Благословение

Наташа Романова родилась и выросла в России. Ее ранние воспоминания Ванда пролистывает быстро, не желая вторгаться в сокровенное, и останавливается лишь на переезде в новый дом. Дом красивый, как с картинки. Светлый, просторный, с голубой черепицей и белым фасадом. В таком хочется пить чай на веранде, сажать цветы у подъездной дорожки и жарить индейку на День благодарения. Все это Наташа с Джеймсом и делают: они вдыхают жизнь в пустое безмолвие дома, наполняя его своей бурной, неиссякаемой любовью. Джеймс мастерит садовые качели, и они часами просиживают на заднем дворе, обнявшись и глядя на звезды. Они красят стены в спальне в нежно-бежевый, резвятся, как дети, бегая друг за другом с измазанными краской малярными кистями, падают на устланный газетами пол, смеются и целуются. Джеймс корпит над старым мотоциклом в гараже, взмокший, перепачканный машинным маслом, но такой красивый, что Наташа бездумно им любуется, замирая в дверях с подносом свежих булочек. — Зачем тебе эта рухлядь? — спрашивает она, когда он, наспех вытирая пальцы замызганной тряпкой, крадет у нее из рук коричную булку. — Никакая это не рухлядь, — наигранно обижается Джеймс. С удовольствием жует, блаженно жмурясь, и гладит разбитую фару мотоцикла. — Из него такой красавец получится, что глаз не отвести. Вот закончу и увезу тебя на край света, Романова, чтобы ты не умничала. — Не хочу на край света, — улыбается Наташа, — мне и здесь хорошо. С тобой. Им обоим хорошо, неважно, где, главное — друг с другом. Весь мир будто принадлежит им двоим, но потом в одночасье этот самый мир начинает стремительно рушиться, и Наташа, растерянная и испуганная, не знает, что делать. Джеймс меняется. Разительно, будто по щелчку невидимых пальцев. Они больше не готовят вместе ужин, не смеются над глупыми комедиями, не щекочут друг друга, катаясь по кровати и неуклюже шлепаясь на пол, больше не мечтают о звездах, сидя на крыльце, укутавшись в теплый плед. Джеймс становится чужим и… пугающим. Ванда чувствует Наташин страх, видит ее глазами кружащие в воздухе предметы, ощущает смрадный запах серы, ужасается израненным рукам ее любимого. Ей хочется убежать, но она продолжает идти вперед, плавно переплывает от одного воспоминания к другому и чем дальше забирается — тем страшнее ей становится. Вот Джеймс стоит на кухне. Вокруг темнота, сонная Наташа осторожно ступает босыми ногами, запахивая на груди домашний халат. Она знает, что лунатиков нельзя будить, но как-то уж очень странно и неприятно замер Джеймс у окна. Она вкрадчиво зовет его по имени. Он оборачивается. Рывком, по-звериному ведет головой, и Наташа отшатывается, когда видит хищную улыбку на его перепачканных кровью губах. В его руках кухонный нож, пальцы изрезаны, на ладонях блестит черная в ночи кровь. Наташа замирает, не в силах пошевелиться. Ноги деревенеют, в голове вместо мыслей скребется лишь слепой ужас. Джеймс делает шаг вперед. Он не спит, глаза открыты, но будто не его — в них плещется лед и сталь и что-то такое, от чего Наташа кричит и пятится к стене, налетая плечом на выключатель. Вспыхивает свет, она жмурится, но тут же распахивает глаза, сквозь жаркую пелену слез держит их открытыми. Она не убегает, черт ее знает, почему. Но Джеймс больше не движется к ней. Он стоит, с ужасом глядя на свои руки, судорожно разжимает пальцы и вздрагивает, когда нож с грохотом падает под ноги, сея по полу мелкие алые капли. Его лицо — бледная маска паники и отвращения. Он шевелит губами, но слова не получаются, лишь из легких со стоном вырывается дрожащее дыхание. Он не понимает, что случилось, он потерян и напуган. Наташа бежит к нему, прижимается к его трепещущей груди и шепчет, что все в порядке. Но все совсем не в порядке, и они оба это знают. Ванда скользит дальше, к другому кусочку, в приглушенный полумрак спальни. Уже поздно, но Наташа не спит. Ждет, пока в ванной стихнет плеск воды, Джеймс выберется из душа, как всегда нещадно сомнет ногами коврик, повалит пару баночек с ее кремами, пискнет виноватое «упс», а потом заберется к ней под одеяло, и они вместе, обнявшись, уснут. Но в этот раз все по-другому. Джеймс появляется бесшумно, словно крадется. Когда его губы касаются шеи, у Наташи сбивается дыхание. — Я не слышала, как ты во… — шепчет она, но договорить не успевает, потому что Джеймс ее целует. Жестко, жадно