Одиннадцать

Кипы бумаг заставляли его ощущать себя растерянным. Они белели, желтели и лиловели, кричали и шептали вязью и столбцами строк, громоздились бастионами и крепостями, где вместо амбразур были щели скоросшивателей, а вместо наблюдательных глаз — блеск латунных и железных спиралей. Они пахли чернилами принтера, гелевой ручкой, грифелем карандашей. Иногда — духами, а иногда — говорящей о неряшливости затхлостью просыпанной еды и пролитых напитков. Ещё на них иногда виднелись отпечатки жирных пальцев, размывающие буквы водяные высохшие кляксы, подозрительные бурые потёки, напоминающие томатный соус, варенье или кровь. Бумаг здесь валялось порядочно, и возиться в них Хаякаве было не впервой — привычная обыденность чиновничьей жизни. Вот только он не мог в этот раз найти нечто важное. Как плохо, ведь скоро совещание в департаменте, и ему надо доложить наверх, что… Отцу не нравилась его примерная усидчивость. Футбольный тренер в старшей школе, он желал бы видеть сына не бледным хлюпиком в очках, но здоровенным краснощёким детиной, кто может лихо заложить угловой, толкнуть соперника так, что кости затрещат, и снести собой штангу ворот. Зато раннюю тягу к учебе одобрял дед. Он рассказал Хаякаве когда-то, что знания открывают дорогу туда, где решаются судьбы мира. Только то, что это дорога в один конец, не сказал. Бумаги вели его всю жизнь. Сначала клетчатые, из тетради, что покрывались год от года твердеющим почерком. Словами, формулами, уравнениями, графиками, раскрывающимся на листках взрослением со всеми его сомнениями и вопросами, первым крупным крушением надежд и их очередными взлётами. Затем — университетские блокноты, где записи выровнялись и стали чётче, потому что жизненная цель уже определилась. И после — формуляры ведомств, с работы первой, самой низшей, стажёром, и до блистательных вершин, куда сухие строчки — сплошная лаконичность, лишнего не грамма — однажды занесли и откуда низвергли. Он, конечно, не ожидал. Видя себя в чиновничьем кресле, не представлял командиром живых, не бумажных, с автоматами наперевес людей. Но быстро привык. Дед похвалил бы его или отругал? Неизвестно. «Определять, куда завтра подует финансовый и политический ветер, и уметь удерживаться в этих воздушных потоках — вещь ценная. Только вот что: есть вещи намного ценней». Дед бессознательным движением, ставшим за многие годы почти механическим, оглаживал блестящую лысину, а потом подкручивал усы и внезапно подмигивал. Тонкая кисточка в руках Хаякавы, которой он тренировался в каллиграфии, недоумённо вздрагивала, пятная белый лист неаккуратной кляксой. Дед был мудр — когда-то он общался с теми, чьё имя произносилось шёпотом: «Кусарибэ». С семьей хранящих древнюю силу магов, по праву считающихся серыми кардиналами в политике. Дед иногда о них даже рассказывал. «Представь себе огромное, корнями пронзающее земной шар дерево». Представь себе дерево и держащийся на его корнях мир: дороги, здания, людей, моря и рощи, где чуткие, похожие на вибриссы у кошки отростки-корешки внимательно следят за тем, что кто где творит и собирается. Дай только дереву волю — оно бы, проломив заковавший его корни асфальт, высвободилось бы из наложенных кланом Кусарибэ оков. Древо Бытия — охраняющий гармонию бог, и не всегда ему по нраву, что она нарушается. Древние в своих легендах и мифах изображали Древо и как растение, и как животных, но суть была едина: нечто могущественное, непостижимое, положившее начало жизни и способное отнять её, если жизнь чересчур заиграется и вообразит себя своими же главой и законом. О том, втором боге — Древе Исхода — дед никогда не упоминал. Возможно, сам не знал этого, потому что был всё-таки человеком — не магом. Бумаги шелестели и шуршали. Среди серых деловых отчетов прятались яркими пятнами те, что имели ценность выше, хотя были одинаковыми по химическому составу предметами — одинаково созданными на целлюлозной фабрике, одинаково произросшими из деревьев. Фотографии, с которых улыбались смутно знакомые лица. Разноцветные липкие стикеры, на которых темнели отпечатки чьих-то пальцев или чьей-то губной помады. Книжные, отпочковавшиеся от где-то оставшегося фолианта страницы, на которых обведенные красным, зелёным и синим смутно знакомые строки сигналили и намекали. Цитаты казались принадлежащими какому-то классику, читанному Хаякавой в школе или университете, но имя было невозможно вспомнить. Впрочем, проблема заключалась не в этом: Хаякава не знал, куда подевались те люди, чьи лица на матовой гладкой бумаге и написанные кем фразы и слова он обнаруживал между делом и долго всякий раз рассматривал. За вечной сухостью бумаг он незаметно сам стал сдержанным и неэмоциональным. Это помогало тому, чтобы отдавать приказы, — не мешало командирскому голосу и командирскому же поведению, где угрызения совести, моральные терзания, сомнения оказывались лишними. Не мешало даже отправлять людей на смерть. Погибшие в огне, сдавленные в неопрятную груду металла и плоти, разбитые о землю пилоты в их самолетах, танкисты, солдаты в броневиках после битвы под Фудзи никогда Хаякаве не снились. Но снилось недовольство собой и буровато-грязный стыд. Они отпечатывались на бессчётных бумагах, которые Хаякава перебирал даже во снах — недовольство комкало их, тёмный стыд пятнал, документы теряли свой представительный вид из-за этого, и то был позор, нервные попытки всё исправить, злость и бессилие. Что странно, он нашёл утешение в том, как схож он с бывшими своими противниками. Вживую увидев Кусарибэ. Встретиться с ними оказалось не страшно. После неудачного противостояния, стоившего Хаякаве карьеры и едва не стоившего головы, он увидел своих бывших врагов — абсолютно в той же ситуации. Странно уязвимые, — по-человечески — они были и странно понятными. Понимающими. Из обоюдного понимания впервые за много лет бумажного существования начало зарождаться что-то, похожее на дружбу. Об этом, должно быть, говорили ему считающиеся ценными для деда бумаги. Дед умер слишком рано, в шестьдесят, потому что очень любил вкусную и вредную еду. Хаякава запомнил его комнату: аскетичная обстановка, серо-бежевые тона, никаких украшений и ковриков, только на стене — фотографии. Сам Хаякава, его мать и отец, его в разном возрасте разные домашние питомцы. За столом над домашним заданием, на прогулке в парке, за обедом — сосредоточенный блеск круглых очков, букет кленовых листьев в руках, забавно раздутые щёки над именинным тортом со свечками. Моменты схваченной жизни с сохранёнными гримасами и позами, бережно хранимые под тонким стеклом. Ценное — значило «близкие люди». Ценное Хаякава потерял сейчас. Но почему это снова представлялось ему в виде бумаг? Он знал, что, пока не найдёт то, что ищет, груды папок и отчетов не расступятся. И рядом не было рук, чтобы помочь ему. Тех людей с полусмазанных фотографий — молодой женщины, девушки, длинноволосых мужчин, недовольного парня с татуировкой стрелы на лице. Его товарищей? Друзей? Бумаги, бумаги и ничего кроме них. Наверное, он будет рыться вечность.