Экзистенциальный кризис в до диез

Когда я прихожу в себя, я поднимаюсь в офис. Я знаю, что опоздал, я знаю, что все уже сидят на своих местах и будут провожать меня ожидающими взглядами, пока я буду идти к своему столу. Но мне плевать, потому что после произошедшего внизу разговора, я чувствую себя настолько опустошенным и грязным, что мне кажется, что ничто не способно измарать меня еще сильнее. Но я ошибаюсь. О, Господь знает, насколько сильно я ошибаюсь, потому что у входа меня хватает за рукав Джамия и говорит: — Мистер Торо хотел тебя видеть. Ее голос слабый и совсем безжизненный. Во мне даже проскальзывает мысль, что у нее что-то случилось. Но она быстро тонет в пучине другой мысли, во много раз более могущественной и тяжелой: босс хочет меня видеть. Еще мгновение назад я искренне думал, что хуевей я не буду себя чувствовать уже никогда, но я забыл свое самое главное правило жизни – всегда есть куда падать. И я падаю, потому что, блядь, босс хочет меня видеть. Я не питаю иллюзий, я лишен их начисто; я, черт возьми, знаю, что сейчас случится. И это случается: меня охватывает тревога. И чтобы быть точным, я бы описал это далеко не этим безобидным словом – тревога, – а гребанной паникой. Мои внутренности скручивает, и я буквально слышу это зарождающееся в животе чувство страха. Оно бьет меня под дых, что я теряю дыхание; растерянное сердце начинает учащенно стучать, потерянное и загнанное в угол. Прямо как я. — Хорошо. Спасибо, Джамия. Я благодарю, но это совсем не звучит как благодарность, скорее как проклятие, потому что обреченные не благодарят – они проклинают. И я действительно готов проклинать, так как это единственное, что мне остается делать в попытке уцепиться за этот мир. Знаете, проклятия живут долго. Я кидаю прощальный взгляд на Джамию, но она не смотрит на меня. Конечно, к чему запоминать лицо обреченного. Я ее понимаю и не осуждаю, я бы сам отвел от себя взгляд, потому что смотреть на такого мерзкого человека, как я, – не особо приятное зрелище. Поэтому я двигаюсь с места, чтобы не травить ее своим обществом, не заражать этой тревогой, которая поднималась во мне с пугающей высотой. Я не радуюсь, что меня никто не провожает этим полным ожидания взглядом – сейчас бы я променял все, лишь бы избавиться от этой тревоги. Я даже согласен на тошноту. Когда моя, совсем как не моя, рука открывает двери в кабинет мистера Торо, я чувствую себя на грани срыва. Мои мысли крутятся только вокруг двух вещей: как убить себя за две секунды, прежде чем меня заметит этот осуждающий взгляд; и как убить его, прежде чем он поймет, кто это сделал. Я думаю об этом всерьез, без какого-либо подвоха, потому что только так я думаю о тех, кто отнимает у меня мою ответственность, ответственность за мою жизнь. — О, мистер Айеро. Проходите. Он заметил меня – шанс упущен. Я прохожу вглубь кабинета и испытываю желание стоять, так как когда тебя судят, ты должен стоять. Но Торо кивает на стул; он даже не задумывается над тем, что будет сейчас делать со мной. Он не хочет испытывать муки совести, он хочет, чтобы мне было удобно, пока он будет меня убивать. И я покорно сажусь, потому что в этом мире победителем выходит тот, кто чувствует себя менее дерьмово; потому что я чувствую пропасть между нами, и я на ее дне. Я топлюсь в своей тревоге, буквально захлебываюсь в ней все то время, что он приводит в порядок и без того чистый рабочий стол. Он поднимает на меня взгляд, и в нем читается упрек. Я понимаю, что мои предчувствия совсем не беспочвенны – я и вправду умру. — Мистер Айеро, я уже давно не видел вашего отчета, — говорит он. — Мне известно, что вы предпочитаете показывать только конечный результат. Но полнейшая безотчетность меня совершенно не устраивает. Уверен, вам знакомо это чувство тревоги, когда вы находитесь в полнейшей неизвестности. О, как же оно мне знакомо! Я ведь испытываю это ебанное чувство прямо сейчас. Я не знаю, что мне хочет сказать мистер Торо, я не знаю, выйду ли я из его кабинета прежним человеком. Я знаю только то, что моя жизнь крепко зажата в руках этого мужчины, и что в этой ситуации решает он. Я даже задумываюсь, а не видит ли Торо в моих глазах то же