Одиннадцать

Самон любил читать. Мягкий свет лампы, неяркий в полумраке цвет волос, склонённая голова и полное отвлечение: под ухом у читающего Самона можно было сплясать чечётку или спеть «Марсельезу», гортанно и громко, как Эдит Пиаф, и всё равно реакцией была бы максимум вздёрнутая бровь и короткий прогоняющий взмах рукой, не глядя — не отрываясь от развернутых страниц. Но Нацумура на то и был Нацумурой, что никогда бы не подпустил даже на порог библиотеки их дома — не то, что к самому главе клана за спину — какого-нибудь подобного чокнутого и громогласного полудурка. Нацумура ревностно следил, чтобы Самону никто не мешал: телохранитель, как-никак. Ой, да ладно: ещё ему нравилось наблюдать за тем, как на собранных в хвост чужих волосах пляшут рыжеватые отблески. Он делал вид, что тоже читает и занят, сидя у входной двери библиотеки на низком диване под бра. Сидеть было не очень удобно — мешали ноги, которые никак не получалось устроить по-человечески. Только комично — согнутыми коленями почти на высоту головы. Но диванчик у входа был самой лучшей позицией, чтобы, выразительно уставясь на кого-нибудь сунувшегося с вопросом, выпроводить одним взглядом прочь, — и чтобы самому украдкой подсматривать. Читающий Самон не был начальником. Он точно также пропадал в никуда, открыв книгу, когда они с Нацумурой вместе учились в университете. Как сейчас виделось: короткие взъерошенные волосы, форменный пиджак на спинке стула, шлёпнутый туда же галстук, деятельно закушенная губа. Они вдвоём жили в одной комнате кампуса, потому что учились на одном и том же факультете — юриспруденция — и на одном курсе, хоть Нацумура и был старше на два года. Но подобные возрастные различия среди студентов, носящих имя Кусарибэ, не считались чем-то странным: факультет был традиционным для большинства молодых людей клана, и не все шли продолжать обучение сразу после окончания старшей школы. Нетипичные в окружающем их обществе вольности, но Кусарибэ всё-таки были не совсем обычной семьей. Они ещё и учились искусству владения магией. С самого раннего детства сила их Бога текла через них — голубоватые ручейки недоступной простым людям мощи, которую можно было научиться сочетать с боевыми приёмами, оружием, привычками обыденной жизни. Кому-то она давалась меньше, а кому-то — больше. Отдельно Древо Бытия выбирало клану наследника. Не обязательно того, кто был при этом его номинальным главой. И вообще критерии выбора всегда казались очень странными. Чего стоила только принцесса — капризная смешливая девчонка на девять лет младше Нацумуры, которую он так хорошо помнил совсем маленькой, неуклюжей и плаксивой. Хакадзе любила собирать лягушек в лужах, её сандалики и носки были вечно мокрыми, а руки — расцарапанными, но она была и наследницей, а, значит, волей Древа. Нацумура признавал это, как и все прочие в клане, но про себя упрямо считал, что другой человек смотрелся бы на месте Хакадзе гораздо лучше. Он не имел в виду себя, конечно. Он часто украдкой смотрел на Самона. Смотрел, когда тот читал, и когда упражнялся в борьбе, и когда зубрил, готовясь к очередному экзамену, и когда засыпал за столом, положив голову на скрещенные руки. Когда играл в волейбол: спортивные шорты в песке, голова откинута, напряжённые глаза наблюдают за полетом мяча, который сам же только что отправил в мощный кручёный полёт. Когда пил и ел в столовой кампуса — рассеянно поднося ко рту рис палочками, увлечённо кромсая мясо или булькая газировкой через трубочку, пытаясь совершенно по-детски выдуть пузыри побольше. Они дружили с раннего детства, и неравномерность силы их Бога, данная Самону больше, Нацумуре меньше, им ничуть не мешала. Нацумуре