и нетерпеливо. Наташа отвечает, но в мыслях отчетливо мелькает — на него это не похоже. Обычно нежный и ласковый, теперь он впивается поцелуями, кусает и как-то слишком тесно сжимает пальцы на ее горле. В его движениях сквозит дикая звериная страсть, в глазах плещется ненасытная похоть. Наташа его не узнает. Джеймс берет ее грубо, она отдается, но тело движется скорее интуитивно, чем по желанию. За все время этого безудержного акта животной любви она не может отделаться от чувства раздвоенности и липкого душного страха, шевелящегося под разгоряченной кожей. Ванда не задерживается, смущенно отстраняется, плывет к следующему воспоминанию. Наташа и Джеймс ссорятся. Раньше они даже голоса друг на друга не повышали, а теперь кричат так, что, будь у них соседи, наверняка бы расслышали каждое слово. Наташа с жаром выпаливает, что устала и так больше не может. Джеймс бьет кулаком об стол; тарелки со звоном подскакивают, а солонка заваливается набок, сыпля по скатерти белым песком. — Да что с тобой, черт возьми, происходит? — кричит Наташа, машинально сжимая пальцы. — Ты ведешь себя как сумасшедший! — Заткнись, — со злостью хрипит Джеймс, но она и не думает молчать. Весь страх, все тревоги, все жуткие подозрения рвутся наружу в ее иступленном, истеричном крике; она говорит и не может остановиться и сперва даже не видит, как Джеймс меняется в лице. А потом он бросается к ней, больно хватает за плечи и с грохотом впечатывает в стену. Воздух со свистом выходит из Наташиных легких, она в бешенстве и негодует, что он, ее любимый, посмел вот так с ней обращаться. Лишь спустя секунду она понимает, насколько все серьезно, когда пальцы Джеймса стальными тисками давят ее шею. Сила у него нечеловеческая. Наташа выворачивается, пытается освободиться, но он так крепко прижимает ее к стене, что надежда вырваться тает так же быстро и неумолимо, как кончается кислород. — Джеймс, — испуганно хнычет она. — Джеймс, отпусти. Он не отпускает. Его глаза — не голубые, уже почти черные — смотрят жестоко, губы ползут в плотоядном оскале. Наташа задыхается, колотит слабеющими руками по его груди, хрипло стонет и медленно теряет сознание. Но вдруг Джеймс будто просыпается. Разжимает пальцы, в ужасе шарахается назад так резко, что сшибает стул и вместе с ним падает на пол. Наташа сползает по стене, страшно кашляя и хватая ртом драгоценный воздух. Когда она приходит в себя, Джеймс сидит, забившись в угол, и надрывно плачет, раскачиваясь, как заведенный, и уткнув лицо в подобранные колени. О случившемся они не говорят. С тех пор они вообще редко разговаривают. Джеймс уходит спать в гостиную, сторонится Наташи и на все ее попытки хоть немного сблизиться упрямо мотает головой и просит держаться от него как можно дальше. — Я не хочу снова тебе навредить, — с надрывом шепчет он, когда Наташа едва ли не в слезах умоляет его вернуться. — Я не знаю, что со мной творится, Нат. Думаю… нам нужно какое-то время пожить отдельно, иначе один раз все обернется так, что я не смогу остановиться и… — сил закончить фразу он найти не может. Срывается с места и бежит, оставив Наташу плакать в одиночестве. В ту ночь она находит его в гараже с прижатым к виску дулом револьвера. Она сама не знает, почему ее понесло именно туда и именно тогда, но, будто повинуясь неведомому инстинкту, она появляется как раз в тот момент, когда он спускает курок. Наташа кричит, ее крик рассыпается безумным эхом по стенам гаража, но даже сквозь пелену надвигающегося беспамятства она слышит звонкий щелчок осечки. Сначала один, затем второй. Рука Джеймса дрожит, он жмет на спусковой крючок снова и снова, но ничего не происходит. Он отводит револьвер, не целясь, палит в кирпичную стену. Пуля с оглушительным ревом вылетает из затвора, от выстрела все вокруг утробно гудит. Он вновь приставляет дуло к виску. Наташа воет, безутешно, горько, как раненый зверь. Она кидается вперед, но ноги не слушаются. Она падает, ползет, сдирая колени в кровь, а Джеймс все жмет и жмет, пока в ответ ему насмешливо щелкает заклинивший затвор. Наташа вырывает у него из рук ненавистный пистолет, захлебываясь слезами в истеричном гневе бьет по лицу, по плечам, по груди. Он даже не пытается ее остановить. Только повторяет безумной скороговоркой «прости-меня-Наташа-прости-прости-прости». Они сидят в гараже прямо на бетонном