Одиннадцать

— Бедная старая доходяга, — Тэцума похлопал чёрный остов по тому, что когда-то считалось капотом. — Кто это тебя так? И за что? Он попытался определить на глаз, следуя за угадывающимися плавными линиями корпуса, модель или марку, и решил, что это — внедорожник-«ниссан». Впрочем, могло бы быть и что-то корейское, а то и лошадка концерна «Форд»: обгорела так сильно, что почти обуглилась, и поди пойми теперь, кто выпустил и когда. Как и прочие автомобили на этой стоянке, остов не годился на то, чтобы сесть в него и попытаться завести. Тэцума покачал головой. Если все машины разом пали жертвой каких-то вандалов, то не означало ли это, что охранника следует выгнать, наградив от души пинком, а то и в суд на него подать: такое нарушение рабочего контракта, что дальше некуда. Другое дело, что охранника здесь не наблюдалось. И вообще никого. С ржавых железных сводов крытой парковки капала вода и собиралась на растрескавшемся бетоне в лужицы. Темноволосый человек в строгом костюме был бы тем, на кого Тэцума бы работал «после». Что происходило «до», Тэцума затруднялся сказать, как и то, почему думал о человеке и своей работе на него как о «неслучившемся прошедшем» времени. Но руки знали, каким бы было ощущение шероховатого руля, а спина — каким было бы присутствие за ней и креслом водительского места эманаций тепла чужого тела. Там сидел бы человек — несомненно, с короткой тёмной стрижкой — и всегда казался бы очень занятым: разговаривал бы по телефону, скользил взглядом бы по строчкам и цифрам, держа в руках матово отсвечивающий экраном планшет, что-то записывал бы в органайзер и мало обращал бы на Тэцуму внимания. Иногда они, правда, ссорились бы между собой, причем Тэцума мог сказать точно, что ссоры начинал бы не работодатель. Отчего темноволосый человек терпел бы и не увольнял Тэцуму, было непонятно. Ещё непонятнее казался тот факт, что Тэцума не знал его имени. Но он ясно видел, как сам злится на что-то и брызжет слюной, а тот человек усмехается и крутит у виска пальцем. Как нарочито громко хлопает дверцей за севшим в автомобиль человеком и так же нарочито долго копается потом с ключами зажигания. Как бурчит в ответ на приказ ждать у какого-то высокого зеркального здания, пока работодатель будет решать там свои неясные дела. Видел он и странное: протянутый стаканчик с кофе, хрустящий в белой салфетке круассан, добродушную улыбку. А своей реакции на это — нет. Что было чертовски обидно. Ещё виделось почему-то дерево. Огромное, до самого неба. Оно внушало чувство уверенности напополам со страхом. Тоже странность — такая смесь чувств. Но странным, наверное, в первую очередь следовало назвать вот это — «неслучившееся прошедшее» время. Или «неслучившеся хорошее». Потому что все «бы» звучали и виделись гораздо лучшими вариантами существования, чем нынешнее «есть». Пожарная машина выглядела, напротив, будто пролежала на дне морском лет пятьдесят. Обглоданный водой, побелевший от соли каркас оброс ракушечником и сухими водорослями. Тэцума попинал её по гнутым ободам колес, ожидая, что сейчас во все стороны прыснут из своих убежищ крабы, но живым в окружении этого умершего металла по-прежнему оставался только он сам. Впрочем, живым ли? Тэцума нахмурился. Он чувствовал, как стучит его сердце и раздуваются лёгкие. Ещё виднелась бочка. Бочка была тесно связана с морем и теми самыми крабами, а также с чем-то неловким, недобрым и паскудным. В бочке то ли был запечатан какой-то секрет, то ли нечто враждебное. Она лениво покачивалась на волнах. Тэцума, впрочем, редко думал о бочке. Его мысли занимал темноволосый человек. Он носил белые рубашки и однотонные скромные галстуки. Занимая какой-то ответственный пост, тем не менее, в «бы»-вероятности он поднялся бы ещё выше. Это никак не сказалось бы на его характере — сдержанном, уверенном, спокойном. Но, Тэцума знал, такой карьерный рост помог бы многим людям, чьих лиц он не помнил. Тэцума бывал бы в его доме — лофт-апартаментах на восьмидесятом этаже, и ощущал бы себя там неуютно. Сплошь белый цвет и стекло, и зелёными брызгами тут и там — растения. Папоротники и комнатный плющ. «Ты похож на них», — сказал бы однажды человек с тёмными волосами, а Тэцума не понял бы, почему, и принял всё за завуалированную издевательскую шутку. Тэцума ждал бы, переминаясь у порога, и покручивал на пальце ключи, а брелок сигнализации чувствительно ударял бы его по костяшкам и раздражал бы, но это занятие было бы способом нагнать на себя занятой вид — бессознательное подражание работодателю. Ждал бы и рассматривал бы стены. Какой большой дом, а живёт в нём один, думал бы Тэцума, — сибаритство, ненужная роскошь, какой-то даже китч, что ли. Он ясно видел свои мысли в этом «бы» — немного насмешливые, немного презрительные и совсем чуть-чуть завистливые. Видел он и дымящуюся на столе кружку с пряным чаем. Человек с тёмными волосами иногда бы приглашал Тэцуму разуться, зайти в гостиную и оставить свою профессию водителя на время за порогом, а тот бы мялся в некомфортном грубоватом стеснении, но никогда не отказывался. Кабриолет не годился тем более. Расплющенный в жестяной блин, он явно пал жертвой слона или асфальтоукладчика, но привлёк внимание: в мешанине стекол и стали белели смятые листы бумаги. Тэцума поднял один и пробежал глазами котировки биржевых цен. Он мало что в этом смыслил, зато смыслил, конечно, тот, на которого Тэцума не-работал. Человек с тёмными волосами был бизнесменом или чиновником. Тэцума понял это, когда курс йены по отношению к доллару промаячил ярко-красным. Увидел картинку в памяти. Такие же биржевые строчки текли бы по экрану планшета, а Тэцума, кося туда глазом через зеркало заднего вида, думал иногда бы: «Какая ерунда». Он притормаживал бы на перекрестках, законопослушно пропуская поток, и помалкивал. Он думал бы также о том, что электронные строки никак не способны быть интересней, чем разговор. Он порой прикидывал возможности налаживания отношений со своей стороны, раз уж вынужден был, похоже, всю оставшуюся жизнь проработать водителем, но для этого надо было немного больше понимать в непринуждённом общении, а ещё — уметь открываться. Наверное, он всё же смог бы вытащить из себя очень многое. Там было бы смешное и забавное, и печальное тоже, и что-нибудь совсем неприятное, но на плохие воспоминания пришло бы в ответ утешение — и, возможно, похожая зеркально история. На истории детских обид и юношеских неудач, на все то личное, что рассказывают обычно другу — или тому, кто может стать им, потому что просто так доверие не прорывается: к нему подталкивают ощущения возможной химии. На каком-нибудь светофоре, который горел бы красным слишком долго для исправного. Или у железнодорожного переезда, где заклинило бы шлагбаум, или в длинной нескончаемой пробке — среди оставшихся за опущенным стеклом нетерпеливых гудков можно было открыть себя и получить взамен что-то ценное. Но в этом «бы» Тэцума так и не решился. Глупо это, разумеется, — чувствовать вдруг досаду на вещи, и не имевшие никогда возможности сбыться. Но только вот... Если не молчание, то ругань, если не ухмылка, то фырк — способен ли он вообще общаться с человеком нормально? Жаль, здесь не на ком было это проверить. Парковка без конца и края длилась ржавой, прогнившей пустыней. Фургончик на сдутых колесах принёс вдруг новое слово: «семья». Семья — это много людей, которые набиваются внутрь, едят мороженое и машут из окон прохожим. Семья была у Тэцумы, наверное, «до». А у того, что в костюме? В стеклянно-белом пространстве апартаментов работодатель жил бы, конечно, один, но Тэцума бы увидел как-то на столе фотографию. Он непрофессионально спросил бы у темноволосого, кто это такие. «Они погибли в аварии», — сухо сказал бы тот и перевёл бы тему на что-то другое. Слишком много поспешности было бы в таком ответе, чтобы не понять: фотография — боль. А ещё — что про это поговорить всё-таки надо. В ожидании сломанных светофоров, но на самом деле своей смелости, Тэцума представлял, как спросит снова. И боялся. В руках у него были зажаты ключи, и он искал здесь свой автомобиль — тот, который водил. Большого доверия он отчего-то заслуживал, раз человек, потерявший семью в такой же жестяной коробке, сидел бы у него за спиной на пассажирском сидении. Подобное сделало бы, конечно, пристойным спросить, как звали тех людей на фото, и сильно ли человек с тёмными волосами их любил. Но в рядах никуда не годящихся колымаг и остовов не было знакомой до последней царапинки тёмно-зелёной «тойоты», а в голове — имени. Тэцума вспомнил бы, если бы увидел того человека, потому что всё-таки был в неслучившемся «бы» вполне хорошим шофёром и мог бы даже стать однажды другом. Выполняя свою работу, он сел бы за руль и тронул машину с места. И обязательно начал бы с разговора. «И... не боитесь после этого ездить?» «Нет, — взгляд был бы твёрд. — Моя жизнь — в надёжных руках». В зеркале заднего вида Тэцума поймал бы улыбку. Но вот беда: зеркала всех автомобилей здесь были разбиты.