иногда мешало кое-что другое. Бремя невозможностей нависало над ними всеми, как тяжёлая, готовая подломиться и упасть на головы за непослушание ветвь. Вместе с силой полученные ограничения: использовать магию лишь защитным образом, не демонстрировать её шутки ради или устрашения, не открываться — особенно строго это было сказано молодежи — в своих способностях каждому встреченному на пути человеку. Имя семьи Кусарибэ было широко известно, их уважали и побаивались, но клан воспитывал в своих детях скромность и смирение. И ещё кое-что строго вбивал им в головы: отношения с близкими целями, любые романтические порывы среди связанных родством, пусть и дальним, и единым именем — запретны. У Самона всегда были тёплые волосы. Тёплые даже на вид, не только на ощупь — но, когда Нацумура, пользуясь своим положением не телохранителя, но давнего, к тому же старшего друга, брал в руки расчёску и принимался терпеливо и аккуратно приводить в порядок красные лохмы, он ярче всего ощущал, что осязает живое, пусть дремлющее пламя. Редкостный цвет — в клане больше не было рыжих. Самон относился к этому равнодушно, бесстрастно — ну, вот таким вот родился, и всё. А Нацумура — любил. Ему нравилось своеволие кричащего цвета, идущее вразрез с характером владельца, скрытая в этом бунтарском оттенке порывистость и непредсказуемость. Хотя Самон тоже был спящим огнём. Нацумура много что ещё о нём мог сказать, но был телохранителем, стоял рангом ниже, чтил их дружбу и потому молчал. Он знал, что такое невозможность — неоднократно смотрел на неё и слушал, как шелестят страницы листаемых её руками книг. Но Древо не одобряло, и семья была против, а пуританское общество — и подавно. Когда-то, во времена самураев, отношения между мужчинами не удивляли никого. Но сейчас в первую очередь удивился бы сам Самон. Такой правильный и дисциплинированный. Понимал ли он, что иногда расчёсывающие его волосы руки дрожали. Книжные полки свивались лабиринтом — высокие и светлые, угрюмые и мшистые, в потёках гниловатой воды и зелёной мерзкой слизи, увитые цепким плющом и даже паутиной. Из иных прорастали настоящие ветви деревьев, а на других рядком сидели бледные поганки — и ещё какие-то грибы, которые светились в полумраке болезненно-жёлтым, горько пахли и всеми силами намекали о своей ядовитости. Под ногами хлюпало, словно на болоте, а иногда скрипели высохшие доски. В одном месте, неосторожно ступив, Нацумура провалился ногой по колено в вязкую и грязную топь. Что-то бегало, трещало и скреблось в углах. Место было дурным и неправильным, чужеродным и недружелюбным. Но где-то здесь должен был быть и Самон. Нацумура знал это твердо. Как тогда, когда словно очнулся от ненароком сморившего сна на том самом неудобном диванчике, который будто странно постарел, выцвел, осел ещё больше и пропах пылью, плесенью и дряхлостью. Книга тоже лежала под боком, но Нацумура, взяв её в руки, не смог прочитать ни строчки. Язык казался незнакомым. Даже не земным. А потом Нацумура посмотрел туда, где за массивным столом из ореха любил сидеть Самон, и книжные полки, стоящие по бокам прохода вглубь библиотеки, качнулись вдруг вперед и заслонили ожидаемую разумом картинку. Но Нацумура был уверен в том, что успел уловить знакомый рыжий отблеск волос и силуэт увлечённо погрузившейся в очередную историю худощавой фигуры. Что ему какие-то своенравные, внезапно ожившие стеллажи: Самон здесь, и можно подойти к нему. Позвать. И прикоснуться. Однако мир вокруг чинил Нацумуре препоны. Можно было понять все эти лабиринты и антураж заброшенности, которым они иногда принимались пугать, — но, когда на пути вдруг оказалось целое поваленное дерево, смявшее книжные полки и