Нарцисс

Германия просыпается в ужасе от того, что вообще заснул. Вся ночь пронеслась у него под веками, как одно мгновение. Он божился, он клялся, что не сомкнет глаз, и не сдержал свое обещание. А теперь ему стократ страшнее разомкнуть их. И не нужно: Германия чувствует в своих онемевших руках тяжелое тепло — ослабевшее и хрупкое, с хрипами в груди, но живое. Оно не растворилось. Германия вскакивает в постели. — Гилберт, — он трясет его за плечо, что есть мочи, хочет сию же секунду услышать его вздох, его голос, — Гилберт, проснись! Проснись, ты жив! Гилберт упорно не хочет трястись. Он натягивает на себя одеяло, которое сползло с него из-за резких телодвижений Людвига, и недовольно стонет — его спина только что лишилась добротной грелки. Боже, он может стонать, он может шевелиться, уж теперь-то он точно может всё на свете, он не соврал Людвигу тогда, в далеком-предалеком детстве, когда говорил, что всесилен. Пруссия лениво поворачивается на другой бок, льнет к Германии и чуть приоткрывает один глаз, чтобы подать признаки жизни. Его радужка уже не кроваво-красная — она бледно-розовая. Германия замечает, что и волосы у брата теперь не молочно-белые, а... пепельные. Пруссия закрывает глаз и зевает во весь рот. Ему не нравится, что Германия так пристально пялится на него. — Единое Отечество, — сонно бормочет он, а через минуту уже снова обмякает у Германии на груди и продолжает сопеть. *** Пруссия ещё слаб. Он проспал полдня — и, скорее всего, проспит ещё пару дней кряду. Германия знает, что брату нужно прийти в себя, но не может с собой ничего поделать: он очень переживает, что Пруссия не ест, не пьет и почти не меняет позу во время сна, а только камнем лежит на простынях. Он милостиво растрясает брата в пять вечера. Пруссия ворочается, стонет, ворчит и упрямится, а когда это не действует, пытается заманить Германию к себе в постель, чтобы тот погрел ему спину и бока. Германия почти поддается — но сегодня он должен видеть Пруссию на ногах, должен знать, что у них ещё будет и сегодня, и завтра, и послезавтра. (Он должен увидеть, как Пруссия встает, как ходит по дому, как переставляет ноги одна за другой и ничем, совершенно ничем не напоминает Австрию: у того ноги отнялись в прошлый раз, когда Германия думал, что объединение пойдет им всем на пользу). Он не может допустить, чтобы брат проспал единый Берлин, даже если всё самое интересное произошло прошлой ночью, пока они жались друг к другу в кровати и боялись вздохнуть. Сначала Германия выманивает Пруссию из постели завтраком: таким поздним, что впору считать его ужином. Потом он зазывает его в гостиную и включает телевизор — на новостном канале идет громкий специальный репортаж о городских празднествах. И уж тогда, под покровом темнеющего неба, Пруссия соглашается выползти на улицу — к людям, которые заставляли его сердце биться и наливаться теплой кровью, к людям, чьи сердца сегодня бились в такт в его груди и в груди Германии. Германия снова хочет собрать всю семью вместе, как позавчера, но ему страшно взять в руки трубку. С Австрией всё ясно, ему он позвонит потом; в глубине души Германия боится сглазить то, что есть у него сейчас — боится ещё раз открыть глаза и проснуться в мире, где нет Пруссии. Но пальцы не слушаются его, и рука не поднимается набрать номер Баварии, Саксонии и Гессена. Всё как в тумане. Германия не помнит себя, не помнит, что последовало за минутой, когда он очнулся и понял, что Пруссия проснулся вместе с ним. Почти целый день он не отлучался от их кровати, а только наблюдал, как спит брат, как еле видно вздымаются его грудь и спина. Но у Германии были и другие братья. В горле стоял ком. Что, если он сохранил одного брата, но потерял всех остальных? И как он узнает об этом, если не прижмется пальцами к этим страшным, судьбоносным цифрам на домашнем телефоне? Пруссия замечает его метания. Его слабая, тонкая рука — неужели это она за ночь стала такой тощей? — отбирает у него трубку и лениво тыкает пальцами в нужные кнопки. Гудок. Первый, второй, третий. Четвертый — Саксония не берет трубку. Пятый, шестой. Пожалуйста, Бавария. Пруссия держит Германию за руку. Гудки обрываются. — Твою мать, да дайте же