Пепел к пеплу

      — Мне бы хотелось еще спросить, Мать Морровинда, о событиях жизни твоей, — проситель слегка кланяется заинтересованной Альмалексии, — скажи, где была ты, когда умирал Симмах, наш принц-консорт?       Альмалексия склоняет голову.       — Мыслями я была с ним.       К Альмалексии многие приходят за советом и благословением. Порой она внемлет историям молящих с интересом, порой с жалостью, порой, не дослушав, углубляется в собственные мысли, чтобы отвлечься от чужого бестолкового и бессмысленного нытья; на случай этот у нее есть особый жест, сочетающий в себе материнское одобрение и вместе с тем просьбу помолчать. Она медленно, будто с усилием, поднимает руку и сначала проводит тонкими, почти острыми кончиками пальцев по лбу просителя, затем по переносице и завершает у губ жест благословения, выдающий смертную скуку и равнодушие.       — Иди, — порой прибавляет к нему она с легкой улыбкой; так говорит взрослый, которого просят сыграть в детскую игру, что принимается ребенком близко к сердцу.       — Лети, — произносит иногда Альмалексия, когда мечтательное, поэтическое настроение, пришедшее вместе с отрывками мыслей и воспоминаний, овладевает ей.       — Помни, АЛЬМСИВИ с тобой, — шепчет она, когда хочет утешить.       АЛЬМСИВИ бдят вечно и неустанно. О тех, кто страдает, о тех, кто причиняет страдания и должен расплатиться за то, о тех, за кого слезы лить и над чьей судьбой смеяться, Трибунал помнит, АЛЬМСИВИ помнят как судьи и благодетели, как милосердные, жестокие и справедливые короли душ и сердец. Сота Сил давно удалился в свой Заводной город. Вивек так близок к тонким материям, что теряет времени ход и подсчет, а стихи его льются бесконечной песней, далекой от преходящих земных истин. Ближе всех к непостоянной и беспокойной жизни смертных Альмалексия.       Она утешит и простит. Она же сожжет дотла. От тяжелой скуки спасают Вивека стихи, Сота Сила — механизмы, а Альмалексию — переплетения судеб, живых, горячих, как руки во время лихорадки, как вырванные из плоти сердца.       Только таких: другие ей скучны и вызывают тоску. Потому Альмалексия в который раз отнимает руку от уголка губ и говорит:       — Лети.       — Лети, — легкая, как птица, рука скользит от губ по щеке, ласково гладит, но в ласке этой нет любви. Проситель стоит перед ней на коленях. Альмалексия с материнской нежностью проводит по его волосам и обнимает за шею, однако объятия эти сродни веревке. — Ты глупец. Приходи, когда сожжешь Империю дотла.       Симмах слегка отстраняется и смотрит на нее сверху вниз серьезно, без улыбки и печали.       — Я пришел за советом, а не за насмешкой, — коротко говорит он. — Неужели ты, Мать Морровинда, из тех, кому ненависть к Империи застилает глаза и мутит разум?       Альмалексия едва заметно качает головой. Симмах ее не понимает, а объяснения порой закрывают суть.       Альмалексия знает, что принц-консорт способен на большее, чем думает. И что сам он — большее, чем думает. Симмах — не верный пес на побегушках у Империи, не ставленник Септима, не просто хладнокровный полководец и не просто сын крестьянки с забавным деревенским произношением; Симмах — не тот, за которого его принимают, не тот, кем считает себя сам, Альмалексия много раздумывала об этом. Она так много думала о нем, что слегка наклоняется и целует его в лоб. Слушает его усталое тяжелое дыхание. Глупец, но с горящим сердцем. Альмалексия любит такие.       Альмалексии, в общем-то, все равно, кто сожжет Империю: все империи рано или поздно сгорают. Но если бы это был Симмах, Альмалексия испытала бы несравнимое наслаждение. Как прекрасны порой бывают судьбы смертных, их дела и сердца!..       Надвигаются темные времена. Альмалексия чувствует это в душах, словах, в воздухе и воде, самой земле: мир изменился, и никому, даже богам, не позволено остановить неумолимое течение времени. Барензия отправляется в Имперский город, чтобы засвидетельствовать свое почтение тому, кто этого не стоит. Альмалексия смеется и простирает над королевой ладонь. Пусть смута ее не коснется. Симмах обещает Барензии сжечь Империю дотла, если хоть волосок упадет с ее головы.       