Экзистенциальный кризис в до диез

Утром следующего дня я просыпаюсь и чувствую себя отдохнувшим. Но не отдохнувшим в смысле «во мне наконец появились силы, чтобы справиться с этим дерьмом», а отдохнувшим в смысле «у меня не зудит в глазах», «ноги не подкашиваются», «мозг взял себя в руки и перестал выпадать из реальности». Я, блядь, выспался. И это действительно хорошая новость, потому что прошлой ночью я спал от силы часа три, а весь следующий день катался по американским горкам безнадеги. Скажем спасибо алкоголю, который помог мне мгновенно вырубиться, стоило мне лечь на кровать. Голова немного гудела, но это не помешало мне подняться и с приподнятым настроением взглянуть на окно, за которым искрился солнечный свет. Я даже нашел в себе силы взять в руки гитару и сыграть пару аккордов. Звучало это, конечно, отвратительно, так как я не прикасался к гитаре больше месяца, и она успела расстроиться. Забавно, моя жизнь тоже успела порядком расстроится за прошедший месяц, но ее, к сожалению, нельзя было починить, подкрутив пару колков. Без особого желания я принялся настраивать струны. Гитара – одно из моих увлечений, доживших до настоящего. И должен сказать, что дожило их не так много, в сравнении с тем, сколько их было раньше. И я даже знаю почему, но об этом позднее. Сейчас же я просто скажу, что гитара была моей настоящей страстью; такой сильной, что я всерьез задумывался не поступать ни в какой университет после школы, а сразу идти искать себе рок-группу. Но так сложилось, и я оказался здесь – выпускником экономического факультета с работой в кармане и с умершей мечтой о рок-группе за спиной. Я не говорю, что это плохо или что я сожалею, что так все сложилось; я всего лишь сделал выбор и следую ему. Но хочу я этого или нет, я чувствую, как моя некогда неумолимая страсть к гитаре иссякает, прямо как песок, струящийся сквозь пальцы. Я уже не могу назвать гитару своей спутницей или чем-то, ради чего я готов на жертвы. Я держу ее, будто неуклюжий кавалер, прижимаюсь к ней грудью, боясь уронить. Она отвечает мне болью в подушечках пальцев, потому что она обижена, что я настолько долго забыл о ней. Я преодолеваю эту неуверенность и играю еще несколько аккордов. Теперь они звучат значительно лучше – у нас есть шанс вновь подружиться. Но я знаю, что мы вряд ли когда-нибудь опять станем друзьями, потому что страсть не терпит отказов, потому что я погряз в омерзении, отрицающем всякую страсть. Но гитара это действительно нечто особенное для меня – она напоминает мне времена, когда я был еще человеком. И сейчас, чувствуя, как эти воспоминания постепенно стираются из моей памяти, я хватаюсь за последнюю надежду: недавно я решил принять участие в музыкальном конкурсе. Звучит странно, не так ли? Я не собираюсь в нем выигрывать, я не собираюсь использовать его, чтобы познакомиться с людьми из музыкальной тусовки, я даже не собираюсь возродить таким образом свою страсть. Мне ничего этого не нужно, потому что знаю, что едва ли что-то способно вернуть того Фрэнка, которому бы это было интересно. Я просто хочу запечатлеть участие в этом конкурсе для других. Раз из моих воспоминаний гитара рано или поздно все равно исчезнет – так пусть другие знают: был некий Фрэнк Айеро, и он играл на гитаре. И дело даже не в моей херовой памяти (дело в ней не заключалось никогда, я вам лгал, у меня нормальная память), а в том, что я быстро забываю чувства. Уже сейчас я не ощущаю той связи, которая удерживала меня все это время у гитары. Еще немного – и она перестанет вызывать во мне ту ностальгию о временах, когда я был нормальным; она станет очередным бессмысленным предметом в моей квартире, которому пора на свалку. Я быстро охладеваю; чувства выветриваются из моего дневника