что я перестал что-либо понимать; потому что я не заметил когда и как изменился Джерард. И что-то дергается во мне: тварь шевелится – она не любит, когда что-то ускользает от ее внимания. — Я изменился, — повторяет Джерард, и на этот раз я улавливаю в его голосе гордость. — Разве ты не заметил? Я сокрушенно мотаю головой. Джерард разочарованно выдыхает (что ж, я понимаю его) и продолжает: — Это началось семь месяцев назад, когда умерла моя бабушка. Ты помнишь, я тогда сильно переживал. Она заменяла мне всю семью и была единственной, кто верил в меня. Первое время я пытался смириться, что ее больше нет. Но уже через некоторое время до меня начало доходить другое. Гораздо важнее не ее смерть, а ее воля, переданная нам, понимаешь? Все те пожелания, советы, которые она хотела передать мне и Майки. Она всегда говорила нам следовать за своим внутренним голосом, не бояться препятствий, делать то, что велит сердце. Она хотела, чтобы мы нашли свое место в мире и делали то, что будет приносить нам радость. Стандартные советы родственников, ничего особенного – так я думал в начале. Но я не хотел, чтобы все это исчезло, потому что я так сильно ее любил и чувствовал себя обязанным думать о ее словах. И вскоре пришел к выводу, что почти ни одно из ее наставлений не имеет место в моей жизни, понимаешь? Он замолкает и вопросительно смотрит на меня. Я тоже смотрю на него, постепенно умирая. Я не знаю, что именно он хочет услышать от меня: что я понимаю, что он хочет сохранить наследие бабушки? что я согласен, что Джерард потерял себя в рутине? что я догадался, что наличие меня в его жизни не подходит под слова «веление сердца» и «место в мире»? Что из этого?! Я устало усмотрю на него, чувствуя себя при этом в полнейшей растерянности, потому что даже спустя три секунды молчания до сих пор не понимаю, что он имеет в виду. Я вижу это ожидание на его лице, и мне правда хочется соответствовать ему. Но я не знаю, чего он хочет. Поэтому я просто киваю. Он продолжает: — Я чувствовал себя запертым в клетке из-за работы, нехватки денег, помощи Майки с ребенком. Даже–, — он запинается и берет себе паузу, чтобы собраться. — Даже наши отношения не казались мне такими насыщенными, как раньше. Я знаю, что такое случается при длительных отношениях. Но это другое, пойми. Я начал искать себя. Вернулся к тому, чем занимался раньше: рисование, чтение «Weird Tales», походы на концерты. Попробовал что-то новое, вокал, например, или ремиксовка музыки. Я до сих пор ищу себя, но, знаешь, Фрэнк, мне удалось вырваться из клетки. Жизнь теперь пронизана смыслом. Даже сейчас, когда все разваливается к чертям, я чувствую себя вдохновленным и не могу перестать наслаждаться красотой происходящего. Я чувствую себя свободным. Я вздрагиваю. Вздрагиваю так, что Джерард замечает это и замолкает. Он смотрит на меня с подозрением, старается понять, что меня так задело в его словах. А я смотрю в тарелку на остывшую еду, ощущаю на языке кислый привкус томата и думаю, что я больше не съем ни крошки. Я также думаю о словах Джерарда, об этой ебанной свободе. И я пытаюсь прочувствовать свою свободу, пытаюсь уловить в ней то, о чем говорит Джерард. Но как я ни стараюсь, я не чувствую ни вдохновения, ни наслаждения; я чувствую тяжелейший груз, который мешает как следует разогнаться. То, о чем говорит Джерард, незнакомо мне; оно чужое для меня. Мы будто состоим из разных веществ. Хотя признаюсь, что я когда-то давно знал то состояние свободы, о котором он толкует. Я помню его урывками, несвязными фрагментами – другими словами, словно в другой жизни (спасибо, хреновая память). Тогда я действительно был другим Фрэнком Айеро. Я помню, что чувствовал тепло в груди и ебанную эйфорию, как под таблетками. Мне быстро сносило башню, я окунался в любые страсти. Но то было так давно, боже, как давно. Я все, блядь, забыл. Какой же я неудачник. И я говорю Джерарду: — Да, ты наверное изменился. В моем голосе нет уверенности, я лишь, побежденный фактами, соглашаюсь на поражение. Но сам я так не думаю, потому что, если честно, Джерард для меня всегда был таким – вдохновленным и неумолимым. И то, что он сейчас мне тут расписывает, никак не противоречит его внутреннему портрету в моей голове. Правда, в том портрете у Джерарда красные волосы, а передо мной сидит с черными. Но проблема не в этом, проблема в том, что я не понимаю, что я, блядь, упустил. — Да, так и есть, — подтверждает он. Я слышу в этой фразе: «я победил», и «теперь я крутой», и «я горжусь своей борьбой». Но я также слышу: «ты проиграл», и «теперь ты аутсайдер», и «твоя борьба сосет». Я сомневаюсь, что Джерард