Одиннадцать

«Аккуратней, принцесса». Самон был старше, а, значит, умным, и говорил, что пол — это лава. Кипящая кровь вулкана, в которую нельзя наступать — иначе сгоришь. Лава обтекала кресла, стол, стулья и шкаф. Перебраться можно было, только прыгая с одного на другое. «Безобразие, — ругалась мама. Дети клана все были друг другу близкими родственниками, поэтому мама имела право отчитывать кого угодно. — И ладно мальчишки эти, но ты-то куда, девочка? Самон, прекращай эти игры!» «Да, тётя Хосаки». Но из-за маминой спины подмигивал — тихий бунтарь, как всегда. Так обожаемый в то время детства старший брат. Впрочем, совсем не беда, что потом, во взрослой их жизни, было столько обид и предательства. Ключевое здесь слово «жизни», они и были тогда живыми. А теперь... Не пойми что. Она осознала это чётко к полудню, который мог быть и поздним вечером, и утром, к слову, тоже: багровая плоть низкого неба, как обычно, клубилось чёрно-серыми тучами. Пепел от извержения — от него першило в горле и слезились покрасневшие глаза. А под ногами текли реки лавы. Не столько реки — ручейки и лужицы, сияющие яркой карамелью, оранжево-алые, неспешные, тягучие, они создавали рельеф и стирали его, обрушивались в океан, с шипением поднимая облака из пара. Застывая, лава становилась серой массой, которая шла трещинами и вспучивалась. Оттого ландшафт здесь напоминал — как его изображают обычно — христианский Ад: чёрное и красное, дымное и жаркое, пародия на тот зелёный остров, где она была когда-то в заточении. Лава лизала ей босые и грязные ноги. Но не убивала. — Я — мёртвая, — сказала вслух Хакадзе. Но слезы текли не поэтому: всё тот же вездесущий пепел ел глаза. Это оказалось возможным позабыть и простить: злость, бессилие, тоску, одиночество, холод тропических ливней и полуденный жар, от которого кружилась голова и тошнило. Так, чтобы думать об островах с точки зрения нормального человека: пальмы, песок, тёплая прозрачная вода, черепахи и рыбы. Так, чтобы вообразить, как после победы в последнем сражении можно будет взять в любом агентстве путешествий два билета и улететь вместе с Йошино хоть на Филиппины, хоть на Бора-Бора. Единственной, но несущественной в мечтах загвоздкой было то, согласился ли бы он. Человек, носящий память о погибшей любви так же скромно и ненавязчиво, как носил бы какой-нибудь ветеран давно позабытой войны свои ордена и медали — убрав их на нижнюю полку стола или в шкаф. Шкафом Йошино был его телефон и сохранённое сообщение в нем. Но Хакадзе не была уверена, что и под пальмой, сидя в шезлонге с коктейлем по правую руку, Йошино бы не положил свой телефон туда же. Смешно сказать, но она втайне купила две пары ласт и маски, две трубки, чтобы дышать под водой, и непроницаемый фотоаппарат: к нему прилагался синий чехол из пластика, на котором красовались рыбы-клоуны. Смешно сказать, что в этом ей помог Самон, — увидел покупки, понял, зачем они, и посоветовал взять батарейки про запас. «А лучше купите аккумуляторные. На ночь на зарядку — и будут каждый раз как новые. Экономия. И меньше вреда окружающей среде». Потом он принялся рассуждать о кислоте в обычных батарейках, а Хакадзе смотрела на него и отчего-то очень хотела обнять. Но формально всё ещё держала марку, делала вид обиды и строгости, а потом случая больше и не представилось. Она жалела об этом. Она много о чем жалела. Один раз здесь она забрела в самую большую лужу лавы, которую правильнее было бы именовать озерцем, и стояла там по шею в яркой горячей тягучести, которая всё никак не хотела смыть плоть с костей и растворить их. Только волосы чуть задымились, но это быстро прошло. Тот, кто уже умер, умереть во второй раз не может — даже если ему очень стыдно. А может, именно поэтому. Океан был липким, как клейстер, и мутным. В нём не водился никто — ни черепахи, ни рыбы, ни даже рачки и медузы. От пахнущей серой воды столбами поднимался пар. Сегодня Хакадзе вдобавок вспомнила, что ещё ни разу не пыталась в нём утопиться, и решила исправить оплошность: спустилась на берег и побрела в глубину, тяжело переставляя ноги, как утомившийся путешественник. Рваное платье промокло, и сальные волосы, которые она поленилась стянуть на затылке в пучок, тоже, но где-то на уровне плеч дно выровнялось и перестало забирать вниз. Хакадзе прошла ещё немного и оглянулась — остров целиком скрылся в пару. Тогда она нырнула. Вода мягко вытолкнула её на поверхность, отпружинив, как желе. Но Хакадзе повторила попытку, крепко уцепившись обломанными ногтями за каменистое дно. Застыв в нелепой позе, — ноги над водой, торчат, как поплавки, волосы вокруг головы водорослями — она глубоко и жадно втянула в лёгкие воду. Потом ещё. И ещё. Она дышала