воспоминаний, и он становится похож на сухой доклад, И с этим я теряю всякие связи, удерживающие меня эмоционально с другими предметами и людьми. Вот так. Вот моя мерзость. Я пытаюсь, я правда пытаюсь выжать из себя хоть что-нибудь, создать мелодию, которую было бы не стыдно показать людям. Выйти на сцену, как когда-то на школьном выпускном, почувствовать энергию публики и сыграть потрясную песню собственного сочинения, чтобы люди аплодировали мне, а я бы чувствовал себя живым. Выжать не удается. Я иссох. Я брезгливо откидываю гитару на другой край кровати. Она возмущенно дребезжит в ответ – она тоже разочаровалась во мне. Я ее не виню, я бы тоже разочаровался в таком, как я. Но мне все равно, потому что меня ничто не связывает с ней, потому что я утонул в своей мерзости. И вот я подошел к самому главному. И я заявляю: я знаю откуда появилась эта мерзость, более того – я сам взрастил ее, когда сказал себе: «хочу стать свободным». И под этим я имел в виду: «ни одно чужое мнение не повлияет на меня», и «я буду объективно оценивать явления, не опираясь ни на эмоции, ни на темперамент», и «у меня не будет привязанностей, которые помешали бы мне сделать выбор». Я поставил во главе угла свободу, потому что она казалась мне такой обворожительной. Конечно, что может быть приятней, чем осознание того, что ты сам строитель своей жизни, что все под твоим контролем? Я самолично поселил внутри себя тварь, взлелеял ее, подоткнул ей одеяло. А когда ее стебель окреп и первый бутон распустился, я увидел поалевший от моей крови цветок, в сердцевине которого находился уродливый глаз. И куда падал взгляд этого глаза – там прорастало омерзение. Свобода обернулась тварью, причем очень жадной тварью. Она подчиняла и продолжает подчинять своей воле все больше и больше моих страстей. Я усыхаю, я теряю себя, я уподобаюсь ей. Но я неверен в своих словах, потому что знаю, что мне нечего терять, ибо как такового меня не существует – мы сами строим себя. И я построил из себя свободного человека. И вот он я, достигший того, к чему стремился. Это не внушает мне радость, потому что я чувствую себя разбитым ситом, которое все пропускает через себя, ничего не удерживая. Я намерено опустошил себя, подавил все то, что связывало меня с чем-либо. Я перестал быть неудержимым безбашенным Фрэнком Айеро, и стал другим Фрэнком Айеро. Лишенный чувственных воспоминаний, я такой легкий, что даже паутина способна выдержать мой вес. Во мне нет стремлений; я лишен мыслей о будущем. Я корчусь в муках, возвышаясь над остальными. И я до сих пор не знаю, хорошо это или плохо. Потому что в наш век уважают тех, кто лишен привязанностей, но в то же время я не понимаю, к чему я терплю эту муку. Возможно, моя свобода и стала причиной, почему наши отношения с Джерардом скатились в то, что вы сейчас видите. Возможно, ему не нравится, во что меня превратила моя тварь. Возможно, ему тяжело принять нового меня, который перестал восхищаться всем вокруг и играть, как умалишенный, на гитаре. Я понимаю его, потому что буквально вчера я видел, как изменился Мэтт, и мне не нравилось то, что я видел. Я сижу на кровати со всеми этими мыслями и чувствую себя опять безбожно уставшим. Я словно купаюсь в грязи; я тягощусь от самого себя. Вновь и вновь я пытаюсь копнуть вглубь своего «Я», прорваться сквозь все эти толщи рвоты и мерзости, которыми я себя покрыл, чтобы найти в себе какие-нибудь остатки страстей. Но я забываю, что я всегда откровенен с самим с собой, и глубже ничего нет. Глубже только пустота. Я решаю, что мне следует проветриться, так как мне становится ненавистно мое одиночество – я будто окончательно теряю связь с реальным миром. Поэтому я одеваюсь и выхожу на улицу. Дорожный воздух ударяет мне в ноздри, но я не