Одиннадцать

Взрослые мужчины и женщины — чьи-то потенциальные мамы и папы – выбирали здесь себе детей, а он сидел в углу и молчал. Нет, он был вполне красивым ребенком, и воспитательница Один, расчёсывая его золотистые волосы гребнем, всякий раз восхищалась. Два говорила, что «мальчик, конечно, вышел что надо, но смотри, не разбалуй его» — ну, а Три не сдерживала неодобрения. Оно резко обозначивалось в морщинах и складках её сухого старого лица, похожего на пыльный пергамент, потому что Три считала, что мальчик в углу уже разбалован такими громкими заявлениями и стал донельзя высокомерным и заносчивым — не играет с другими детьми и не пытается понравиться взрослым, даже не обращает на тех и тех внимания, а предпочитает, кажется, общаться со стеной или со своим отражением в оконном стекле. Воспитательница Три полагала, что мальчик неизбежно вырастет в горделивого нарцисса. Но мальчик рос очень медленно. И никто ему из здешних обитателей — а, тем более, приходящих с улицы чужих людей — не был нужен по другой причине. Просто у него уже была семья, он помнил это и знал. И ждал, конечно, их. Но воспитательницы, особенно Третья, были слишком глупыми. К примеру, они звали его почему-то Ису. Хотя он был — Джуничиро. У всех здешних детей имелись свои любимые игрушки: деревянный паровоз на верёвочке, тряпичный мячик, кукла с чёрными локонами. Дети таскали их за собой, носили в руках, баюкали, укладывая спать рядом с собой на подушке, ревниво берегли друг от друга. Джуничиро никогда ни во что не играл. Он лишь тихо, про себя досадовал на то, что отчего-то снова стал маленьким и вынужден делить пространство с кучей несмышленых сирот, старался не сдать себя воспитательницам, ждал, много думал и вспоминал. Здесь был тихий час, когда полагалось отвернуться к драным обоям в тоскливую болотно-зелёную клетку и сделать вид, что спишь. Под одинаковыми колючими одеялами, тонкие пододеяльники которых были проштампованы черной печатью, притворяющиеся дети становились похожи на спрятавшихся в норки зверей. Кто-то в процессе обмана засыпал по-настоящему, а остальные, заметив это, потом дразнили соню слабаком и рохлей. Но это всё было позже: посреди спальни стояло высокое кресло, в котором сидела воспитательница Три и вязала бесконечные шарфы, поэтому тишина всегда висела могильная. А ещё были завтрак, обед и ужин. Рисовая каша, просто рис и подгоревший рис, тёртая морковь с кислым яблоком, тушеная капуста, микроскопические кусочки мяса с подливкой, жёсткие хлебцы из отрубей, салат, редис, рыба, иногда — конфеты, но редко. На столы накрывали, но протирать их и уносить посуду полагалось детям. В столовой чаще всего дежурила Один. Она не ругалась, если кто-то капризничал и не хотел доедать. Если, напротив, просил добавки, даже радовалась. Но дети в основном питались мечтами о том, как их отсюда заберут, а еда вовсе не была скудной — просто безвкусной. Как здешний воздух, вода и свет, она отдавала какой-то мрачной серостью. Гулять детям полагалось в строго отведённые часы во дворе. Двор был унылым и бетонным, с высокой сеткой-рабицей, ограничивающей его чёткий квадрат, качелями и скамейками, с которых облезала краска, и одиноким чахлым деревом гинкго. Дети не любили дерево, говорили, что с него падают за шиворот гусеницы, а Джуничиро оно напоминало что-то и странно, полузнакомо волновало. За двором располагались улицы, дороги и дома. В домах, наверное, жили, а по дорогам, наверное, ездили, но это проходило мимо, не цепляя, потому что воспринималось Джуничиро декорацией. Хотя из мира за сеткой-рабицей приходили взрослые, сам он казался плоским и ненастоящим. Мир, возможно, расцветал для тех, кого в него уводили. Но они всегда шли прямо и не оборачивались. Сложно было что-то сказать, не видя их глаз, — или не узнав на собственном опыте. Ещё дети учились. Самые маленькие выводили буквы в прописях, те, кто старше — писали под диктовку. Решали примеры на черной доске бывшей спальни, отведённой под классную комнату, и чертили формулы. А учили их всё те же Один, Два и Три. Джуничиро знал, что это — непорядок, потому что дети должны ходить в настоящую школу, но был не так безрассуден и туп, чтобы заявлять это вслух. С него хватало подозрительности воспитательницы Три, и он не желал ни того, чтобы его сбагрили кому-нибудь по-быстрому, ни того, чтобы остаться здесь навсегда. Также была ночь. Тёмная и одинокая, полная беззвучия наружнего мира и тихого сопения спящих детей. Ночь казалась самым лучшим временем для того, чтобы вызвать под закрытыми веками цветные картинки. Яркие среди этой тусклой реальности, они показывали то, что Джуничиро утратил. Но он верил, что, пока помнит и видит, поддерживает их существование. Где-то далеко-далеко. В месте, где можно испытывать счастье. Там он жил обособленно, а здесь — среди других, но там был не один, а здесь — увы. Носящий отличающуюся, не семейную фамилию там, здесь он не имел фамилии вообще. Безликий и один из многочисленной серости он, тем не менее, хранил в себе память о времени, когда всё было по-иному. Невозможно оказывалось только всякий раз вспомнить, отчего всё закончилось и началось вот это: бесцветный дом, безвкусная еда, заточение в детском теле. И память. Ночью они ему снились. Смешливая девочка с малиновыми глазами, с которой он дурачился и играл, красноволосый мужчина, с которым интересно было обсуждать книги, ещё один, высокий, искусный боец и крайне добродушный малый, который не обижался на то, что Джуничиро как-то победил его в схватке, парни, которые могли быть по возрасту старшеклассниками или студентами, и красивая женщина. Во дворе, у сетки-рабицы, Джуничиро никогда не задерживался, как иные дети, смотрящие на проходящих мимо взрослых. Джуничиро знал, что за ним придут не оттуда. Он ел скрипучую морковь и решал примеры с дробями, разглядывал клетки обоев, мыл руки и шею холодной водой и позволял воспитательнице Один расчесывать свои волосы. Даже не дёргался, когда она случайно проводила зубчиками гребня по коже, хоть это было и больно, или тянула за прядь. Воспитательница Один была доброй и всякий раз просила у него прощения, а он был терпеливым, — слишком, как подмечала Три, для ребенка — поэтому лишь улыбался. И отмечал каждый из прошедших дней стащенным из классной комнаты мелом на коре старого дерева гинкго.