действительно имел это в виду, потому что– черт, не знаю почему, я уже ни в чем не уверен! Просто потому что это не похоже на Джерарда (или на того Джерарда, которого я знаю). — И причем здесь ебанный Берт? — Я не ради новых ощущений в сексе обратился к нему, если ты об этом, Фрэнк, — с упреком говорит он. — Мне всего лишь нужна была травка. Всегда хотел, почему бы и нет? Тем более она в меру безобидна. Нашел его номер да позвонил. — И что? Он тебе травку за секс предложил? Это почти выбешивает Джерарда, я буквально вижу, как белеет его кулак. Я думаю: «ну, ударь меня», и «это будет за дело», и «может быть тогда я почувствую что-нибудь». Но он не ударяет, и вскоре его кулак вновь наливается кровью, возвращая коже обыкновенный цвет. Я удрученно смотрю на этот самый кулак и, словно вместе с этой надеждой на драку, теряю и свою надежду на– на что-то. Не знаю, на что. — Ты такой уебок. — Да, мне уже говорили, — не отрицаю я. Джерард в какой, сука, блядь, раз разочарованно выдыхает. И на этот раз я срываюсь по-настоящему, потому что я устал разочаровывать людей, потому что я чувствую себя хуево, потому что я, блядь, ненормальный. Стоящая передо мной тарелка летит со стола на пол и разбивается с отвратительным звуком. Жареные овощи разлетаются по линолеуму, как фейерверк, а я, резко поднявшись, переступаю через них и ухожу вон из кухни. Ясно. Мне все ясно. Мне ясно, что Джерард изменился. Мне ясно, что, следуя воле своей бабушки, он потрахался с Маккрэкеном в обмен на траву. Мне ясно, что он даже не заметил, как изменился я. Мне ясно, что все мои терзания виной были не более чем выдумкой моей воспаленной головы. Мне все предельно ясно. Он сделал свой выбор и изменился согласно ему. Я тоже изменился. И как-то так получилось, что мы оба не заметили это друг в друге. Вот и вся история. Когда я оказываюсь на пороге спальни, я окончательно умираю. Я опять чувствую себя разбитым. Разбитым и одиноким, как никогда. Подходя к рабочему столу, я не замечаю хруст разбросанной бумаги под подошвой, не замечаю лежащей на кровати отвергнутой гитары. У меня все плывет перед глазами. Но не потому что я готов разрыдаться или что-то в этом духе, а потому что меня разом покинули все силы, и мне кажется, что я сейчас грохнусь в обморок. Я падаю на стул, и тот протестующе скрипит. Я разворачиваюсь к столу и думаю, что сейчас все-таки отключусь, ударившись об него лбом. Чтобы этого не случилось, я аккуратно кладу голову на деревянную поверхность и закрываю глаза, позволяя сознанию делать все, что ему вздумается, даже уходить в оплачиваемый отпуск. Но как только я даю разрешение, приступ отступает, и я чувствую ебанное разочарование, потому что теперь у меня нет возможности перестать думать. И я начинаю думать. Мысли врываются в меня, как вода из сранного гидранта. Я думаю о том, что я смертельно одинок, раз единственный близкий мне человек не заметил во мне изменений. Я думаю о том, что несмотря на всю свою муку, она в конце концов оказалась бессмысленной, потому что прошла абсолютно бесследно. Я думаю о том, что это было вопросом времени, прежде чем этот новый, ищущий приключений, Джерард бросил бы меня самостоятельно. Я думаю о том, что такой балласт, как я, не нужен даже человеку, с которым он провел последние восемь лет своей жизни. И я опять думаю о том, что я смертельно одинок. И как с этим жить? Кто-нибудь ответьте мне, как вы справляетесь с этим дерьмом? Потому что сейчас я чувствую себя гребанным биомусором. Во мне нет желаний, во мне нет чувств. Я такой камень, что даже близкий мне человек променял меня на травку. Я без пяти минут безработный; я оставил свою мечту за спиной ради ненавистного мне рабства; а моя грядущая жизнь представляется мне, как бесконечный кусок дерьма, транслируемого на быстрой перемотке. И что, блядь, самое отвратительное – я не вижу возможности это исправить, потому что во мне нет ебанных сил. Все валится из моих рук, как из ведра без дна; я даже не вижу смысла хвататься за эти падающие возможности, потому что мои руки бесполезны. Я пропащий человек. — Эй, Фрэнки, — совсем тихо раздается голос сквозь толщу моих мыслей. — Ты в порядке? Я ничего не говорю. Теплая рука ложится на мое плечо и слабо сжимает его. — Я не хотел быть резким или выбешивать тебя. Я просто хотел объяснить, как я себя по-новому теперь ощущаю. Я надеялся, что ты поймешь. Для меня это было важно. Жаль, не вышло. Все нормально? — Нет, — говорю я, даже не поднимая головы. Рука пропадает с моего плеча, и я понимаю, что задел его. Мне плевать, мне правда плевать. Я даже чувствую некоторое удовлетворение, потому что хочу, чтобы и другие