полу в обрывках брезента и куче разбросанных инструментов, наверно, целую ночь. Ближе к рассвету Джеймс на руках относит Наташу в спальню. Даже сквозь сон она цепко обвивает пальцами его запястье и просит не уходить. Он не уходит. Впервые за долгое время они оба спят спокойно. А через два дня Джеймс бесследно исчезает. *** Ванда вытерла ползущую к верхней губе струйку крови и торопливо прижала к носу салфетку. В трейлере уже несколько минут стояла потрясенная тишина, нарушить которую никто так и не решился. Наташа прижимала к груди руки и плавно покачивалась, будто баюкала ребенка. Пьетро беззвучно парил над полом, его лицо застыло в тревожном раздумье. Ванда тоже думала. О том, что пистолеты не дают осечек в голову шесть раз подряд, а потом не стреляют как ни в чем не бывало в стену. О том, что хорошие люди не меняются вмиг до неузнаваемости и не пытаются вдруг задушить того, кого любят больше всего на свете. О том, что бесследно никто и никогда не исчезает. О том, что у всего, что происходит в этом давно свихнувшемся мире, есть своя причина. — Это я виновата. От сухого, надтреснутого голоса Наташи Ванду пробрала дрожь. — Я виновата в том, что он пропал. После того, что случилось в гараже, я должна была вызвать «скорую» или отвезти его в больницу, или, я не знаю, сделать, черт возьми, хоть что-нибудь! Может быть, врачи… помогли бы ему и всего этого бы не случилось. Может быть… — Нет, — отрезала Ванда. Наташа дернулась, как от пощечины, ее мутные глаза начали проясняться. — Ты не виновата. Прекрати себя накручивать, ты ничего не могла сделать, я видела все собственными глазами. И никакие врачи бы ему не помогли, ты сама знаешь. — А кто бы помог? Ответа на этот вопрос Максимофф не знала. Та тьма, что клубилась вокруг Джеймса, намертво вцепилась в его душу кровавыми когтями и отпускать совсем не хотела. Ни с чем подобным Ванда еще не сталкивалась. Она видела призраки, видела смерти, видела человеческое зло, но это… Это было нечто иное. Нечто темное и могущественное, нечто, пришедшее не из этого мира и даже не из мира мертвых. — Как думаешь, это оно забрало Джеймса? На мгновение Ванде показалось, что Наташа прочла ее мысли. Это, конечно же, никак не могло быть правдой. Единственной экстраординарной способностью, которой обладала мисс Романова, была несгибаемая, железная сила духа, которая все это время каким-то чудом помогала ей держаться. — Нет, — покачала головой Ванда, — что бы это ни было, это не оно. Джеймс ушел сам. Я думаю, он просто боялся, что снова причинит тебе боль, поэтому сам решил исчезнуть из твоей жизни. Но он жив. Не спрашивай, откуда я это знаю. Знаю и все. Он жив, и мы его найдем. Ты слышишь меня? Наташа кивнула. Промокнула влажные глаза бумажным платком, поправила волосы и глубоко вдохнула. Они вновь на какое-то время погрузились в молчание, затем Наташа вытряхнула из пачки последнюю сигарету и закурила. — Ты знаешь, что это? То существо… или сущность, которая его преследовала? — Точно не знаю. Может быть, какой-то злой дух. Сложно сказать, через твои воспоминания я его не видела. Только чувствовала. Но, судя по всему, этот дух был с Джеймсом еще до того, как вы переехали. Скорее даже до того, как вы встретились. То прошлое, о котором он так не хотел рассказывать… я думаю, история берет начало именно там. — Значит, нам точно нужен этот капитан. — Наташа бодро поднялась, вытряхнула стакан-пепельницу в мусорное ведро, собрала грязные чашки и принялась их мыть. Ванда не возражала, зная, что гостье после бесцеремонно разворошенных воспоминаний просто необходимо было отвлечься. Пока в раковине убаюкивающе журчала вода, Максимофф думала о капитане. Она и предположить не могла, что судьба вновь сведет ее с человеком, которого она видела десять лет назад на другом конце света и, казалось, в совсем другой жизни. За эти годы солдат возмужал. Ванда помнила его еще совсем молодым парнишкой с тонким угловатым лицом, а теперь с присланной Клинтом фотографии на нее смотрел взрослый, суровый, закаленный войной мужчина. Она помнила. Его глаза, испуганным голубым пятном сиявшие на измазанном сажей лице. Неуклюже съехавшую набок каску с порванным, растрепавшимся ремешком. Залитый кровью рукав пестрой военной формы, перетянутый неумелой повязкой из какого-то жалкого тряпичного клочка. Солдат. Обычный парень, брошенный