Одиннадцать

— Здравствуйте, — обратился он к сидящему у открытой двери какого-то маленького магазинчика старику в соломенной панаме — хозяину, по всей видимости. — Не подскажете, где… Старик жевал беззубыми деснами крошащуюся булку и смотрел без выражения — насквозь. Полупрозрачный и колеблющийся, как цветное облачко пара, старик и не мог вести себя по-другому. Как и дверь в его магазин, и витрины, и тротуар. — Да вы издеваетесь все, что ли, — устало сказал Ханемура. Он определил в этом не просто издёвку — чью-то явную злобную месть, когда увидел себя самого. В рабочем комбинезоне и с болтающейся на поясе прицепленной за ремешок каской, призрачное «я» шагало и беспечно махало руками, направляясь на обед, наверное. Дурак, закричал себе-ему Ханемура, дурак, что ты ходишь, ведь вокруг — отростки Древа, а ты сам — маг Исхода. Неужели ты не знаешь своей силы? Не пытаешься разобраться, что с ней делать и зачем она тебе? Жрёшь бутерброды, пьёшь лимонад и не думаешь — на кой тогда сдалась каска, если защищать в такой пустой и бесполезной тыкве... Он поднял руки и пощупал свою голову — не призрачную, твёрдую, тёплую, лохматящиеся волосы, место, где когда-то был полученный в детстве при падении с велосипеда шрам. Шрам находился точнехонько на затылке — там, где добрый, уговаривающий не плакать доктор зашил кожу блестящей иглой. Шрам был с Ханемурой долго — пока внезапно не проснулась сила. Она затянула его и многочисленные рубцы от подростковых угрей на щеках, как залечивала впредь любую царапину или синяк. Никогда с той поры обретения у него не было ни намека на расстройство желудка, какой-нибудь гадости вроде грибка, даже банальной простуды. Он развлекался порой, разрезая огненной вспышкой металлические трубы на стройке или запаивая, а дома поджаривал хлеб, а ещё мечтал показать свой девушке фейерверк в небе, да только она бросила его, сказав, что Ханемура неудачник. — Дурак, — замахал Ханемура руками. — Стой, дурак! Она же ещё ждет тебя. Расскажи ей про пламя Исхода. Покажи, что есть у тебя в руках, удиви её, восхити... не отпускай. Но с таким же успехом мог бы кричать каменной стене или воздуху. Случилось так: был план, придуманный Махиро. План, отдающий сумасшествием, но все, даже такой скептик, как Хаякава, признали, что он же может сработать. Немного смущала только перспектива надеть женский наряд. Ханемура убеждал себя, что это единственное, что его смущает, потому что, если дать волю мыслям, — или просто здраво взглянуть на всё это – оказывалось, что благополучный исход зависит лишь от него одного, и это выходило так ужасно — ответственностью, что лучше было бы повеситься. Ханемура всегда был трусом. В младшей школе ему прозвали плаксой — и правда ведь, ревел он часто. Из-за отобранной хулиганом еды, учительского замечания, смешков девочки, пятна от чернил на одежде или руке. Его редко брали в игры, и на большой перемене, когда дети радостно резвились во дворе, Ханемура жался к кирпичному углу школы, делая перед учителями вид, что всё прекрасно, и он просто любит пялиться в небо. В небо, на свои ботинки, на выпачканные мелом пальцы, скачущих по дорожке беззаботных птиц — куда угодно, лишь бы не было напоминания в лице смеющихся и счастливых людей, что он изгой и в этот мир, где всё завязано на социализации, не вписывается. И слабаком: худой и неспортивный, болтался на перекладине, где должен был подтягиваться, и умирал со стыда, хотя позже, впрочем, пришло тупое равнодушие. Не в спорте, так в учёбе повезёт, а если не повезёт, то и чёрт с ним. Главное, чтобы никто его не трогал — не возлагал в том числе всяких надежд, потому что надежды каждый раз оборачивались разочарованием. Он мечтал был фотографом, пилотом, машинистом и художником, лазить по горам, изучая камни и цветы, и раскапывать сквозь земляные пласты эхо ушедших в историю городов и селений, но старый «кодак» сломался, а на другой у Ханемуры не было денег, его тошнило даже на простых качелях, он боялся метро и страдал на пыльцу аллергией, а ещё на большинство масляных красок и глину — и был, как уже говорилось, слишком слабосилен, чтобы куда-либо тащить на спине рюкзак со снаряжением. Он плюнул снова — чёрт с ним — и пошёл на стройку, где белая блестящая каска каждый день ехидно напоминала ему, что защищает редкостную бесполезность. А