Одиннадцать

Мама уходила, болтая по телефону с подругой, а вокруг оставались Ноги. Ноги с большой буквы — те, что громко топают и грохочут по водосточным решеткам, стучат подбитой железом подошвой, воняют грязными носками и сыростью и бесцеремонно пихают, грозя раздавить, как букашку. Ноги в женских туфлях, напоминающих лодку, и мужских ботинках, похожих на корабль — огромный ледокол. В заляпанных грязью кроссовках, сандалиях, из которых торчат толстые пальцы, пыльных теннисных тапках. Ноги носили джинсы, брюки и колготки с юбками, толкались, наступали друг другу на носки и пятки, приплясывали и спешили. Затерянная в царстве их, как посреди леса гигантских деревьев девочка была напугана до дрожи в коленках. Ноги колыхались вокруг, не замечая её, и это было ужасно. Ещё и потому, что Ноги были без лиц. Они и оказывались такие же безликие — люди на пути жизни, учителя, подруги, вереница уже забывшихся мужчин. Запоминалось то, какими у них были ноги: быстрые и легкие, лениво-равнодушные, мстительно-недобрые, больные, спотыкливые, трусливые и вороватые, даже насмешливые. Люди и не подозревали, сколь многое о них могла сказать походка, даже манера стоять: эти безотчётные движения, служащие верным барометром. Ложь, увёртки, подхалимство, непостоянство, ветреность. Высотой каблуков женщины говорили о своей натуре. Мама тоже — получилось очень рано научиться узнавать её шаги. Они были вертлявыми, хотели нравится мужчинам и спешили жить и красоваться, поэтому девочка однажды осталась одна, а мама не заметила. Мама что-то так «тррр», «трр», «трр» по-сорочьи, уплывая прочь мимо зеркальных витрин — красное платье и шляпка, лакированная сумка, пергидроль волос и телефон в руке, а Еву захлёстывал водоворот без возможности выбраться. В четыре года много ли сил, чтобы протолкаться и объяснить своё место — даже, задрав голову, увидеть. Сначала было небо, цепляющееся за серые и белые блестящие многоэтажки. Потом его и их закрыли Ноги. У некоторых Ног явственно чувствовалось дурное настроение. Они шагали нервно, как будто пиная воздух, и были жёсткими и злыми в своей деревянной натянутости. Столкнуться с такими означало больно ушибиться, отлететь прочь, как мячик, попавший в кирпичную стенку, обзавестись синяками и даже разбитым носом, может, ещё и упасть. Эти рассвирепевшие Ноги давили и перемалывали всё, что попадалось на их дороге: сухие листья, фантики, катышки жевательной резинки. Они бы сплющили и упавшую девочку — словно картонную коробку из-под сока. Ева, определив для себя их как «плохие», старалась избегать. Были Ноги, похожие на ураган. Они проносились мимо с порывами ветра, принадлежа посыльному, спешащим на свидание студентам, опаздывающим работягам. Разбрызгивая лужицы прошедшего дождя и взмётывая пыль, «ураганы», между тем, не желали никому осмысленного зла. Но попасть под их подошву было равносильно первому. В мире спешки на то, по чему ты шагаешь, смотреть просто-напросто некогда. Были медленные — черепашьи. Эти Ноги ползли, подволакивая по асфальту ступни, не реагируя ни на что и не имея маршрута и чёткого направления. Ноги-сомнамбулы, что брели, иногда пошатываясь, потому что пребывали в остаточной или явной власти алкоголя. Равнодушные не от злости, но тупая сила без контроля — пара таких оставила мазутный след от рабочих штанов, вскользь мазнув белое евино платье. Были просто занятые, были легкомысленные и пританцовывающие, но никто из Ног не видел, что в лесу их маленькая девочка в тщетных попытках отыскать прогалину и просвет тихо, размазывая слёзы по щекам пальцами, плачет. В момент крайнего уже отчаяния, когда оставалось лишь бухнуться на асфальт и позволить себя затоптать, сквозь движущийся лес проросла знакомая ветка-рука. «Что за глупый ребенок. Тебе нравится здесь торчать, да?» Мама, слишком увлечённая так и не прерванным разговором, не заметила слёз и растерянности — цапнула за шиворот и поволокла. Унизительнейшее действие — всё равно, что надеть поводок. «Это не дочь, а боль головная. Да, знаешь, то платье…» Не будь мама мамой, влилась бы в лес Ног идеально. У голоса её тоже не наблюдалось лица. Ева задирала голову и так, и этак — да только под шляпкой и за волосами лежала непроницаемая и чужеродная тень. За поступью многочисленных ног никак не удавалось отыскать себе нужную. Эти слишком спешили, те, наоборот, подражали улиткам: ритм, в котором окружающие люди жили, совершенно не совпадал со своим собственным. Возможно, надо было стать, как некоторые женщины — не искать, а приманивать, и Ева рискнула: надела, а потом привыкла к каблукам. Они оказались ещё и полезными в драке: наступить кому-нибудь на пальцы, попытаться продырявить голову, проредить нахальную ухмылку — и последнее ей нравилось больше всего. Взглядов и ухмылок — грязных, сальных — на пути встречалось порядочно. Битва — это полёт. В нём забываешь, что была когда-то брошенным в бесприютном сумраке толкающихся ног ребенком; в нём чужие шаги превращаются в вызывающий танец, споткнуться посреди которого — смерть. Возможно, она просто ждала всю свою жизнь как раз этого: приглашения в самый лучший ритм движений, и не имело значения, что расплачиваться придётся головой. Она была, как оказалось, готова, однако платы не случилось – кто-то прервал сражение и поставил перед лежащей на земле Евой бутылку с водой. На его ногах были стоптанные кеды. Но ещё у него было и лицо. Улыбающееся. Он без малейшего смущения сказал, что грудь у Евангелины — что надо. Ладно, не попытался потрогать, а то огрёб бы по полной. Светловолосый парнишка. Как там его звали? Ноги топали, гремели и воняли грязными и мокрыми носками. Туфли, как лодки, ботинки с ледокол размером. И никаких стоптанных кед. Старый кошмар вернулся, и это явно был не просто сон. Ноги толкнули, придавив, хоть и не сильно, но больно, испачкали плечо и руку в липком холодном мазуте. Но девочка, потерявшаяся в этом движущемся страшном лесу, знала, что будет искать и дальше. Всё равно ничего другого здесь она делать не могла.