в самое жерло извергавшего смерть вулкана войны. Ванда помнила. А помнил ли ее сам солдат? Возвращались ли его мысли хоть раз к тощей, грязной, изголодавшейся девчонке, которую он под шквальным огнем вытащил из тлеющих руин обрушенного здания? Узнал бы он ее сейчас, встреться они случайно на улице гудящего, суетного мегаполиса? Солнце уже давно закатилось за горизонт, когда у Наташи зазвонил телефон. Она ответила сразу. Словно иллюзионист раздобыла откуда-то из-под стола листок и ручку, второпях записала адрес и номер телефона, коротко поблагодарила какого-то Ника за помощь и отключилась. Потом она долго изучала выведенные на бумаге цифры, поглаживая глянцевый экран телефона и так и не решаясь позвонить. — Что мне ему сказать? — она вздохнула, откинулась на спинку дивана и устало потерла переносицу. — Как вообще можно начать разговор о таком? — Просто позвони. Слова сами найдутся. Наташа неуверенно потянулась к телефону, покрутила его в руках и, наконец, принялась набирать номер. Ванда тем временем разглядывала спешно набросанный на разлинованном листке адрес. 19, Вудс-лэйн, Ист-Хэмптон, Нью-Йорк. Судя по всему, капитану на военную пенсию жилось весьма неплохо, раз он поселился в модной деревушке на берегу океана. Максимофф рассердилась на себя за такие мысли и пристыженно от них отмахнулась. — Черт, — выругалась Наташа, грохнув телефоном по столу. — Номер недействителен. Ванда молчала, покусывая губы. — Остался только адрес, — мрачно констатировала Романова, обращаясь к кому-то в пустоту. Она побарабанила пальцами по блокнотному листу и глухо щелкнула языком, будто придя к какому-то решению, которое ей совсем не понравилось. — Мне придется лететь в Нью-Йорк. Ванда кивнула. Она даже почувствовала странное, циничное облегчение от того, что ей не пришлось присутствовать при разговоре (хоть и телефонном) с человеком из прошлого, поэтому последовавший вопрос Наташи ввел ее в ступор. — Ты полетишь со мной? — Что? — от изумления она даже приоткрыла рот и со стороны наверняка выглядела очень глупо, потому что вившийся над раковиной Пьетро тихонько хихикнул. — В Нью-Йорк. На встречу с Роджерсом. Я знаю, Ванда, что прошу слишком многого, но… без тебя я не справлюсь. Даже если этот Стив и поверит в то, что я расскажу, без твоих способностей найти Джеймса я точно не смогу. Ванда оторопело глядела на Наташу, не зная, что ответить. Та была права — в одиночку лететь на другой конец страны ради, скорее всего, бесполезного разговора было бессмысленно. Обычные слова правды не раскроют — это очевидно и в то же время как-то безысходно сложно. К двум человеческим жизнями, обреченным сгинуть навек в объятиях одной смерти, добавилась третья. Они всего лишь песчинки в океане людских судеб, все они — и Ванда, и Стив, и Наташа, и Джеймс — но по какой-то, известной лишь Создателю, причине эти песчинки упорно сносит ветром в одну сторону. Что ж, да будет так. Отступать на полпути Ванда Максимофф не привыкла, хотя что-то ей подсказывало, что это была вовсе не половина, а лишь начало. Начало чего-то большого, пугающего своей неизвестностью и влекущего ответами на потаенные вопросы, о которых она сама даже не подозревала. В ее глазах еще не читалось явного согласия, но и категоричного отказа Наташа не увидела, поэтому продолжила, смелее и увереннее: — Это займет не больше двух дней. Сегодня четверг, если вылетим завтра ночью, то ты легко успеешь к началу рабочей недели. Не придется даже брать отгулов. Все расходы на мне, я тебя в это втянула, и даже не думай возражать… Ванда все равно возразила. Как вредный ребенок, который делает все, о чем его просят, с точностью до наоборот. Однако спорила она совсем не назло, скорее, из гордости и нежелания становиться обузой. Наташа уступать не хотела, лишь уклончиво ответила, что с этим они разберутся позже. — Ура, мы летим в Нью-Йорк, — восторженно улыбался Пьетро, когда Ванда, отвезя Наташу в мотель, возвращалась домой. — Я никогда не был в Нью-Йорке. Говорят, там такое движение, что можно простоять в пробках несколько часов! Пробки Ванду волновали мало. Ее тревожила предстоящая встреча с капитаном, а еще — и гораздо больше — правда о том, что на самом деле случилось с Джеймсом Барнсом. К этой правде она готова была идти до конца, хоть и понимала, что вступает в опасную игру, правил которой совсем не знает.