Нарцисс

Второе октября похоже на затишье перед бурей. Пруссия скучает по вчерашнему смеху и звону тарелок, но сегодняшний день посвящен ему и Германии, живым и невредимым — пока что. Шрам разделенного пополам Берлина горит и чешется на груди каждого из них: перекраивается карта их тела. Гилберт бездельничает весь день напролет. Он бы и занялся чем-нибудь полезным, или хотя бы увлекательным, но всё валится у него из рук и нагоняет тоску при мысли, что на это он может потратить последние часы своей жизни. Ему хочется просто побыть с Людвигом. Он лежит и спит у него на коленях, на груди, пытается запомнить каждую его частичку: запах, голос, блеск глаз, морщинку на лбу — но он и так помнит; он никогда не сможет забыть, даже после смерти. Германия силой вытаскивает его из дома. Пруссия брыкается и ворчит, но в глубине души знает, что пожалеет, если не взглянет ещё раз — напоследок? — на мир за пределами объятий Германии: мир, выкованный и довершенный его собственной рукой из найденного слитка. Берлин. Он берет с собой значок германо-советской дружбы. Шпрее льется спокойно и безмятежно, прорезает себе дорогу через город: так она льется вот уже сотни лет. Пруссия с наслаждением замахивается и забрасывает крупицу своего гдровского прошлого далеко-далеко, в самые глубины родных вод. Всплески поднимаются совсем не до луны, как ему хотелось, но он всё-таки доволен. Германия качает головой, увидев его детскую выходку. Каменная мостовая приветственно льнет к их ногам, посреди реки гудит пароход — белый, как журавль, с таким же вытянутым носом-клювом. Двигатель шуршит по воде, гоняет её кругами и заставляет разбиваться о камень. (Когда-то они с Людвигом, перемазавшись по локоть в машинном масле и копоти, собирали свои двигатели рядом с заводскими рабочими, простыми тружениками. Маленькая, тихая радость, которую Пруссия запечатлел в себе среди шумного века больших машин и больших возможностей). Стена всё ещё там, где её оставили — помятая, побитая, исписанная и изрисованная. И хотя кое-что народ уже растаскал на сувениры, самой Стены больше нет: идеи всё-таки умирают. Так почему Пруссия до сих пор чувствует у себя перегородку посреди сердца? *** В ночь перед третьим октября на Парижской площади всё грохочет и взрывается фейерверками — остались считанные часы до единой Германии — а они всё-таки занимаются любовью: Германия и Пруссия, Гилберт и Людвиг. Пруссия говорил, что не может, не умеет, и это правда, но ради брата он всегда совершал невозможное — потому что Германия сам был невозможным чудом, которое появилось у него непосильными трудами, железом и кровью, дававшими силы идти вперед. И в этот раз Пруссия пытается, как никогда. Его бедра охотно подаются навстречу Германии, руки цепляются везде, лишь бы ухватиться — ухватиться за это прекрасное создание, что он взрастил и запятнал этими самыми руками. Затем Германия сжимается вокруг него, стонет под ним так громко, извивается так сладко и сильно, что не может поверить, как его горло способно издавать такие звуки — не может поверить в происходящее. Ну вот, он хотел прочувствовать Пруссию напоследок, — ощутить его кожей и запомнить миг, когда тепло его тела просочится Германии в самые кости, а теперь реальность напоминает один из его подростковых снов с участием брата. (Брат, конечно же, брат — как он был слеп и жаден, когда отвергал его и якобы стремился к чему-то большему. Да могло ли здесь быть что-то большее, да разве есть на свете создания более близкие, чем братья — кровь от крови и плоть от плоти?) Германия просит больше, сильнее, жестче — и брат всегда готов дать ему ещё; самый прекрасный из его братьев, которого невозможно подчинить, невозможно отвергнуть — и его имя нельзя отнять или забыть. Невозможно наполнить, закрыть Пруссию собой, как хрупкого птенца — у него слишком острые когти. Германия усвоил урок. И Пруссия дает ему больше, выполняет его просьбу, но тоже усваивает урок: даже когда он врезается в Германию глубоко и сильно, когда он до боли впивается пальцами ему в бедра и чуть не прокусывает ему нижнюю губу — Пруссия чувствует, что делает это с любовью и нежностью. Необъяснимой, звериной и варварской, быть может, известной только ему одному — но это та нежность, которую создал в нем Людвиг, нежность, от которой он пытался спрятаться и отречься. (В конце концов, белизна знакома ему лучше всего). Когда Германия проснется, Пруссии может не оказаться рядом. В ту ночь он крепко-накрепко сжимает его в объятиях, льнет к нему всем телом и ненавидит себя за это — потому что это он и его неуемная нужда в целостности губят его брата. Германия клянется себе, клянется ему, что не будет спать всю ночь — если Пруссии суждено рассыпаться у него в руках, он хочет почувствовать это, хочет быть в сознании в его последние минуты, попытаться удержать хотя бы крупицы его праха, но он не в силах сдержать свое обещание. Пруссия невесомо целует его веки, мягко сжимает его голову в ладонях, прижимает к своей груди. Он не хочет, чтобы Германия застал его исчезновение — это сломает его. Поэтому он вспоминает всё трюки, с помощью которых некогда убаюкивал брата, когда тот был маленьким, шепчет ему на ухо какие-то еле слышные глупости о любви и жертвенности. И Германия засыпает в такой странной, неудобной позе, сдается его поцелуям и размеренному сердцебиению. Сегодня — это всё, что у него есть.