раскинувшее тёмную крону от пола до темноты, под которой подразумевался потолок библиотеки, Нацумура покачал головой, ощутив внезапно тяжело и гудяще свои натруженные в бесконечном поиске ноги, и, опершись на одну из веток потолще, опустился на неё, присев, и вспугнул этим какое-то щетинистое насекомое. Он устал, но не собирался сдаваться. Просто сидел, отдыхая, и смотрел на жалкое поверженное подобие их Бога, служащее сейчас ему стулом. Листья уже начинали подсыхать и скручиваться. Нацумура сорвал один и бездумно растёр между пальцев. Ему вспомнился лес — с такими же обычными, не божественными деревьями, где однажды тайное чуть не стало явным. … в гуле и грохоте пришла неожиданная гроза — поднялся ветер, и из-за верхушек деревьев на голубое полотно, только что чистое и незапятнанное, нагнало свинцовую серость. Самон даже, кажется, этого не заметил: он только что нашёл в стволе старого, сломанного напополам молнией некогда дуба гнездо диких пчёл, и был обрадован и удивлён таким открытием. «Нацумура, глянь: там мёд!» В выбеленном временем и сухом стволе была расщепляющая его вдоль огромная дыра. Не дупло даже — целый приглашающе темнеющий дверной проём. Самон уже влез туда, а теперь с восторгом манил Нацумуру рукой. Тот, покосившись на небо, последовал за нетерпеливым жестом, размышляя, укроют ли их обоих останки дуба от грозы. Нацумуре уже исполнилось шестнадцать, и он несколько утратил подростковый задор и радость лицезрения всяческих природных загадок, но Самон был его другом, и оставлять его одного там было бы негоже. Поэтому Нацумура, согнувшись, втиснулся внутрь, подталкиваемый в спину набирающим силу ветром. Выпрямился и обомлел: прямо над его головой висело, янтарно переливаясь, полное мёда, вытянутое, похожее на гигантскую грушу гнездо. «Тшш… не вспугни, — шёпотом произнёс Самон. — А то они нас зажалят». Нацумура сглотнул. Он представил, и ему стало дурно. Но снаружи забарабанил, разом хлынув из небесных открывшихся шлюзов, сумасшедший дождь, и перспектива выбираться обратно и мокнуть поблекла и растворилась. Самон потянул его на себя — подальше от входа, где разгулялось ненастье, привлёк, почти уткнулся лбом в плечо. «Они, похоже, мирные. Тоже боялся грозы. Мы не будем им мешать и постоим тихонько. Просто переждём здесь. Да, Нацумура?» От коротких лохматых волос пахло сладостью — как солнцем, которое пролилось дождём на луговые цветы. Дыхание касалось ключицы теплотой и улыбкой. Нацумура обнял приникшего к нему человека — максимум, что он мог сделать, что сделал только единожды, тогда. Самон тихо хихикнул: он видел в этом, должно быть, продолжение всегдашней дурашливости и веселья дружбы, чуть хулиганскую поддержку, когда можно, обнимая, пощекотать бока или ткнуть в бок же локтём. Он не возразил, что его обнимают — сам обнял в ответ, а потом, когда понял, что щекотки не дождётся, просто расслабился и прикрыл глаза. Его доверие было бесконечным. Бескорыстным и щедрым. Мёд капал и стекал по сухой внутренности старого ствола. Снаружи ревела гроза, и Нацумуре хотелось, чтобы она никогда не заканчивалась. Пчёлы их не тронули. Но тронуло, похоже, что-то иное. Что-то, что перекосило их мир и их жизни, унеся в никуда невозможность сделать нечто большее, чем дружеские полудетские объятия. Или всё же — возможность? Нацумура, стиснув зубы, поднялся и стал перелезать через увядшую крону. Он, хоть убей, не помнил, что случилось такого бесповоротно-ужасного, из-за чего он оказался здесь — неизвестно где. Но помнил про того, кто был ему очень дорог. — Самон! Раскрытая книга лежала на столе под светом лампы, над зелёным абажуром которой кружила полосатая бабочка. Вокруг росли рогоз и камыши.