морщусь и не задерживаю дыхание – наоборот глубоко дышу, позволяя ядовитым газам проникнуть в мои легкие, потому что сейчас я чувствую тягу к разрушению, и мне хочется немного разрушить себя. Я достаю сигарету и зажигаю ее, затягиваясь. Я выдыхаю такой же ядовитый дым вверх, подставляя свое лицо лучам солнца. Я надеюсь, что они к чертям выжгут мою кожу, чтобы она покраснела и слезла, как воск, с моего лица. Быть может тогда я что-нибудь почувствую. Но я забываю, что на дворе гребанный октябрь, и солнце светит не так интенсивно, как летом, – даже эта моя надежда бессмысленна. Я двигаюсь с места, бездумно следуя за потоком людей. В моей голове нет ни единой идеи, куда идти и для чего, но это не в новинку для меня, ведь я так, блять, живу: без идей куда и для чего. Пока мои ноги ведут меня, я рассматриваю лица людей, совершенно не заботясь, что это может выглядеть странно. Я думаю о том, что каждый из этих людей спешит по своим делам, к своей цели. У них есть стремления и все задатки стать успешными людьми. Охваченные страстями, они переживают свою жизнь вместе с собой, пока я рассматриваю свою будто издалека. Они влюбляются, сдают работу в срок, получают повышение, а потом празднуют в компании своих друзей, где они чувствуют себя как дома. У них есть семьи, ради которых они жертвуют своей свободой и сдают себя в рабство начальству, потому что у них есть что-то, ради чего они готовы на жертвы. В конце концов, им повезло; а я уже как три года слишком спокоен. Я не считаю, что моя жизнь не удалась или что-то в этом роде. Несмотря на мое хуевое состояние и полнейшую неудовлетворенность, я даже горжусь, что построил себя таким, правда. Я поставил себе цель и достиг ее – это тоже надо суметь. Просто я потерян, и это нормально. Иногда люди теряются. И я брожу, потерянный в этом городском лесу. Здания, словно деревья, окружают меня. Я разглядываю их стены, представляя, что это кора деревьев, а асфальт подо мной – засохшая трава. Паркоматы – это пни, а километры проводов над головой – ветви. Замечая граффити, я думаю, что это место похоже на покусанную оленем кору, и не чувствую дисгармонии. Все смотрится естественно: большой лес, в котором уживаются миллионы людей. И в таком открытом для мира и новых ощущений состоянии мой взгляд цепляется за какого-то старика, медленно бредущего в стороне от подвижной части тротуара. В одной его руке палка, а другая – безвольно повисла. Я с уколом в сердце понимаю, что этот человек пережил инсульт. Звучит это по большей части безобидно для тех, кто мало с знаком с этой штукой. Меня это раздражает, потому что инсульт – поистине страшная вещь. После него человек становится совсем другим: он мало, что помнит, почти теряет способность разговаривать и передвигаться, он, блядь, даже ходит под себя. Он уже не тот, кем был раньше. И я знаю, о чем говорю, потому что мой отец переживает то же самое. Я смотрел на этого старика, и во мне боролись два противоположных чувства: с одной стороны мне было жаль его, с другой – я восхищался им. Он выглядел бесконечно одиноко: с отметинами старости и последствий болезни на лице он шел по оживленной улице без какой-либо поддержки. Моя мать бы не отходила от отца ни на метр, придерживала бы его за руку, боясь, что он не справится, и его ноги подкосятся. Но этот старик был один, шагал вперед, не взирая на свою неумелость, и разрабатывал свою парализованную ногу. Рядом никого, кто бы заставлял его двигаться – он сам заставляет себя. Его сильная воля, которой я похвастаться не могу, подпитывает его, дает ему энергию для борьбы, и он просто идет. Это действительно стоит уважения, потому что мой изменившийся отец не желает ходить самостоятельно – капризничает и дергается, прямо как ребенок. Помню, когда