Нарцисс

Полдень. Они выгуливают в парке собак. Те охотно подставляют морды солнечным лучам и прохладному ветру, семенят по прогретому асфальту. Пруссия ведет на поводке Астер, а Германия — Берлитц и Блэки. Астер была с ним приветливее, а вот с этими двумя Пруссия ещё не научился управляться — да и не очень-то хотелось. Так он утешал себя каждый раз, когда не мог затащить их в ванную. Они идут по парку совсем недолго, когда Астер вдруг подрезает Берлитца на узкой дорожке. Тот теряет равновесие и заваливается на бок, прямиком на Блэки. Блэки сердито гавкает на Астер. Пруссия дергает её за поводок, тянет ближе к себе, подальше от Блэки и Берлитца. — Следи за ней, — предупреждает Германия. Он пытается уместиться с тремя большими собаками и Пруссией на узкой тропе. — Или ты за ними, — хмыкает Пруссия. — Я говорил тебе, что два кобеля и сука в одном доме — не лучшая идея. Германия закатывает глаза. — Ты сказал это после того, как я взял их к себе. И они стерилизованы, — парирует Германия. Собаки появились у него накануне падения Стены. — Да-да. Но всё равно не застрахованы от собачьего либидо. Завалившийся на бок Берлитц задом пихает Блэки за то, что тот нагавкал на Астер. Берлитц пытается ластиться к ней на ходу. — Просто Астер ты сразу понравился, а Берлитц и Блэки к тебе ещё присматриваются, — объясняет Германия. — Да уж, понравился. Она всё время лижет мне лицо и лезет целоваться! Германия только качает головой и идет дальше. Вообще-то, по утрам было не очень приятно порой просыпаться от того, что ему в грудь шлепалась собачья лапа, которая хотела дотянуться до Пруссии. Самое худшее то, что Германия иногда спросонья думал, будто это Пруссия скребется по нему. Они идут мимо маленького озера. Завидев его, собаки тут же оживляются и тянут их к водоему. Германия и Пруссия подчиняются. Астер ведет Пруссию к самой воде, обхаживает озеро по краю, с любопытством останавливается. Пруссия глядит на свое отражение в озере рядом с её. Он уже давно не видел самого себя. Его даже одолевает какая-то тоска по прошлому — он помнит себя другим. Теперь что-то в нем изменилось: не так зачесаны волосы, не так блестят глаза, не так очерчены контуры лица. Но он всё равно считает себя очень, очень красивым, хотя сейчас его красота заключается в чем-то новом. — С другой стороны, Астер можно понять, — хмыкает Пруссия и поворачивает свою голову за подбородок, чтобы рассмотреть себя со всех сторон. — Я бы тоже себя поцеловал, если бы мог! Он нарочно говорит погромче, чтобы Германия, которого собаки хотели утянуть в противоположную сторону, обратил на него внимание. Несколько секунд назад Пруссия чувствовал на себе его взгляд — чувствовал, как Германия тоже любовался им. — Вот же Нарцисс, — обреченно выдыхает Германия и шагает в его сторону. Он знает, что если не подойдет, то Пруссия и дальше будет кричать на весь парк. — Ага! — живо отзывается Пруссия, будто это комплимент. — Но до себя мне не дотянуться, так что я лучше поцелую тебя. — Он ухмыляется и свободной рукой хватает Германию за пальто, когда тот подходит ближе, но не напирает на него. — Тебе лишь бы найти предлог. — Германия отворачивается. Астер трется о его ногу. — И да, и нет! Просто в тебе так много меня, — дразнит его Пруссия и приближает свое лицо к лицу Германии. Германия чуть отодвигается. — Или наоборот, — улыбается он. — Хм... пожалуй, зависит от того, кто из нас сверху, — смеется Пруссия и всё-таки коротко чмокает Германию в губы. Как же хотелось вывести его из себя, особенно в такую унылую и безмятежную погоду. — Тише, — Германия одной рукой отодвигает Пруссию за плечо и оглядывается по сторонам. Никого. — Нас могут услышать. Или, не дай бог, увидеть. — Сто семьдесят пятый параграф давно отменили, Лютц, — усмехается Пруссия. Он заглядывается на острые скулы Германии. — А нормы приличия, слава богу, нет, — хмурится Германия и притягивает к себе за поводки расшкодившихся у озера собак. — Гилберт, прохожие видят двух мужчин в возмутительной ситуации, а не два бессмертных существа, для которых нет морали как таковой. Пруссия насмешливо пожимает плечами. Он тоже тянет Астер к себе и кивком указывает Германии на асфальтовую дорожку. Они бредут к ней. — Ха. Если кто спросит, то мы братья, — хмыкает Пруссия. — Очень близкие братья. Из какой-нибудь жаркой, страстной страны, где все обожают трогать друг друга. Германия закатывает глаза. Как будто они похожи на южан. — А если не спросят? Пруссия снова пожимает плечами. — Да с нами и так всё ясно. — Люди не всегда принимают нас за родственников, — возражает Германия. Пруссия громко топает по асфальту и эффектно вскидывает руку. — Это всё из-за моей выдающейся шевелюры и лучезарной улыбки, конечно же, у тебя такого днем с огнем не сыщешь. Зато у тебя мое лицо. — Мхм. И что, я тоже вылупился из пушечного