АЛЬМСИВИ видят все. Альмалексия неустанно следит за каждым. Она везде и нигде, она капля в реке, она воздух и свет, прорывающийся сквозь толщу тьмы. Ей достаточно закрыть глаза, чтобы увидеть весь мир и душу каждого, кто захочет ей открыться.       — Важна лишь искренность, — шепчет без слов она молящемуся. Как беззащитно и невинно живое существо во время молитвы! Открыта его душа.       — Я с тобой, — напоминает она отчаявшемуся. — Я — в тебе.       Касаясь отголоском разума смертных душ, Альмалексия приносит утешение и покой. Пусть горят и сгорают сердца. Взглядом птицы она могла бы взглянуть на весь Морровинд, но предпочитает вглядываться туда, куда доступна дорога лишь ей одной, в сокровенные и потаенные тропы, что зовутся мыслями.       Находясь в Морнхолде, Альмалексия одновременно с тем всюду. Стены Высокой капеллы, наполненные древней магией и силой искренних чувств, дают ей особую власть: это власть Видеть, Слышать, Чувствовать и Понимать, и нет для Альмалексии высшей тяжести и чести.       Глупы те, кто использует магию, чтобы изменить мир. Он прекрасно изменится сам, как бьют часы, как течет река. Что стоят ваши разрушения и исцеления, чего стоят иллюзии и превращения, если ни на шаг не приблизят к разгадке тайны вечности и божественной сути? Забавен тот, кто магию измеряет в том, как глубоко волшебник может вмешаться в мира плавное движение. Забавен тот, кто сравнивает магию и власть, ибо одно есть другое.       Альмалексия Видит, Слышит, Чувствует и Понимает, и молча одобряет она все задуманное на свете, ибо времени ход не свершится без Идей. Идеям дает она свое благословение. Закрывает глаза, Альмалексия растворяется в мире, ее тело принадлежит не ей, а ей принадлежат все тела, глазами и ушами которых она захочет ощутить настоящее. Она ощущает грозу.       — Мать Морровинда! О, Госпожа!       Голос прорывается сквозь завесу, туманную пелену, созданную ей самой. Альмалексия выходит из состояния отрешенности, чтобы взглянуть на настоящий момент иначе — оттуда, где она есть сейчас. Она в Высокой капелле. Двери распахнуты настежь. Служитель храма припадает к ее ногам, не касающимся земли.       — Мятежники ворвались во дворец, — бормочет он, едва сдерживая волнение, близкое к слезам. — Горе Морнхолду!       — Мятежники? — звонко переспрашивает Альмалексия. — Крестьяне? Вооруженные вилами и топорами? Неужели солдаты их не остановили?       — Часть гарнизона перешла на сторону повстанцев. После того, как принц-консорт… Симмах… о, помоги, прошу!       — О чем ты просишь меня? — негромко произносит богиня. — Могу ли я убедить их отступить? Нет, ведь цели, ведущие их, благородны, равно как и цели сторонников Империи. Могу ли я обрушиться на них огнем? Нет, ведь все они — мои любимые дети. Как матери, мне не положено ни одну из сторон в спорах детей принимать…       — Но принц-консорт! — вскрикивает проситель и тотчас же закрывает голову руками, будто испугавшись кары небес за слишком громкие слова в священном месте. — Он тяжело ранен, он умирает. Спаси его, благословенная!..       Альмалексия снова растворяется в самой себе. Она уже не здесь и — удивительно — не всюду; она в изголовье постели и протягивает легкие руки над лихорадочно горячим лбом. Неостановимая кровь пропитывает насквозь повязки; две глубокие рваные раны, одна на груди, другая на боку, похожи на удары звериных когтей. Альмалексия склоняется над Симмахом; она незрима и бесплотна, но кажется ей, стекленеющие, широко распахнутые глаза принца-консорта ее видят. Спасти его?..       — Горящая душа, — голос Альмалексии — дуновение ветра, — смерть твоя зажжет огонь вдвое красивей и сильней. Пусть пламенеют души тех, кто тебя любил. Пусть они поворачивают времени ход. Мир рождается в огне. Покой создают те руки, что прошли сквозь темные времена.       Альмалексия любит следить за смертными судьбами, как сами смертные смотрят на пламя свечи: не прикасаясь. Не опалить себя, не загасить огонь. На секунду Альмалексия ощущает укол горького и непривычного чувства жалости. Она простирает руку и проводит кончиками пальцев по горячему лбу, по переносице и мягко касается уголков губ, шепчет с лаской и истинно материнской любовью:       — Прощай, вырванное из плоти сердце.       Она дает благословение.