поспать! — гневается слабый голос на том конце провода. Где-то сзади раздается тихий, интеллигентный кашель и стон: «Ну Бавария...». Саксония жив. — Бавария! — восклицает Германия. Он знал, знал, как пить дать знал, и он всё равно не может поверить своему счастью. Их земли уже столько раз соединялись и перекраивались, а Германия всё равно каждый раз переживает за братьев, как в первый. — Ага-ага, я тоже рад до усрачки. — У Баварии сиплый голос. — Нет, ну вы просто не поверите, кто выжил опять и кашляет меньше всех. — Гессен? — хрипит в трубку Пруссия. — Как? — И тебе привет, свинопрусс. Здравия, процветания и долгих лет жизни, — обиженно дразнится Бавария. — Я не знаю, как Гессен это делает, серьёзно. Может, после смерти Тюрингии он вот уже много лет воплощает и его земли тоже, а мы не в курсе. Или всё из-за того, что чертяга возился с маленьким Людвигом, пока вы с Австрией были всюду заняты. Если бы мне кто в детстве сласти такими мешками таскал, я бы тоже даровал ему бессмертие. Да, Лютц? — И ничего не мешками, — Германия улыбается в трубку. Господи, как же он рад, что Гессен жив, жив! Да после такого он сам завалит его мешками сладостей, а Бавария и Саксония могут забирать хоть всё пиво и кофе в доме. — Ну, а насчёт Пруссии я даже не сомневался, — сипит Бавария. — Зря переживал, Гилберт! Ты-то у нас самый живучий сукин сын! — Я не переживал, — слабо отнекивается Пруссия. — Я морально готовился к возможным последствиям. — Главное убедить себя в этом, ага. — Пожалуйста, скажи, что с Саксонией, дай ему трубку, — молит Германия. — Ой, не. Потом поговорите. Ты бы его видел. Нам всем и так хреново, а у него ещё и разгорелись беспорядки в Лейпциге и Магдебурге, если ты видел в новостях. Скинхеды активизировались. Ничего серьёзного, но из-за слабости он чувствует этот балаган острее. Мы тут все лет эдак на десять постарели и подурнели с этим вашим объединением. — Оно и ваше тоже, — хмыкает в трубку Пруссия. — Вам совсем плохо? Я... мы можем чем-то помочь? — Если только Пруссия сгоняет мне за пивом и таблетками от головной боли, — усмехается Бавария. — А так всё нормально. И не из такого выкарабкивались. Какое, какое же облегчение. — Тогда... вы пойдете праздновать вместе со всеми? — спрашивает Германия. — На Парижскую площадь? — Мм... А вы пойдете? — Да. Мне удалось разбудить Пруссию. — Ну ты и монстр, Лютц. Но такое надо видеть, это точно. Раз уж главный балбес выползает из дома, то и мы выползем. — Эй, — возмущается Пруссия. — Встретимся у здания рейхстага. Мы позвоним, Австрию прихватим с собой. Только не звоните ему первыми, я сам хочу его обрадовать. Может, даже удастся стрясти с него ещё один торт по такому случаю. Увидимся. — Увидимся, — блаженно вторит ему Германия и ждет, пока Бавария повесит трубку. Ну надо же. Кто бы мог подумать, что всё окажется не так страшно. Пруссия, всё это время стоявший рядом, уползает в соседнюю комнату, к дивану; его тело грохается на мягкие подушки. Германия идет за ним и осторожно присаживается на край. — Надо же, я иду праздновать собственные похороны, — тонко улыбается Пруссия. Его рука бессильно свисает с дивана. — Ты идешь праздновать наше рождение, — мягко поправляет Германия. Пруссия лениво переворачивается на живот. — Ха. А вот после таких слов я чувствую себя мученицей, скончавшейся во время родов. — Но ты жив. — Потому что ты не смог отпустить меня, да? — мурлычет он. — Мой слабый маленький брат. Разве ты не знаешь старую-престарую поговорку? Если любишь, отпусти. — Я знаю другую поговорку, — Германия медленно проводит рукой по изгибу его спины. — Старая любовь не ржавеет. Пруссия усмехается. Наверное, это не совсем про них. Так говорили мечтательные людишки, которые бросались к давней, неотвратимой любви после долгих лет метаний и скитаний. Но разве у них всё было не так? — Только я сам весь ржавый, — улыбается Пруссия и садится прямо, опирается на плечо Германии. — Я проржавел насквозь, братец. — Какая разница, если ты всё ещё нужен мне! — с неожиданной пылкостью отвечает Германия. — Гилберт, я люб... — Тсс, — перебивает его Пруссия и прикладывает палец к розовым губам Германии, которые никогда не изогнутся в той же дьявольской