Одиннадцать

Поворот привёл в тупик. Сквозь земляные стены пробивались корни деревьев, похожие на скрюченные руки, а воздух казался светлым и разреженным, хотя источников света не наблюдалось. Мокрый, жирный запах перегноя и это свечение на грязных ладонях, а ещё очередной, радушно-издевательски скалящийся собеседник, не отреагировавший, впрочем, на усталое «привет», напомнили вдруг о — как же давно это было — той яме в лесу. Не яме — катакомбах. Играть в прятки при условии, что никто не пользуется магией, всегда было интересно и волнующе. Разлапистый куст, пустоты под сосновыми корнями над речным обрывом, ива, на которую можно было залезть и затаиться в кроне — природа оказывалась очень щедрой на укрытия, гораздо щедрее, чем рукотворный человеческий дом, и дети знали это и этим пользовались. В те тёплые июльские деньки подрастающее поколение клана — выпачканные в земле руки и колени, паутина и листья в волосах, разгорячённые грязные лица — пропадало в лесу в утра до ночи. Лес, впрочем, находился на задворках деревни, и взрослые не волновались. Тонкие, незримые нити магического взаимодействия всё равно подсказывали им, где искать, чтобы позвать детей на обед или загнать домой, потому что надвигался вечер или дождь. Играть в прятки было их любимой забавой. Можно было быть охотником, который ищет, всматриваясь в листву и заросли, и крадётся, стараясь делать свои шаги тише, а шелест травы под ногами — природным, будто мнут её не кроссовки, а ветер или живущие в ней насекомые и грызуны. А можно — тем, на кого охотятся, и это было испытанием воли, когда следовало сдерживать дыхание, любое движение, волнительную внутреннюю дрожь, толкающую сорваться с места, азартный страх и нетерпение. В этом всём таилось ещё и что-то древнее, первобытное — поиски добычи в дремучем лесу, хищное обострение чувств. Или даже звериное: мягко ступать, передвигаться ползком или на четвереньках, стирать свои следы веткой или ногой. Прятки скрывали, вернее, открывали и что-то интересное — неизвестное до сих пор красивое болотце с кувшинками, орешник в чаще, гнёзда диких пчёл, доверху полные мёда. В детстве, впрочем, любая игра приводила к различным открытиям. А уж какими они иногда получались — это совсем другой вопрос. Самон прятался в бамбуковых зарослях, как всегда недовольный тем, что его демаскируют яркие волосы. Повязывать платок он не хотел, — так делают девчонки — поэтому пятился вглубь, дыша прелостью от земли. Пасмурный, хотя и тёплый день тоже давал ему шанс: на солнце тёмно-красный цвет всегда горел, как огонь маяка, а в тени, под облаками и в тумане скрадывался, чуть линял, становился тусклее и не таким заметным. Так пятился спиной вперёд, не глядя, куда направляется, потому что думал только о том, как бы успеть забиться поглубже до окончания счёта, пятился, пятился и внезапно, как с обрыва, рухнул вниз, когда нога вдруг потеряла опору. Она как будто провалилась сквозь ставшую бесплотной землю, и следом полетел он сам, успев только коротко вскрикнуть. На выдохе отчаянное «А» преломилось, когда оказавшееся близким дно этой непонятной ямы стукнуло Самона в плечо и бок. Он малодушно испугался было, что сейчас станет больно, а потом — что его засыплет с головой обвал, но всё обошлось: лежа на влажном суглинке, он дышал и постепенно успокаивался. Зелёные стволы бамбука, окружившие провал живой изгородью, выглядели не такими далекими. Самон наконец, опираясь о локти, приподнялся и сел. Не сразу, но он понял, что, если встанет, — в свои двенадцать был уже достаточно высоким — легко зацепится за край, подтянется и вылезет обратно. Страх стал смешным, и Самон позволил себе хихикнуть, но только в кулак, очень грязный, и тихо, потому что где-то наверху была Хакадзе, которая сегодня водила. Юная принцесса отличалась дотошной внимательностью, так что прятаться надо было тщательно и, что главное, надо было молчать. Один смешок, и попался: так обидно постоянно находился Тэцума, злился, расстраивался и ревел. Самону было бы несолидно — как-никак, самый старший. Поэтому он задавил всплеск насмешки над самим собой, встал на ноги и осмотрелся. Яма не была просто ямой — от неё под корни и земляной свод вёл прочь неровный коридор. Влажный воздух грунта и корней повеял интересным приключением. А ещё — возможностью отлично спрятаться. В коридоре — тоннеле — свету появиться было неоткуда, поэтому ожидалась темнота и продвижение на ощупь. Но, отходя от провала всё дальше, периодически оглядываясь, но не беспокойно, а просто проверкой, Самон не замечал, что становилось бы темнее и дискомфортнее глазам. Правда, ниже и теснее, это да: приходилось сутулиться и пачкаться волосами о жирную тёмную землю, с которой, к счастью, не сыпалась никакой гадости вроде личинок, жуков и змей. Ничьих нор здесь тоже не наблюдалось, и никто не шуршал, не бегал под ногами и не стремился напугать своим присутствием. Тоннель