водой, глотала ее и давилась, надеясь уже если не захлебнуться, то набить желудок, чтобы он ко всем чертям лопнул и разорвался, беззвучно кричала, путая рыдания и истеричный смех. Потом она устала и разжала пальцы, позволив воде вынести её наверх. Там она легла на спину и уставилась в тёмно-красное небо. От солёных капель, облепивших лицо, зачесалась кожа — вот и всё на этом. — А если я выпью лавы? — задумчиво спросила Хакадзе у туч. Она попробовала, когда вернулась назад. Так же безрезультатно — только ещё и по вкусу мерзко, будто ешь жидкую землю. «А теперь смотрите: мы построим плот». Самон бросал диванную подушку на пол посреди комнаты, и каждый раз оказывалось очень волнительно с визгом бросаться на её штурм, отпихивая локтями нытика Тэцуму. Был ещё Нацумура, который с лёгкостью мог бы занять подушку первым, потому что сидел на столе ближе всех, но он предпочитал изображать корабельного матроса с биноклем. Самон говорил, что это называется — «вперёдсмотрящий». «Потерпевшие кораблекрушение, — милостиво обращался Нацумура к наконец уместившимся — не без ссоры — на одной подушке Хакадзе и Тэцуме. — Императорский флагман «Амида» прибыл вам на помощь и готов взять на борт!» У вперёдсмотрящего не было одного верхнего зуба, и он лихо умел плеваться через дырку, а ещё — свистеть. Самон говорил, что это — идеальные матросские качества. «Но только в обмен на конфеты», — добавлял жадный матрос. Впрочем, Самон назвал бы это не жадностью, а более умным взрослым словом — например, смекалка. «Нацумура!» — ахала возмущённая мама при виде превращённого в корабль стола. «Простите, тётя Хосаки». Изгнанные в сад, они ждали и снова пробирались в комнату через окно. Потому что как это — оставленные без присмотра и на волю волн транспортные средства? А ещё конфеты. Матрос всё равно потом ими делился. Просто было бы грустно их есть одному — так объяснял Нацумура. Самон, конечно, знал, как это сказать правильней, но только всегда молча улыбался. Здесь не было никаких кораблей. С берега горизонт не проглядывался — океан тонул в густом тумане. Возможно, что никакого горизонта и не существовало. Хакадзе хотела проверить это, — зайти в воду снова и долго идти — но боялась разочароваться в последнем. Когда станет совсем невыносимо, определила она для себя. Тогда. Организм не требовал есть, и пить, в общем-то, не хотел тоже. Лава, вода или острые камни — ему было безразлично, по чему шагать и на чём спать, видя вместо снов черноту, но он хватался за мелочи, раздражался на дым, соль и запахи. Как если бы я была домашней сытой кошкой, единственная беда которой — блохи, которых она цепляет, убегая на помойку гулять, думала иногда Хакадзе. Но почему меня тогда никто не ищет. Тот, на ком лежит за кошку ответственность. Возлюбленный. Зеленоглазый мальчишка. Возможно, оттого, что он не знает, где. Или ему это попросту не надо. Бутылка стукнулась, приплыв ей прямо в ноги. Она была пустой и грязной, в царапинах и сколах, холодной, хотя плыла в тёплой воде, странной, волнующей, страшной. «Тогда» наступило — совсем с другой стороны. Дающей надежду. «Течения». «Издалека» Платье в воде только мешалось, и Хакадзе скинула его у прибрежных камней. Пусть обуглится, сгорит — плевать! Бросилась в туман, как в объятия. Плыть в такой плотной воде было трудно, пусть и приплыла как-то эта бутылка, брошенная неизвестно где и кем. Горизонт существовал. И можно было выбраться, пройдя через стену тумана, найти дверь, ворота, выход — к человеку с грустными зелёными глазами, двум билетам на самолет, старшему умному брату. Долго шла так, разрезая телом океан. Наконец в тумане забрезжило что-то, и сердце сильно забилось. Но тут же упало — растрескавшийся серый берег, оранжевые ручьи, пар. Розовая плавающая тряпка — лоскуток своего же платья. И оно же неопрятной кучкой у камней. Хакадзе выпустила бутылку из рук, бессильно опустив их, как подошедший к последней черте. Подобрала лоскут, бездумно подвязав им волосы. Как это назвал бы Самон — «вопиющая несправедливость?» Бутылка стукнулась, приплыв ей в ноги. Хакадзе, не глядя, отпихнула её и сплюнула. «Это — необитаемый остров, — Самон кивнул на диван. — Надо построить на нём шалаш из листьев пальмы». Вместо листьев у них были покрывала, но вышло вполне ничего. «Всех попавших на такие острова спасают», — уверенно сказала Хакадзе. Они читали книжки с фонариком, шушукались, хихикали, а потом, когда надоело ждать спасателей, уснули. Но мама на этот раз совсем не ворчала — просто подпихнула им ещё подушек и ушла. Багровое небо — не то закат, не то полдень — смотрело на Хакадзе сверху. В нём, показалось на мгновение, прояснилась голубизна, но это были, конечно, злые слезы на глазах, и только.