ожидание, с которым смотрят на меня другие? Испытывает ли он ту же тошноту, схожую с той, с которой я разговаривал с Джерардом? Эти вопросы меня быстро захватывают, я даже надеюсь, что они помогут мне окунуться в себя, чтобы свалить на хрен из этой реальности. Но мой мозг быстро генерирует ответ, на что я вымученно вою, потому что не смогу сбежать и потому что знаю ответ – я смотрю на него так же, как Джерард смотрел на меня внизу: с ужасом и страхом. — Но это не главная причина, по которой я вас позвал, — продолжает говорить мистер Торо. — Дедлайн переносится с четверга на понедельник. Мне необходима ваша законченная работа сразу после выходных. Готовы ли вы поработать сверхурочно? Я думаю, что каждый нормальный человек обрадовался бы возможности подзаработать лишние деньги. Я думаю, что каждый нормальный человек использовал это для перспектив повышения. Но я, видимо, ненормальный человек, потому что я думаю, что это самый худший день в моей жизни. Потому что я думаю, что мне не нужны эти сранные бумажки, вокруг которых крутится весь мир. Я думаю только о том, что хочу, чтобы меня оставили в покое и дали мне спокойно умереть. Но вопреки всем своим мыслям я киваю, соглашаясь. И знаете почему? Напомню: потому что между нами пропасть, и я на ее дне. — Прекрасно! Тогда жду результатов в понедельник. Если необходимо, то можете на выходных взять ключ от офиса у охраны. Я предупрежу о вас, мистер Айеро. Он выглядит довольным, даже слишком. Ничего удивительного – его тошнота прошла, – а моя только усилилась, смешавшись с всепожирающей тревогой. Неужели он не видит по моему лицу, что я просто не способен сделать все в срок? Я ведь трясусь, как осиновый лист на ветру; меня лихорадит, а лицо наверняка бледное, почти как у мертвеца. Я не понимаю, почему он так спокойно закрывает на это глаза. Неужели он тоже боится очередного приступа тошноты? Боится не сдержаться при мне и блевануть? Я бы понял его, если бы он так сделал. Я бы даже помог ему заново убрать его рабочий стол – лишь бы самому не подтирать то, что от меня останется. Потому что мне кажется, что я вот-вот взорвусь, так как с этого момента моя рвота перестала плескаться в желудке и начала струиться по венам, прямо как пороховые дорожки. Наш диалог, в котором я не произнес ни слова, окончен, и я наконец поднимаюсь со стула. И не потому что я покинул ту пропасть, нет, – я до сих пор там, я бы даже сказал, что закопался еще глубже, – просто потому что так захотел мистер Торо. Я не смотрю на него, когда ухожу, я даже не смотрю в пол. Я ничего не вижу перед собой, потому что этот кабинет до краев наполнен густой, как смоль, тревогой; здесь даже трудно дышать. Перед глазами все темнеет, и я боюсь, что на этот раз я все-таки отрублюсь. Но все проходит мимо меня, стоит мне только покинуть этот кабинет, пристанище всех моих страхов. У дверей на меня кидает взгляд Кортни, секретарша Торо. Я замечаю, что в ее глазах нет того ожидания и ехидства потаскухи, наоборот – они наполнены сочувствием, потому что она видит, в отличие от босса, насколько хуево я выгляжу. Мне даже на короткий миг становится хорошо, и я снова чувствую себя нормальным. Но миг на то и миг, что не длится долго – и как только она опускает взгляд в бумаги, я вновь заполняюсь той тревогой, что захватила меня после слов Джамии. Правда, должен сказать, что эта тревога отличается от той, что была во мне до разговора с Торо – тогда я был в настоящей панике. Сейчас же мое состояние действительно походило на то самое слово – тревога. Она периодически преследует меня – эта неожиданная пытка, заполняющая тебя, будто ты забыл выключить в доме плиту, и уже готовишь себя к тому, что вернешься не домой, а на горстку пепелища. Это тревога, а не паника, потому что теперь я избавлен от неизвестности – мне все известно: я вряд ли успею сдать работу в срок. Я взял на себя обязанность сделать то, что требует полностью перевернуть мою жизнь на эти выходные. И если бы я согласился на это двумя днями раньше, то я нашел бы в себе силы сделать это. Но сейчас моя жизнь и без того перевернута; я уже полностью опустошен. — Хэй, Фрэнк. Что он сказал? О, боже, хватит! Только не Боб! Кто угодно, пусть