потом в нём проснулось это. И перепугало, конечно. Посреди ночи, как вспышка, как взрыв, который подбросил на кровати, и трус Ханемура подумал, что у него — сердечный приступ. Он рухнул на пол и малодушно стал молиться всем богам, о которых вспомнил в тот миг, стыдясь того, что на нем пижама, из которой он давно вырос, да ещё и местами в дырках. Вот посмеются работники морга, когда к ним привезут такой несуразный и скрюченный испуганно в позе эмбриона труп: тощие лодыжки, короткие штанины, нитки на месте когда-то бывших у ворота рубашки пуговиц, да ещё и ногти не подстриг, и на голове гнездо. Жар схлынул, а Ханемура всё лежал и боялся. Даже когда странные искры на пальцах сорвались с них и образовали в темноте комнаты вращающийся огненный круг, неудавшийся покойник тупо думал, что это — длящаяся агония. Случилось так, что был план, и Ханемура играл в нём главную роль, и, честное слово, чуть не наделал в штаны, когда Махиро ткнул в него пальцем и сказал: «Не сможешь — мы все подохнем». Хакадзе серьезно кивнула, а потом дёрнула рот вбок в нервно-веселой улыбке, и синхронно с ней это же сделал Самон. Уж лучше бы нахмурились — отдающие свою жизнь в руки трусу могущественные и почти всесильные маги Кусарибэ являлись отдельным поводом, чтобы, церемонно со всеми попрощавшись, взять и выйти в окно. Окно, надо сказать, так и манило — распахнутое, обещающее долгий полёт с пятидесятого этажа. Дурак ты, сказал тогда себе Ханемура: тебя же это не убьёт, не надейся. И говорил сейчас снова: «Дурак, дурак», наблюдая в отчаянии за своей спешащей копией. Что толку, когда ты вечный дурак, и десяток различных способностей, вдруг открывшихся неудачливому трусу, не сделают тебе смелей и симпатичней. Получи подтверждение: дорогой тебе человек со словами «как же ты надоел» закрывает за собой дверь, уходя, и единственное, что остается в воздухе — презрение. В воздухе дрожали выхлопы бензина и зонты от солнца, ветви деревьев, запущенный кем-то полосатый и хвостатый змей. В воздухе — колышущемся, знойном — были движение, смех, говор, музыка. Жизнь и эмоции её струились мимо, подобные разноцветной реке — но, сколь не пытайся погрузить в нее пальцы, выходило то же: пустота. Мир, ещё существующий, демонстрировал, что для Ханемуры недоступен. — Нечестно, — произнёс он. Но вспомнил, что, как трус, не смог, и признал: справедливо. Случилось так, что его хлопали по плечу и подбадривали, и даже говорили, что верят, и он, забывая, что трус, ощущал короткие проблески счастья. Он ел с доверившимися ему людьми за одним столом, шутил и поддерживал разговор. Пока все ждали возможности начать задуманное, загорал на палубе их маленькой яхты и смотрел, свесив голову ближе к воде, как плавают на глубине поблескивающие тени рыбин. Несколько таких Нацумура с фройляйн выловили — рыбы отдавали на вкус океаном. Ханемура решил тогда, что станет заниматься дайвингом — а, если вдруг по обыкновению всё пойдёт кое-как, кровью, например, из носа из-за проблем с давлением, так снова чёрт с ним, ведь они победят, и мир станет свободным от Древ. А он сам, возможно, хоть чуть-чуть свободным от трусости. Он тоже смог поверить в это. Он облачился, когда время пришло, в обманный костюм и заставил живущую на пальцах силу послужить на что-то большее, нежели готовка тостов — заставил, выступил против чудовища и... Мир дышал — чистый, свежий, затхлый, грязный, честный и нечестный, добродушный и злой. В нём ревели автомобили, шумели волны, разбиваясь о пляж, и можно было тихо-мирно трудиться на стройке, не умом, так усидчивостью и терпением беря со временем своё. Ханемура мог бы вполне однажды стать бригадиром. Выучиться управлять экскаватором, например. Он строил бы дороги и дома, и школы, в которых бы учились дети, и если бы кто-то над кем-то смеялся в них — не такая беда. Дело в том, что они все были бы живыми. Дурак, какой же он дурак: пока живой, невозможного нет. В полупрозрачном, на пленку памяти записанном мире Ханемура тщетно просил у них всех прощения. Его слова не разбивали воздух, а жесты — и подавно. Людская река текла мимо него и насквозь. Похожие на призраков, но не призраки совершенно — фантомом среди них оставался он сам. Потому что едва ли существовал после того, что сделал — вернее, не сделал. Он не спас этот мир. Так крупно ещё никто не лажал.