все это только случилось, мать сказала мне: «Он скоро умрет». Ее голос дрогнул от ужасающего смысла этих слов, но она выглядела такой сильной в тот момент, что я понял, что ничего не смогу сделать, чтобы помочь ей справиться с ее тошнотой – она справится с ней сама в лучшем виде. И я не говорю о том, что я забил на родителей и предоставил им самим разгребать свое дерьмо; я лишь хочу сказать, что моя мать смогла найти в себе силы принять решение и измениться, тогда как я едва сводил концы с концами, чтобы не развалиться прямо у нее на глазах. И сейчас, глядя на этого одинокого волевого старика, я вспоминаю ее слова и думаю, что этот старик тоже скоро умрет. Я думаю: «мой отец умрет», и «моя мать умрет», и «все мои родственники умрут». Я останусь один в этом гребанном несправедливом мире, потому что все вокруг умрут. Я буду таким же одиноким, как этот старик; я буду таким же безвольным, как я сейчас. Я останусь один в своей старости и тоже умру, потому что некому будет обо мне позаботиться, как матери об отце. Весь мир обрушивается на открытого меня, и я чувствую ее – эту зарождающуюся внутри панику. Я отворачиваюсь от старика, в надежде, что это снимет все симптомы, но ничего не происходит, наоборот – мне становится хуже. Потому что я натыкаюсь взглядом на идущего мне навстречу пешехода и замечаю на его лице серую маску смерти. «Он тоже умрет». Я смотрю вокруг и везде вижу эту маску. Каждый из этих миллионов людей умрет. Я знаю это – это написано на их лицах отчетливым серым цветом. Мне кажется, если я напрягусь, то даже смогу разглядеть дату их смерти. Меня пугает мое состояние. Я не знаю, что со мной происходит, потому что я всегда знал, что люди умирают. И почему меня это поразило только сейчас, да причем в форме приступа, больше похожего на гребанный гипноз? Я, блядь, не знаю. И это меня пугает. Я думаю, что это могут быть проделки моей твари, но быстро отметаю эту идею: свобода хоть и напоминает смерть, она никогда не действует со смертью заодно. А сейчас я видел именно это – одно большое городское кладбище. Я спешно разворачиваюсь и ухожу обратно домой – я не могу оставаться в обществе людей, зная, что каждый из них умрет. Я смотрю в асфальт, боясь поднимать голову. Сердце отбивает неровный ритм, потому что оно чертовски охренело от того, чем со мной поделился мир. Я жалею, что вообще вышел наружу сегодня, потому что это нихуя не смешно, потому что живой человек (пусть даже и такой омерзительный) не должен думать о мертвых с таким откровением, с каким думаю я сейчас. Но заботят меня не трупы (с чего меня должны заботить неизвестные мне люди?), а то, что я останусь наедине со своим существованием. Я думаю, что я одинокий человек. Я думаю, что я, не планировавший обзаводиться семьей, совершил самую большую в своей жизни ошибку, когда так решил. Потому что я не хочу умирать в одиночестве. Боже, как же я не хочу оставаться один! Я всегда был уверен, что со мной рядом будет кто-то. И я не о самом моменте смерти, а том, что всегда будет кто-то, кому я смогу сказать, уходя: «Не грусти обо мне слишком долго». Но сейчас я понял, что никакого кто-то не существует, потому что все умрут. Не знаю, как я умудрялся быть таким глупцом и не замечать этого – наверное долгое время с Джерардом обнадежило меня на счет моего будущего, и я поверил, что обо мне позаботятся. Все-таки кое-какие иллюзии во мне еще живы. Что ж, теперь я, кажется, избавился от одной из них, подтвердил в очередной раз свою свободу. Тварь наслаждается, а мне, блядь, плохо. Потому что теперь я не вижу своего будущего вообще ни с кем, потому что мое будущее похоже на один большой ком одиночества и холода, потому что я изменился ради этой суки-свободы, а Джерард изменил мне из-за этой