это будет даже Джерард, но только не Боб. Он самый последний человек, которого я хочу видеть сейчас, и самый, что есть, необходимый человек, чтобы добить меня окончательно. — Тебя еще не хватало, Боб. Не лезь. К счастью, он не лезет и возвращается на свое рабочее место, с которого подскочил, чтобы задать свой идиотский вопрос. К несчастью, одного этого было достаточно, чтобы я практически возненавидел его. И дело было не в сути его слов – само его лицо пробуждает во мне ненависть, и я даже говорю не о его тупом и всепонимающем выражении. Проблема заключалась в самом Бобе, в его сранном существовании. И это одна из причин, почему мы никогда не станем друзьями, почему между нами непроходимая китайская стена. Я до сих пор без понятия, почему и как это, блядь, происходит. Это неразрешенная для меня загадка до сих пор. Поэтому я изложу все, как на духу, сойдет? Когда я только поступил на работу, Боб был одним из первых, с кем мне удалось установить контакт. Я ухватился за эту возможность, потому что я знаю, как сложно подстраиваться под мои вечные перепады настроения и задвиги, которыми, похоже, страдаю только я один на всем белом свете. А Бобу это вполне удавалось. В отличие от меня он оказался более решительным, и в какой-то момент нашего общения я уловил, что он считает меня другом. Но я тогда еще не решил, хотел ли быть его другом, потому что друзья не находятся так легко, никогда. С этого этапа наше общение начало саморазрушаться, и видел это, очевидно, только я. Я стал замечать, что все его интересы крутятся вокруг одних сериалов и новинок сранного ютуба. А я ненавижу ютуб. Нет ничего отвратительней, чем просирать на него свое время, слушая мнения абсолютно неизвестных людей и хохотать над котиками. Я пытался ухватиться за другие темы, интересующие меня: история, философия, политика, работа, в конце концов (и последнее в дальнейшем будет причинять мне невероятную боль). Но ничего общего я не находил. Он был пуст. Я не видел и не вижу в нем ничего. Он такой поверхностный и тупой. Мы общаемся на разных языках. Но несмотря на весь этот нелицеприятный портрет, он постоянно получает почести от мистера Торо, успевает во время сдавать каждый отчет и умудряется смотреть этот ютуб и сериалы по семь часов на дню. Я искренне не понимаю, откуда все это берется, потому что я работал с ним над одним проектом, и я, блядь, знаю, о чем говорю. Каждый наш диалог пестрил недопониманием: его нудный и бормочущий голос вгонял в транс, его невозможно было слушать; когда он писал отчет, тот был настолько безграмотен и поверхностен, что мне пришлось его полностью переделывать. В итоге, все закончилось тем, что я забрал у него все материалы по проекту и заявил, что сделаю все сам в обмен на поход в бар. Боб удивился и начал сопротивляться, что так, мол, несправедливо. Кто бы знал, чего мне стоило не сорваться тогда, пока я уговаривал его, потому что в приступе тошноты, тревоги и ненависти я редко контролирую себя. И вот он я, убитый своим боссом и своей тошнотой, обглоданный тревогой, как саранчой, вижу его лицо – лицо человека, который настолько туп, что не чувствует всей этой тяжести на своих плечах, который делает все в срок и успевает наслаждаться жизнью. Скажите мне, как я должен реагировать? Должен ли я оставлять его в живых? Потому что все, чего мне хочется, это вцепиться в его шею и придушить на хрен. Быть может, тогда у него хоть что-то не получится – посмотреть новую серию сериала, – а я хоть в чем-то выиграю в этот день. Я сижу за своим столом, упираясь лбом в холодные руки, надеясь, что это меня остудит. Взгляд натыкается на документы с незаконченной работой, и я чувствую одно сплошное отторжение. Я смахиваю их на край стола, едва веря, что сегодня найду на них силы. Мне хочется курить, но я помню, что курил не так давно. Сколько времени прошло с тех пор, как я поднялся в офис? Минут десять? Мне кажется, я успел дважды сдохнуть за это время и еще ни разу не родиться. Я чувствую себя паршиво, я бы даже попробовал сказать – хуже не куда; но впредь я буду осторожен в словах, потому что помню: всегда есть куда падать. Я все-таки встаю и опять выхожу на улицу. На этот раз я еще