был почти удобным и очень удачным с точки зрения того, чтобы соорудить в нём позже тайный штаб, тюрьму или подземную крепость. Самон уже начал всерьёз раздумывать, не найдётся ли в конце тоннеля клад, когда увидел это: полузакопанного в землю мертвеца. И заорал. В те детские годы он был, наверное, всё-таки чересчур впечатлительным, хотя и самым старшим. Уже через пару-тройку лет он это перерос — приобрёл с взрослением невозмутимость, но сейчас орал долго. Пока не понял, дурак, что перед ним просто статуя — облезлая, со сколотыми ушами и носом. Из терракота, вроде бы. Статуя слепо смотрела на него провалами глаз. Ей было безразлично, что кто-то навестил её в этот пасмурный день: лежала себе и лежала, и пролежала бы ещё так лет сто. Но дальше по тоннелю Самон идти уже не захотел. «Какая грязная, — Хакадзе, стоя рядом, с пренебрежением пожала плечами и скривила гримасу. — И где-то потеряла полтуловища. Неинтересная ерундовина. Кстати, я тебя нашла. Не надо было так вопить. Ты водишь следующим». Этот был очень похож на неё — на то, что осталось на острове, когда белый катер врылся носом в песок, и по звукам — далеким голосам зверей и птиц в джунглях, шуму волн и шелесту пальм — стало ясно, что человека здесь больше нет. Наполовину занесённая сыпучим песком бочка, сгладившая все следы давным-давно вода и тряпки драной одежды на обглоданных солнцем костях. Самон сначала испугался, а потом подумал: «Слава Древу». И два последующих года ему не снились кошмары. Но он скучал. По их детским препирательствам и играм, по семейной непринужденности общения, по доверчивости маленькой Хакадзе, которая называла его старшим братом и гордилась тем, что их цвет волос схож. Ему было очень трудно общаться с ней взрослой: понимание своей силы и избранности не особо хорошим образом сказалось на характере единственной девчонки из их детской компании тех лет. Будь наследником клана, человеком, отмеченным Древом, кто-нибудь из мужчин, — Самон, что странно, про себя в таком контексте не думал — он лучше мог бы справиться с гордыней и самоуверенностью. Хотя бы оттого, что на мужской половине всегда лежали связанные с финансовыми операциями дела и обеспечение физической безопасности. Ответственность с детства, их этому в первую очередь и учили — приёмам рукопашного и с владением какого-либо оружия боя, основам и понятиям экономики, истории, юриспруденции. Но средоточие источника магии всех Кусарибэ выбрало Хакадзе, и это была воля Бога, поэтому никто не роптал и не спорил. Неизвестно, в кого эта девочка пошла такой упрямой и упёртой, а ещё совершенно глухой: не будь этого её неумения слушать, не было бы бочки и острова. Самон не снимал с себя вины за то, — особенно сейчас, когда снова видел то, что уже однажды видел, — что поступок его был подл и коварен, пусть по итогу он и весь клан и оказались правы, а наследница — нет. Но её он уже ни в чём не винил. А она его? — Принцесса? Вылинявшие лохмотья на ксилофоне рёбер, что могли быть когда-то розовым платьем, разлохматились на тонкие ниточки, когда Самон наклонился, чтобы их потрогать. Кости лежали здесь уже достаточно долго: вросли в земли и были обвиты протянувшими свои руки корнями. Кости выглядели невеселым приветом. Здесь всё было невесело. Ответвление коридора съехало вниз, наваливаясь скошенным потолком на плечи, и вынудило пригнуться, а потом — передвигаться на корточках. Там, наверное, тоже находилось что-нибудь не особо приятное, но сидеть на одном месте и ждать неизвестно чего — Самон уже это пробовал — оказывалось в конце концов невыносимо. Идти назад же просто не имело смысла, потому что Самон давно здесь заблудился. Он помнил вроде бы, что сначала был один такой же тупик с завалом, и от него дальше в одну сторону — ход. Но не мог уже сказать, где это было. И когда — тоже. Он помнил теперь ещё и о яме в лесу — о происшествии детства, и шёл, брёл, спотыкался, иногда почти полз, думая, что где-то когда-нибудь обязательно будет свет не от земляных стен — наружный. Дыра в потолке, сквозь которую видно пасмурное небо и зелёный забор бамбука. Выход, спасение — или прощение, как ещё можно было бы это назвать. Может, чья-то дружеская, протянутая навстречу рука. Может, даже улыбка и слово. Высшие силы, наверное, прощают гордецов — не предателей. Самон добрался до места, где коридор раздваивался снова, и выбрал левый путь. Ошибочно — тот тоже вывел к завалу. От земли пахло могилой, издёвкой и безысходностью. Засыпанный землей наполовину, новый скелет — длинные кости, означающие некогда высокий рост — щерился так же приветливо. На голом желтоватом черепе ещё остались клочки сморщенной пергаментной кожи и несколько прядей спутанных грязно-чёрных волос. — Но я всё же не настолько мерзавец, чтобы провести вечность вот так, — сказал Самон тому, что могло бы быть останками ещё одного важного для него человека. Скелет молчал — лишь улыбался.