ядра? — Германия изгибает бровь. — Эй, не пытайся превзойти непревзойденного. Найди красивую цитату про себя и щеголяй на здоровье, а мою не трогай, — наигранно возмущается Пруссия. Германия мягко улыбается. За его спиной тихо шуршит листва. — Но ты всегда твердил, что я должен стремиться к идеалу... и после этого ты обычно показывал пальцем на себя. — Значит, ты плохо слушал, — процеживает Пруссия. Он крепче сжимает в руке поводок Астер. — Стремиться — не значит быть. Я хотел, чтобы ты взял меня за образец и создал что-то свое. А ты хочешь украсть всё без остатка, как мальчишка, который не умеет списывать домашку. — Гилберт, — предупреждает Германия. — Ну что, Людвиг? Всё Гилберт да Гилберт. Я же для тебя Пруссия. Он взмахивает рукой, а Германия неловко хватает её, смотрит ему в глаза. Они останавливаются у большой поляны. — Я больше не хочу быть с тобой порознь, — вкрадчиво говорит он. — Я не знаю этого нового Гилберта, но я знаю Пруссию. Я не хочу, чтобы ты был ГДР. — Я, я, я. Твои желания никогда не исполняются. Однажды я умру, Людвиг, и ты останешься ни с чем из-за своей небратской любви, — он не упрекает, но назидает, хочет, чтобы всё было иначе. Пруссия слабо дергает рукой, и Германия сжимает её нежнее. — Я пытался оторваться от тебя, — напоминает он. — Не вышло. Да и ты не оценил. — «Интересно, если я перестану называть его братом, то как скоро он решит, что я уже взрослый и самостоятельный»? Вот так ты пытался. Германия молчит; ветер свистит в ушах. Его хватка слабеет, и он отпускает руку Пруссии — думает о том, что тот сказал. Германия хотел чего-то другого, когда ему в голову пришла эта нелепая затея, хотел что-то доказать: «смотри, Гилберт, мы добились того, о чем возлюбленные мечтали с незапамятных времен, мы наконец-то слились воедино. Мы уже не братья-половинки, а одно целое». Но слова Пруссии очень, очень похожи на правду. Брат видел его насквозь, потому что был его зеркалом, а не им самим. И оно было к лучшему. Германия вспомнил, как Пруссия смотрелся в гладь озера, и как он любовался им издалека. Не так, как любуются собой, но так, как любуются друг другом братья и сестры: красота того, чем ты мог бы быть. Германия был неправ. Они оба Нарциссы, да ещё какие. Он долго молчит, изучает лицо Пруссии. А потом решает поделиться своим открытием. — Да уж, — тихо говорит он. — Да, — уже смелее, — по-моему, мы друг друга стоим. Я пытаюсь сблизиться с тобой и притворяюсь, что это не так, а ты делаешь то же самое, но пытаешься отдалиться. Мы хотим незаметно обмануть другого ради его же «блага» и злимся, если у нас это не получается. Пруссия молчит так же долго, как и Германия — взгляд мечется по его лицу. — Да, — наконец соглашается он и рассеянно гладит Германию по спине. Пруссия не уверен, что мыслями он всё ещё здесь. — Да, было бы стократ проще, будь ты мне просто братом, обычным маленьким Лютцом. Но ты Германия, — говорит он с нежной гордостью. Собаки вертятся у их ног, Астер — пуще всех. Она бьет Пруссию по ноге и тихонько скулит, просится побегать по поляне. Пруссия наклоняется и отцепляет поводок от её ошейника. — И зачем ты её отпустил? — Германия хмурится. — Из всех троих она самая непослушная. Как убежит — так попробуй, поймай её... — Во-первых, — Пруссия бегло оглядывается по сторонам: вокруг поляны только стройные ряды деревьев, — я отпустил её за этим. Он давит Германии на затылок, придвигает его голову к своей и целует; кладет руку ему на пояс. Германия неохотно, сдержанно отвечает. Пруссии очень, очень хочется обнять этого невозможного, невыносимого Людвига, высосать из него всю жизнь. Он прав: они друг друга стоят. И Пруссия тоже не совсем честен с собой — он хочет для Германии самостоятельности и думает, что готов опустить его, но упивается каждой минутой, проведенной с ним, упивается своими чертами в облике и поведении Германии — своим творением. Может, когда-нибудь он всё-таки сумеет заняться с ним любовью. Германия шумно выдыхает через нос и отстраняется. — То есть, ты отпустил собаку, потому что хотел целоваться, — равнодушно говорит он. — Да, — Пруссия уже скучает по теплу Германии на своих губах. Он оборачивается и глядит на по-собачьи счастливую Астер, которая наматывает круги по поляне. — А во-вторых, — продолжает он, — я ей доверяю. Нет, я знаю, что моя девочка ко мне вернется! — кричит он вслед собаке. — К чему эта поводковая привязь? Пруссия кивает на Блэки и Берлитца. Им тоже хочется побегать, и они нетерпеливо семенят у ног Германии. Их собаки любят движение и ненавидят разговоры. — А мне с поводком спокойнее, — тихо-тихо бормочет Германия себе под нос, но Пруссия слышит его. Он ещё не готов отпустить. Он боится, что у него в руках слишком много поводий — или напротив, на самом деле поводье всего одно, и тем болезненнее будет расставание с ним.