осторожней и не оглядываюсь по сторонам лишний раз. Даже в лифте я не смотрю никуда, кроме своих ботинок, опасаясь, что вновь попаду в плен этого золотистого света. Достаточно на сегодня потрясений. Внизу я встречаю курящего Мэтта и, судя по сумке в его руках, он еще не возвращался в офис с обеда. Он замечает меня и на губах его появляется едва заметная усмешка. Я знаю, отчего ему смешно, я бы тоже посмеялся, не будь эта история про меня. Не каждый день тебе изменяют с таким конченным человеком как Маккрэкен. Я знал Берта сравнительно неплохо, можно сказать, что мы были хорошими знакомыми. Но то было время, когда мы с Джерардом учились в университете, и факт того, что Джерард связался с ним сейчас, когда учеба уже почти как пять лет в прошлом, ставил под сомнение мою уверенность в том, что они с тех пор не общались. Возможно, они общались. Возможно, не только общались. Возможно, Джерард даже покупал у него что-то. Но мне все равно – да, такой я бесчувственный камень. Вы ведь знаете, я полон всякой мерзости. Я прикуриваю и затягиваюсь. Мэтт стоит рядом и смотрит на меня все с той же усмешкой. Я чувствую тошноту от его взгляда, но она уже не давит на меня так сильно – хоть какое-то улучшение. Кажется, я начинаю привыкать к своей новой роли. — Выглядишь дерьмово, — наконец комментирует Мэтт. — Есть такое, — и прежде чем он успевает что-либо сказать о Джерарде и Маккрэкене, спрашиваю: — Не хочешь после работы сходить в бар? Мэтт удивленно выгибает бровь. Он не ожидал, что я позову его, скорее он ожидал, что я позову Боба. И я бы так и сделал, не появись во мне эта паразитическая тревога – видеть его тупую рожу сейчас было выше моих сил. — О'кей, Айеро. Пошли. — Только мне надо будет заехать домой. Давай в восемь часов у паба на Франклин стрит? — Идет, — он безразлично пожимает плечами и стряхивает пепел. — С Бобби поссорился? — Заткнись. Он усмехается, а я усмехаюсь в ответ, натужно и без всякого желания, однако это поднимает мне настроение, потому что, когда Мэтт уходит, я чувствую себя немного нормальней. Возвращаясь, я замечаю, что Джамии нет на месте: ни куртки, ни сумки. Это было странно, она редко отпрашивается с работы. Это меня вновь наталкивает на мысль, которая посетила меня ранее, и теперь я убедился в ее верности – у Джамии что-то случилось. Я беспокоюсь за нее, потому что она хорошая девушка, и мы хоть и нечасто, но всегда доверительно общаемся. И поэтому, вернувшись на свое рабочее место, я пишу ей e-mail, спрашивая, в порядке ли она. Я чувствую себя лучше от этого столкновения с миром людей – далекого от бушующей во мне пустоте. Тревога ненадолго отступила после этого бессмысленного разговора с Мэттом и заботой о Джамии. Но я знаю, что это временное явление, потому что на часах только полтретьего, и у меня будет еще бесчисленное количество возможностей вновь окунуться в свое дерьмо. Хотя бы потому что передо мной лежат бумаги с работой, от которой так и веет безнадегой и блевотиной, и которую необходимо сделать до гребанного понедельника, а от этого понедельника меня отделяют два несчастных дня. Я знаю, что не успею в срок, потому что я, блядь, устал, неимоверно чертовски устал. Устал чувствовать себя хуево, устал вечно думать об ответственности, устал жить. Я выдыхаю, пытаясь собрать в этом выдохе все то, что наполняет меня – даже мысли. Я не чувствую никакого облегчения, потому что нельзя избавиться от проблем так просто. А если бы и было можно, то у меня бы все равно ничего не получилось, так как в последнее время мне кажется, что я не дышу. Меня вечно ударяют под дых, и я теряю способность дышать; падаю и кривлюсь, как в эпилептическом припадке. Проблемы от этого не отступают, наоборот – их становится все больше, потому что сложно, как же нереально сложно что-то решать, когда ты валяешься на полу не в состоянии остановить этот нескончаемый поток судорог. Я думаю об этом, когда неуверенно притягиваю к себе пачку бумаг одним пальцем – мне брезгливо прикасаться к ним. Я думаю об этом, когда ищу лист, на котором я остановился. Я думаю о своем состоянии и уже который раз в своей жизни убеждаюсь, что мне никто не поможет. Потому что в своей свободе мы одиноки.