чувствовали себя так же хуево, как я. Я слышу, как он садится на кровать; слышу, как в его руках колышется один из разбросанных листов; слышу, как начинает чиркать карандаш о бумагу. Джерард рисует. Я думаю, что он рисует меня: мою сгорбленную, уничтоженную тяжестью спину. Но скорее всего я ошибаюсь, потому что рисовать такое омерзительное существо, как я, слишком брезгливая работа. Это как копаться в блевотине, окружающей меня, словно аура. Я лежу лбом на уже потеплевшей поверхности стола и постепенно смиряюсь с мыслью, что оставшуюся часть жизни я проведу один. Потому что я не ощущаю в себе сил искать кого-то нового; потому что мое омерзение не позволит мне влюбиться во второй раз; потому что изменившийся Джерард тяготится меня – ему нужна его свобода, и я там лишний. Я вспоминаю свой сегодняшний приступ на улице – к счастью, без той паники – когда меня охватило полнейшее помешательство на тему «все умрут», и думаю, что все действительно умрут. Я останусь, блядь, один на всем белом свете. Я думаю о своих родителях, в частности, о матери и гадаю, как они отнесутся к тому, если я вернусь в отчий дом. Потому что они единственное, что у меня теперь осталось; потому что они примут любого изменившегося меня; потому что они дарят мне тепло. Конечно, и они умрут – это неизбежно – но так я хотя бы подольше побуду с ними, побуду подольше не один. Господи, почему все так изменилось за несколько дней?.. — Скажи, Джерард, — хрипло говорю я в стол. — А ты сам заметил, как изменился я? Он перестает чиркать карандашом о бумагу, но ничего не говорит. Я воспринимаю это как знак к продолжению. — Это началось где-то года три назад. Я даже не помню причину. Просто в какой-то момент я решил, что хочу стать свободным. Но это не та свобода, о которой ты говорил. Моя свобода другая. В своей свободе я не чувствую себя ни вдохновленным, ни ищущим. В своей свободе я пустой и тяжелый. Пустой, потому что во мне нет ничего. Ни привязанностей, ни чувств, ни страстей. Тяжелый, потому что моя свобода говорит, что я сам сделал себя таким, и в ней нет оправданий. Какая ситуация не произошла, к чему ни привел меня мой выбор – моя свобода заранее осуждает меня, признавая виновным. — Зачем тебе такая свобода? — Кто знает... Я уже не помню, зачем она мне. Обессиленный я поднимаю голову и разворачиваюсь на стуле лицом к Джерарду. Я смотрю на его озадаченное лицо и гадаю, понял ли он меня? А если все-таки не понял, то сможет ли смириться с таким вот новым Фрэнком Айеро? Я сомневаюсь и в первом, и во втором; и по-хорошему, на этом стоило бы заткнуться. Но знаете, я так устал держать все в себе, устал успокаивать себя словами «такими задвигами страдаю только я». Поэтому я говорю: — Моя свобода сделала меня камнем. Я ничего не чувствую. Я хотел вновь заняться гитарой, но как только я беру ее в руки, все внутри меня восстает против нее. Я не могу работать по той же причине – во мне нет никакого стимула. Деньги для меня ничего не значат, моя свобода презирает их. А как только я пытаюсь решить, — я опускаю взгляд в пол, не желая смотреть на Джерарда, когда буду произносить следующее: — Пытаюсь решить, что я чувствую к тебе, меня охватывает невероятное омерзение к самому себе, потому что я не могу поймать свои чувства. Они будто постоянно убегают. А еще я постоянно испытываю усталость, потому мне приходится вечно убеждать себя выполнять обязанности, чтобы банально не сдохнуть от голода. Я бы мог так продолжать бесконечно, потому что во мне накопилось много всякого дерьма. Но бледная ладонь касается моего колена, и я затыкаюсь. Я поднимаю взгляд на Джерарда, оказавшегося рядом со мной, и испытываю желание отвернуться. Мне тяжело на него смотреть, потому что я вижу по его лицу, что мои слова задели его, а он, несмотря на всю мою мерзость, не побрезговал подойти ко мне и даже прикоснуться. — Фрэнки, — на выдохе говорит он. — Я не знал, что ты так одинок. В его голосе слышны отголоски вины – он думает, что я одинок из-за него. Это не так. Это далеко, блядь, не так. Но я не говорю этого, потому что опять ловлю на себе этот ожидающий взгляд, когда Джерард замирает и ждет моих дальнейших действий. К счастью для него, я знаю, что значит этот взгляд, и он не подразумевает много разговоров. Я хватаю его за ладонь, которой он осмелился коснуться моего колена, и утягиваю ее за себя. Джерард подается вперед, и наши губы встречаются. Я не думаю, что нам стоит заниматься этим сейчас; я не думаю, что кому-нибудь из нас станет от этого легче. Но как и сказал Джерард: я так одинок. И быть может, нелепая возня в кровати убедит меня на некоторое время в обратном.