суки-свободы. Вот такие дела. Когда я оказываюсь в квартире, я с грохотом захлопываю дверь и съезжаю по ней на пол. Мои руки дрожат, когда я закрываю ими свое лицо. Я пытаюсь вытащить из своей памяти и забыть, что мне открылось, потому что сейчас я чувствую ее – приближающуюся во мне революцию. Будто все накопленные во мне мелкие изменения восстают против меня самого, против того Фрэнка Айеро, которым я сейчас являюсь. Это приближение революции мне знакомо, даже моя херовая память не смогла выветрить из меня это чувство бессилия и ожидания. Потому что я знаю: еще немного и все, что есть в моей жизни, будет разрушено. После одной из таких революций я решил бросить гитару и пойти в университет; после одной из таких революций я решил стать свободным человеком. И вот сейчас я опять чувствую приближение этого массивного и сокрушающего события. Оно не внушает мне ни торжества, ни готовности принять грядущие изменения. Оно внушает мне животный страх и панику. Глядя на эту всеразрушающую волну, я чувствую себя чертовски неспокойно – мало мне разбитой жизни, так эта революция идет, чтобы разбить меня самого. Из каких крупиц я должен буду собирать себя, когда она меня настигнет? Нужно перестать думать! Нужно отвлечься, срочно! Взгляд сам собой падает на сумку с рабочими бумагами. Во рту сразу становится влажно, а в горле появляется едва уловимый привкус желчи. Здравствуй, тошнота. На ватных ногах я поднимаюсь, подхожу к сумке и беру ее в руки. Тошнота просачивается сквозь ткань. Это угнетает меня, но не так сильно, чтобы я отказался от своей затеи. Потому что я знаю, что стоит мне остановиться и обернуться, я увижу за своей спиной серый лик смерти, нашептывающий мне, что все умрут. А позади нее будет дымиться пар, и звучать клаксон – поезд приближающейся революции. Как последний трус, я бегу от грядущих изменений, подхожу к столу и достаю бумаги. Страницы липкие от рвоты и с трудом переворачиваются. Мне кажется, я улавливаю оставленный на них запах мистера Торо; меня тошнит. Я не думаю, что собираюсь заняться работой, чтобы успеть в срок; я думаю, что собираюсь делать именно то, что мне советовал Мэтт – воспользоваться работой, чтобы отвлечься. И мне плевать, что я ее ненавижу. Сейчас эта ненависть гораздо слабее того, что я чувствую, глядя на свою одинокую жизнь. И я погружаю себя в рвоту – хватаю за волосы на затылке и окунаю голову в эту вязкую вонючую жидкость. Потому что я нахожусь на той грани, когда любые потрясения способны подпустить революцию ближе; потому что я согласен на все, даже на тошноту, лишь бы избежать эту панику; потому что я трус. Шепот и звуки клаксона постепенно исчезают, и моя херовая память взялась за работу, чтобы поскорее выкинуть это потрясение из моей головы. Мое тело работает, как слаженный механизм – избавляет меня от всего, что меня тревожит. И уже через пол часа я вспоминаю произошедшее не более чем запутанный сон: я уже не помню, почему этот старик вызвал во мне такие странные чувства; я уже не помню, с какого хера решил, что могу увидеть даты смерти; я уже не помню, что во мне что-то назревает к восстанию. Я это я. И я делаю свою работу. Это мое погружение. В какой-то момент я даже начинаю получать удовольствие от того, делаю что-то полезное, от того, что разгребаю свою тошноту. Во мне даже появляется надежда, что я смогу сдать работу в срок, если продолжу в том же духе. Я не лишусь рабочего места, я не разочарую мистера Торо, у меня будет хоть какая-то уверенность в будущем, за которую я смогу цепляться. Быть может, тогда моя жизнь перестанет казаться такой чертовски сложной. Но ничему этому не суждено было сбыться. Потому что я меня вырывает из моего бессознательного звук проворачивающихся в дверях ключей. «Джерард» — думаю я.