улыбке, что и у него. — Как раз это и есть самое грустное в нашем воссоединении. *** Он не помнит, идут ли они всё-таки праздновать на Парижскую площадь или нет; не помнит, как это было, если вообще было — да и такое ли уж это празднество? Пруссии кажется, что он отключился на том диване, а Германия не смог поднять его на ноги, и они видели всё в отражении блеклой картинки телевизора. В его воображении — воображении? — на улице холодно до чертиков, а у него на пальто всё те же заплатки и пришитые заново пуговицы. Германия намеревался это пальто выкинуть, но Пруссия не дал. Сам толком не знал, почему. Наверное, оно немного напоминало о советском прошлом, которое ещё совсем недавно было настоящим. Но Германия не позволил бы брату ходить в обносках, и теперь Пруссия носит его чёрное пальто. То старое пальто они забросили на чердак, к книгам. На площади людно, но не так людно, как в ночь со второго на третье октября, когда она была забита до отказа. Пруссия видел в репортаже: всюду люди с флагами и криками, люди с улыбками и слезами, люди с надеждой и тоской. Их люди. Огромные, гордо поднятые над рейхстагом знамена развеваются на ветру. На площади перед самим зданием водружены флаги всех нынешних немецких земель, но эти знамена на тонких флагштоках больше напоминают могильные кресты. Почти все, кто некогда звал эти флаги своими, уже давно мертвы. Ветер хлещет Пруссии в лицо. Он улыбается, когда видит, что многие ходят по площади с флагом ГДР, а в руках у одного парня даже замечает государственный военный флаг, который был в ходу до Первой мировой: в центре на белом полотне нарисован прусский орёл поверх скрещённых чёрных полос, а в верхнем левом углу — флаг Германской империи. Он не знает, радоваться ли этому флагу или нет. Германия гладит руку Пруссии в перчатке и смотрит вместе с ним на людей, на знамена, на Стену, на Бранденбургские ворота. Толпа проходит под их сводом и не верит своему счастью: ворота-символ, которые некогда были отгорожены ото всех берлинцев отдельной преградой, исчезли из их жизни на сорок лет — но вот они снова здесь, целые и невредимые. Где-то вдалеке, рядом со Стеной, стоит Саксония. Он опирается на деревянную трость, любуется закатом и тихо разговаривает с Австрией. Бавария пьет пиво и смеется с берлинцами, как с родными. Гессен пьет с ним, но не смеется. Он только мечтательно улыбается и следит, чтобы Бавария не захлебнулся — тот кашлял примерно каждые десять минут. — И что теперь? — спрашивает Пруссия. — Теперь... теперь мы наконец-то вместе. Единое Отечество, — неуверенно отвечает Германия. Пруссия хмыкает и прижимается к брату плечом. Ему холодно. — И всё-таки ты ещё ужасный, ужасный несмышленыш. Неудивительно, что тебе до сих пор нужна поддержка аж четырех дряхлых мешков с костями. Германия пожимает плечами. Пруссия чувствует, как они вздымаются. — Не такие вы уж и дряхлые, раз выжили. — Не глупи, Лютц, — он закатывает глаза. — Это значит только то, что без нас тебе не справиться. Пока что. И в обмен на наш опыт и навыки, которые ты ещё не до конца перенял, ты вроде как, эм... спонсируешь наше существование силой воли, — Пруссия вскидывает руку в неопределенном жесте. — Вот и всё. — Я готов тебя спонсировать, — Германия прижимается улыбающимися губами к руке в перчатке. — По тому договору я перенимаю на себя все твои долги... И, наверное, нам надо будет поскорее ввести налог солидарности. Пруссия шумно выдыхает. Опять он о деньгах. — Вложись лучше в оборону, дурачок. Половина твоих бед из-за того, что ты меня не слушаешь, — упрекает он Германию. — Вот и в этот раз не послушался. Как же Пруссия рад, что Германия его не послушался. Будь он сам на его месте... он не уверен, что выбрал бы ржавчину. — Я и послушался, и не послушался, — мягко улыбается Германия, притягивая его к себе. — Всё, как ты любишь. Может, ты хотел не этого, но ещё ты хотел, чтобы я принимал решения самостоятельно. Пруссии так, так сильно хочется ущипнуть его за щеку. Он не сдерживается. С таким Германией миру точно не поздоровиться. — Упрямый маленький мальчик, — хрипло смеется Пруссия и обнимает его за шею. Это он и хотел услышать. — Теперь Запад действительно начинается с тебя.